В Клуже шестидесятых годов было много дешевых забегаловок — несколько столов с грязной клеенкой, теснящихся у высокой оцинкованной стойкой, вечно мокрой, на которую плюхались тоже мокрые, ополоснутые под краном стаканы со спиртным. На стенах, отделанных накаткой, поверх пояса масляной краски, рядом с прикнопленным меню непременно красовалась везде одна и та же покоробившаяся картонка с двумя дырочками для тесемки, которой она нацеплялась на гвоздь, одна и та же замызганная табличка, и на ней большими типографскими буквами было проставлено раз и навсегда: ПЕТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ. Я и теперь помню, как завораживающе действовали на меня эти два слова, категоричность, пресекающая в корне такую маловероятную провинность. И все же, если подумать, именно то, что ее вероятность признавалась, меня и трогало, именно то, что вставал серьезный, на уровне указов, вопрос о пении. Не запрещается то, чего не существует. Запрет, как ни парадоксально, был неоспоримым доводом существования песни — значит, она волновала, она даже могла быть опасной! Я воспринимала «петь воспрещается» как непреложное свидетельство живого, непобедимого желания петь.
И в Клуже, и в других городах давно вывелись эти милые неказистые забегаловки с мизерными ценами и красноречивыми объявлениями. Простодушных нерях вытеснили заведения высшей пробы, элегантные снэк-бары с высокими табуретами и непроницаемыми барменами; на стенах, скрытых под моющимися обоями, больше не увидишь философских надписей. И если эта перемена есть, без сомнения, признак — пусть и удручающий — цивилизации, то отсутствие привычной картонки с аккуратно выведенным запретом будит во мне ностальгию и двойственное чувство. Потому что, сидя на изящном табурете за коктейлем, у автоматов с готовыми и рекомендованными мелодиями, я никогда не знаю, о чем говорит это отсутствие атавистического запрета: что песня разрешена или что вопрос о ней просто уже не стоит.
Перевод румынского Анастасии Старостиной