Вступление
Есть дни, насыщенней столетий.
И жизнь – мертвее мертвеца.
И нет отчаянью конца.
И нет желанья быть на свете.
И все-же ты живешь и дышишь,
Глядишь окрест и мысль ползет.
Ты говоришь, молчишь и пишешь,
А память тяжкий груз везет.
Но время раны зарубцует.
Затрет былое, как клише,
Загладит шрамы на душе
И жизнь под новый ритм танцует,
Все повторяется сначала:
Опять ты ждешь, опять бежишь,
Снуешь и мечешься, как мышь,
И горестей, как не бывало.
Но, что-то, все же, остается
И все еще живет в мозгу,
Убить я память не могу,
Вновь сердце тяжко, тяжко бьется,
По венам кровь натужно льется,
Дышать становится трудней
И строй безжизненных теней
Всплывает из ушедших дней.
Чтоб стало все понятней надо
Сказать, как жили до Блокады.
1.
Мы жили тесно, бедно, голо,
Но духом живы и бодры.
Но только лишь до той поры,
Когда у нас отняли голос.
Мы онемели, оробели,
Дрожа забились в глубь норы,
Приноровляясь, как умели,
К зигзагам жизненной игры.
А наш возлюбленный, диктатор,
Рубил по головам сплеча,
О демократии крича,
И по заветам Ильича
Всех пропустил сквозь сепаратор
Во имя русского народа.
В застенках царствовал Ягода.
Прошли кастрацию идеи,
Науки, души и умы.
А все прохвосты и протеи,
Согнув податливые шеи,
Принялись набивать сумы…
Все совершалось по ранжиру.
А мы? – нам было не до жиру,
Молились тайно – быть бы живу.
Чудесная была пора!
Незабываемое время!
Взошло посеянное семя
Времен Ивана и Петра.
Дамоклов меч повис над всеми.
Шла сатанинская игра.
Казалось, что уже навеки
Все мы – потомственные зеки.
Припомните, когда Лысенко
Генетику поставив к стенке,
В науку ввел «яровизацию»,
И сделал, кой-кому кастрацию.
И вся Наука в лужу села
И тонким голосом запела:
«Веселей играй гармошка,
Мы с Наукою вдвоем,
Академику Лысенко
Славу вечную споем.
Он мичуринской дорогой
Твердой поступью идет,
Морганистам – менделистам
Нас дурачить не дает!»
И только лишь один Вавилов
Боролся стойко, до могилы.
А все ученые мужи,
Как «воспитать ячмень из ржи»
Бесплодно, безнадежно бились,
Но все успехами хвалились,
За ординишко, за паек,
Не получить бы только срок.
У Лепешинской две подружки,
Архиученые старушки,
Пытались сделать из кукушки
Породистого соловья!?..
«Марксизм» тогда-же задал жару
Языкознанию и Марру.
Капицу и его капичник
Закрыл известный всем опричник.
Ох, мама, Родина моя!
Ох, мама, Родина моя!
Кто над тобой не измывался?
В бараний рог скрутить старался?
Тебя кроили, рвали, били.
Тебя сивухой опоили.
Нещадно голодом морили.
Марксизмом душу отравили…
Но все Тебе, как трын-трава,
Немыслимо! Но Ты – жива!
Взываю!
Не позабудьте годы эти,
Когда отцов на Колыму
Везли. А матери и дети
Писали письма ни к кому
Не прячьтесь! Не играйте в жмурки!
Осмельтесь внукам передать,
Как гепеушники в тужурках
Терзали старенькую мать.
Как дни и ночью шли расстрелы
Во имя бредовых идей.
И как никто не вышел целым
Из-за лубянковских дверей.
«Врагов народа» миллионы
Возникли, словно-бы грибы.
И сотни тысяч заключенных
Тайгу валили на гробы.
Припоминайте! Не забудьте!
Не дайте памяти простить!
Живым упреком Богу будьте,
За то, что дал убийцам жить!
За мир, изгаженный насильем
Диктаторов и подлецов,
За осквернение России,
За наших дедов и отцов!
А Бог молчал. Ему кадили
Попы, поэты и лжецы.
Но всех с Лубянки уводили
Туда, где прячутся концы.
