***

Натурализмом скучного романа
Сочится вечер, нервы бередя.
Ажурный график  башенного крана
Железом дышит в шорохе дождя.
Я жду, хотя давно уже приелось,
Но нетерпенье под стальным замком,
И в этом помогает свет тяжелый
Паскудной лампочки под серым потолком.
Чужих квартир недвижимая рухлядь.
Цензура чувств, как ловля на блесну.
Прости меня за кавардак на кухне,
За этот бред и позднюю весну.






Сплетни ползают, как мухи,
Обращают тело в медь.
Я могу и не дозваться,
Я могу и умереть.
Дети глупостям смеются,
В проводах играет день.
На пороге ожиданья
Лед ворочает мигрень,
И легко находит руку
Неизбежности игла.
Вот така паскудна штука
Мне и мертвой не мила.
Ах, игра в одни ворота!
Мяч курносый и рябой.
Если да – звоню в субботу,
Если нет – и черт со мной.






Залы опустелые, поезда ушли.
Солнечными стрелами
День лежит в пыли.
Можно сесть, задумавшись,
Можно песни петь,
На замок незапертой
Дверью поскрипеть.
Или туш насвистывать, позже перестать.
Или вот чечеточку взять да и сплясать.



Над потоками травы небо долго хмурит бровь.
Из прокушенной губы виноградный сок, не кровь.
Пальцы тянутся к воде, и она меня простит,
Как пристало всем везде. Ветер песенку свистит.







- Сильный, где твоя сила?
- Ушла в ледяные выси,
  И светит неугасимо
  Взглядом голодной рыси.
- Нежный, где твоя нежность?
- В чужом необъятном храме.
  Ее, соблюдая спешность,
  Намедни из дома крали.
- Вольный, где твоя воля?
- Ослепшим щенком, утрата
  Себя не помнит от боли,
  На грязной стене распята.
- А что же тогда осталось?
- Терпение счет оплатит.
  И чтобы его измерить,
  Всех жизней твоих не хватит.







Сквозь сон и реальность, сквозь времени раны,
Проходят в молчанье мои караваны –
Все к отчим порогам, с прошением слезным.
По красным дорогам, под небом беззвездным.














Комариный тонкий писк.
Листьев хаос многомерный.
С головою Олоферна
Сходством бредит лунный диск.
Вот такой он, глупый рай.
Неустойчивость накала.
В легком привкусе металла
Спрятан яблоневый май.
А в ладонях – синий мед,
Океан любви над полем,
Где для звездных колоколен
Полночь травами поет.






Длит молчание дождь, по зеленой траве шелестящий,
С недалекого неба покоем на кроны сходящий.
Пропитавшись живой, исцеленной от жажды листвою,
Позволяет дышать, тишину заполняя собою.
Безраздельно едины в твореньи неяркие краски.
Человеку не знать никогда глубину этой ласки –
Без границ и покровов искусных, и без ухищренья.
За порогом прощанья, в канун своего воскресенья.








На зеленых полях дымки серые косы.
Никакого жилья, никаких сенокосов.
Обрученный с травой, ветер легкий и нежный,
Над моей головой чертит круг обережный,
И растут облака из-за близкого края,
Высотой говоря, тишиной настигая.












Как это было в прошлый раз? Ну что же:
На створах певчих, бронзовых ворот
Нагое тело с почерневшей кожей.
Сияет солнце, и толпа орет.
И исковерканный молчаньем рот
Уже ни слова выдавить не может,
И разум оползает в липкой дрожи.
Нас четверо, смотрящих сверху вниз.
Происходящее страшнее наших лиц.
Тела стервятников под грязными ногами.
Предательство оправдано словами.






Тихо села под трубою ночь с шершавым языком.
Обняла, и молча поит синим горьким молоком.
Уши жмет, ворчит сердито, слыша, как тошнит меня
От раскрашенных улыбок и расшитого белья.







