Тяжелый запах ладана щекочет неправедным ноздри.
Пламя свечей опаляет неправедным губы и руки.
И кто обожжется лампадой – молится тому уже поздно.
Рассудок его помутят церковного пения звуки,
И будут святые смотреть с постаментов грозно.
Такие падают здесь на колени, хватают тебя за рясу.
Они, захлебываясь словами, тебя умоляют слезно
Отмолить их, не смотря на грехи их, на пол и расу.
Из слюдяных окон свет опадает осколками на пол,
И когда время приходит очередной молитвы,
Ты читаешь псалмы взахлеб, их глотаешь залпом,
И все слова твои в единое пение крепко слиты.
Ты проповедуешь – грешникам есть спасение,
Ибо в молитве только их путь и в вере их.
Я стою под хорами, внимая пению.
И молитвы в уме складываю по рифмам в стих.
Пламя лампады ползет по фитилям свечей медленно,
Храм пустеет и сильнее становится запах ладана.
Ты со Святой книгой в руках ждешь, ибо тебе вверено
Исповедь вести, стоя под дымящимися лампадами.
Я сегодня последний из тех, кто желает каяться,
И последний из тех, кто сегодня раскроет душу тебе.
Падре, я грешен. И за спиной моей свечи плавятся.
Я грешен страшно, не зря кровь на моем гербе.
Падре, я грешен. Я совершаю жуткое.
Я убиваю с жаждою, с упоеньем ввожу во грех.
А сейчас, падре, я пропадаю сутками
Под хорами в храме, ожидая услышать ваш голос, смех.
Падре. Кровь на руках моих коркой взялась алою.
Души убитых блуждают ночами у изголовья ложа.
Проклятья так часто звучат, что стекают с меня уж водою талою,
Их не чувствует больше не сердце моё, ни кожа.
Да сердца, я думал, что у меня и нету.
Я говорил уже – слишком многих убил без жалости.
Я блуждал по всему немалому грешному свету,
И творил ужасные вещи в странах, где кожу снимали за эти шалости.
Я все ещё молод, и все ещё выгляжу чистым я.
Но там, где сердце должно быть, кипела доселе тьма.
Я презирал чувства, богов и простые истины,
Не верил в любовь и жил. А теперь я схожу с ума.
Падре, не надо молитв, не зовите богов своих.
Ничего не надо, мне бы только договорить.
Я не имею намерений сейчас никаких – ни благих, ни злых.
Просто я не могу больше так жить.
Пламя свечей опаляет грешникам губы, падре.
Ваш взгляд опаляет душу мою, которой нет.
Я меч готов вам в грудь вогнать по самую гарду
За то, что разбужено сердце, спящее тридцать лет.
Падре, мне не нужны молитвы, обедни и свечи ваши.
Я спать не могу, так болит за грудиной, жжется.
Я убийца, и мне не бывает страшно,
Но сердце громко слишком отныне бьется.
Вы молчите. И вы так молоды.
Вам послушником бы ещё быть в храме.
Умирать от плотского голода,
Смотреть на мир мальчишескими глазами.
Простите, что я смутил вас. И отпустите мне грех один,
Ибо он самой тяжкой на новое сердце моё ляжет ношей.
Простите то, что смел смотреть на вас из-за чужих спин,
И ловить ваши движенья и взгляды, как птица – крошки.
Простите мысли, от которых спирало дух.
И простите мне имя своё, что срывалось шепотом.
Я без вас не выдержу даже дней двух,
Это тоже простите.
И храм разразился ропотом,
Когда убийца, поднявшись с колен,
Поцелуем губы посмел опалить священника.
Крики «грешник!» каскадам отражались от стен,
Кровь закипала в соломинках вен,
Но гнев не трогал изменника.
Он в ноги отвесил поклон и вышел,
Скрывшись в алых лучах солнца закатного.
Взглядом священник его проводил, статного,
Стук сердца в ушах слыша.
Пламя свечей опаляет грешникам руки, губы.
Запах ладана нечестивцев душит.
- Падре, ты нынче со свечами и молитвами вовсе грубый.
Неужто я тоже запал тебе в душу?