Туда, где сгнила Русь живая,
Туда, в сибирскую тайгу,
Где вечность мерзлоты скрывает
Мильоны тел, закопанных в снегу.
Фундамент крепкий создавая
Коммунистического рая.
А мы? – мы в рот воды набрали,
Все видели, но все молчали.
Флажками красными махали,
Шагая вдоль кремлевских стен.
Вожди-убийцы нас встречали
И с мавзолея нам кричали,
Тревожа мумиозный тлен.
Тогда мы молодыми были
И в радужных надеждах жили.
А Сосо – Коба – Джугашвили
Был гений всех времен и стран,
Отец народа, мудрый гений
Народов всех и всех веков,
Вождь партии большевиков
И всех грядущих поколений.
Так правил Коба Джугашвили,
Сын Грузии, семинарист.
Но «Аллилуйя!!!» дружно выли
Народы под батожный свист.
Теперь-то мы храбрее стали,
С души сдирая страха слизь.
А вот тогда… услышав – Сталин
Все цепенели и тряслись.
Нет! Не забыть ночных приходов,
Ночного жуткого звонка.
Как издевались псы Ягоды,
Обыскивая старика.
Как лапы грязные копались
В белье детей ища улик,
А матери сдержать старались
Детей своих истошный крик.
Как будто выползают снова
Из груд обугленных костей
Опричники времен Ежова,
Различных рангов и мастей.
Страх сковывал сердца и души
Мильонам пленников идей.
И как позорно было слушать
Фальшивый суд убийц – судей.
Мне и сегодня страшно, жутко,
Опять охватывает дрожь
Из дому выйдешь, на минутку,
И лет на двадцать пропадешь.
Где те, кто вырыли каналы?
Где те, кто валит лес тайги?
О них история молчала,
Лижа тирану сапоги.
Вот так вот было до Блокады:
Идейно, весело, смешно…
Но не смеялись. А в парадах
Участвовали все равно.
Все миновало. Разравнялись
Рубцы и шрамы на душе.
Но все же памяти остались
Те дни, как стертое клише.
Копите прошлое по граммам,
Ни грана чтоб не утерять!
И, может быть, из этих гранул
Сумеет Истина восстать.
Ах, ты увлекся, старец странный,
И слишком глубоко копнул.
Но, что поделать, если раны
Мешают старческому сну?
Не надо было мне, не надо
О прошлом грезить наяву.
Как будто начал про Блокаду,
А кончил гимном ГПУ.
Выруливай на путь забытый,
Невидимый кровавый путь,
Ведущий к юности убитой.
2.
Блокада
Была Она. Ее любил я.
Но разлучила нас война.
Давно уже. Она в могиле
Моя любовь... моя жена...
Я до сих пор еще не верю,
Что жизнь ее уже прошла,
Все жду, что, может, скрипнет дверью
Она, и скажет: "Я пришла..."
Я жду. И разум мой в порядке.
Я терпеливо жду и жду,
С самим собой играя в прятки,
Забыть пытаясь про беду.
Что делать? такова натура.
И испытав как жгучь свинец,
Твержу, как преже, - пуля дура,
А штык, конечно, молодец.
Нам с детства нацепили каски,
А в рот - железо мундштука.
И в андерсеновские сказки
Вонзили лезвие штыка.
Наивные людские сказки...
Их даже пулей не убить,
Как нежной материнской ласки
До самой смерти не забыть.
Да многое тогда случилось.
Словами все не передать.
Война нас крепко научила
Всю жизнь несбыточного ждать.
Прочь, прочь ночные наважденья!
Меня уже не обмануть!
Вы только призрак утешенья
Я знаю - мертвых не вернуть.
3.
Война
Вернусь к началу. Сорок первый
Рванул, как гром над головой.
Затем снаряд рванулся первый
Над беззащитною Невой.
Все спуталось в одно мгновенье,
Когда из радиотрубы
Мы услыхали сообщенье
И всем подряд обрили лбы.
Как домик карточный распалось
Все, что незыблемым казалось.
Война!!! Растерянность... тревога...
За мать, за сына, за жену.
И бесконечная дорога
Легла длинной во всю войну.
Кровавый тяжкий крестный путь
Старик, не мучься и забудь!
Хоть знаю - вспоминать не надо,
Но вспоминаю все подряд
За горло сжатый Ленинград
И призрачные дни Блокады.