Обручились сияющим вечером
Расставанья мои с невстречами.
Листопадов плащи – с цветением,
Торф и уголь – с живым растением.
Неразбавленным счастьем мыканым,
Над далеким зеленым выгоном
Первый крик – на последнем выдохе.







Здесь дикая луна над дикими полями
Ведет издалека беседу с тополями.
Вода не горяча, и нрав людей бескостен,
Железа колея уходит прямо в осень.
Дни заволок и смут.





Плывет Левиафан над городом
Без глаз, без слез, с тремя хвостами.
Лежит на воздухе распоротом
Как ваты клок на одеяле.
Не потому, что одиночество
В спине его прогрызло дыры,
Не потому, что даже хочется
Сквозь крышу в чуждые квартиры,
Где властвуя, диктат поверхности
Слиянью угрожает матом.
По человеческому времени
Пять дней до единенья с братом.







Зеленое небо, и ярость ламп
Из окон переговорной.
Вот тополь. Он днем серо-желтый был,
А вечером – черный, черный.
Он в свете дневном был как сто других –
Прохожим, безликой клеткой.
И вдруг неожиданно прямо в мозг
Впечатался каждой веткой.
Как будто письмо, словно часть того,
Что ежесекундно знаешь.
Он в это мгновенье – ответ на все,
И мой дорогой товарищ.








Ругам легко, и слух обложен ватой,
И пышный дым над низенькой трубой.
Совиной траекторией крылатой
На землю опускается покой.
Избавившись от тяжести мороза
Так трепетно и тихо все кругом,
Как будто вышли снеговые козы
Кормить деревья теплым молоком.





Стань звездой путеводною. Вспыхнуть – момент.
Игнорируя пластик червей-кинолент,
Пыль рассказов пустых, злое топливо книг,
Отправляя ко дну свой сияющий бриг.
Будь грозой и туманом, в котором огни,
Накладной и Кораном, и всеми людьми,
Мокрой черной землей, из которой табак,
Свистом провода, кровью бродячих собак.
Этим вечером воздух подходит к концу.
Не разбитая жизнь потечет по лицу –
Мне прорвало плотину, что в горло впилась,
Мне запруду сломало, и я разлилась.
Проникаю во всех, тех, кто хлынул в меня,
Тех, кто стражу несет и стоит у руля.
Ни к чему компаса, если всюду вода.
Закрываю глаза я и вижу: звезда.









Кутерьма разноцветных шаров,
Пальцев дрожь – что случилось бы, кроме?
Заменяет мне сотню обнов
Темнота в обеззвученном доме.
На подушку устало прилечь,
К косяку головой прислониться,
И, как будто утративши речь,
Со всеобщим молчанием слиться.
Темнота растворяет черты,
И привычки, и правила тоже.
Остаются лишь черные рты
На слепой беззащитности кожи.
Тело – рама в бездонном окне.
И без страха, который утрачен,
Ожидаю, как на спину мне
Что-то бросится зверем горячим.











Сигареты – в карман. Зарывается в волосы ветер.
Обнимает, стихая, как будто не видел давно.
Черный башенный кран мне по левую руку на свете.
А по правую – листья танцуют. Немое кино.
Безраздельные сумерки смотрят в глаза светофорам,
На окраинах дышат за каждой прозрачной стеной,
За ошейник огней держат глупый навязчивый город,
И смеются над тем, кто уверенно едет со мной.






- Садися, Марыся!
- Сажуся, Маруся.
Раз ты не робеешь –
И я не боюся.
От самой границы
Твой отблеск хрустальный
Бросается в лица
Изнанкой зеркальной.
За тенью – все тело.
За первой – вторая.
Вот небо синеет
Сквозь крошево мая.








Не печалься мой друг, эти слезы – не следствие горя.
Нет причины скорбеть и дрожать от обиды губой.
Через прорези маски приходит огромное море
С отраженьем того, кто склонялся над темной водой.
Суета, простота, дивный сон, поединок молчаний,
Глупой веры горячей такой ненадежный понтон –
Это вне обязательств, безжалостных вне расстояний.
Это дар, за который не ждет благодарности он.