Опять в мозгу сирены воют.
Опять грохочет артобстрел.
Я снова жду сигнал отбоя,
Сигнал, что нас надеждой грел.
Провисли в облаках балоны.
Прожектора кромсают тьму.
А наши дети, наши жены,
Куда-то едут, не к кому.
Э в а к у а ц и я, - так дерзко
Родились, квакая слога.
Как было тягостно и мерзко
Бежать под натиском врага.
Э в а к у а ц и я? - Тащились
Пешком по Ладожскому льду
И, умирая на ходу,
В сугробы снежные ложились.
Голодные, кой-как одеты,
Покинув отческий порог,
Брели безмолвные скелеты,
Теряя близких вдоль дорог.
В осажденном городе.
Три дня Бадаевские склады
Пылали. Едкий черный дым
Повис над мертвым Летним садом
И уползал к Пороховым.
Копали рвы. Гасили бомбы,
Дежуря в темных чердаках,
Песок таская на совках
Вдоль по стропильным катакомбам.
Мешки с песком укрыли лошадь
И череп Медного царя.
А вот другого, через площадь,
По-моему укрыли зря.
Того, кто жизнь травил Поэту,
Друзей его в Сибирь сослал...
За это, только лишь за это,
Его-бы я не укрывал.
Хотя и чту творенья Клодта,
Но это, - что-то неохота,
Все купола, кресты и шпили
Замалевали в серый цвет.
Мы их любили и щадили
Их блеск, укрыв до дня побед.
До дня побед... как тех немного,
Кто дожил все перетерпев,
И лишь случайно уцелев,
Вернулись к отчему порогу.
Окопы. Блиндажи. Блокада.
Бомбежки. Голод. Артобстрел.
Расстрел в упор Петрова града.
И груды, горы! мертвых тел.
На перекрестках, на панелях,
На площадях и на мостах
Повсюду трупы коченели
С гримасой смерти на устах.
Шмелями "юнкерсы" гудели,
Звенел винтами "мессершмидт"
И трижды в день, семь дней в неделю,
Снаряды бились о гранит.
Ракетчики, укрывшись где-то,
Врагу сигналы слали ввысь.
А бомбы воющим ответом
На знак предателей неслись.
Позорные штрихи Блокады,
Но - было, и скрывать не надо.
Зенитки истерично, лают
В каскад трассирующих пуль.
И с ревом падает, пылая,
На землю, сбитый "фокке-вульф".
Так жили: без воды, без света,
На окнах белые кресты.
Горела мебель, жгли паркеты,
И лед топили для воды.
Все ждали зимними ночами
Из репродукторов вестей.
А голод цепкими когтями
Душил и взрослых и детей.
О пайке хлеба, в двести граммов,
С добавкой липовой коры,
Уже без слез взывали к мамам
Глаза голодной детворы.
Но все работали, стараясь
Исполнить долг гражданский свой.
До вздоха смерти оставаясь
В непокоренности немой.
Кто голод пережил, тот знает
Безумие голодных снов.
Как голод разум унижает
До состояния скотов.
"Кусочек хлеба... ломоть хлеба...
Буханку хлеба, с шар земной...
Все съем! Будь каравай до неба...
А пайку липовой корой
Сжую! Сгрызу! Ах, только-б хлеба,
крошку хлеба..."
Аналоги
Когда, (мы Библии читаем),
Был осажден Ерушалим,
То, обезумевши от глада,
Свое дитя, родное чадо,
Живое съела Мириам!..
К тому-ж еще известно нам,
Что и у Данта в лимбах ада,
Эрисихтон, (опять от глада),
Продав родную дочь за пищу,
По - прежнему голодный рыщет,
В отчаяньи (лихое дело)
Грыз жадно собственное тело.
И в древности и в наше время
Одно и то-ж людское племя.
Все ели. Даже что негоже:
Подметки и столярный клей.
Ошметок сыромятной кожи
Был пиром для блокадных дней.
Пропали кошки и собаки,
Потом добрались и до крыс.
И наконец, как вурдалаки,
За человечину взялись...
Но было, правда, и другое:
Кой-кто нажился на смертях,
Присвоивши добро чужое…
То – нелюди. Их не простят
И помнить будут дело злое
Тысячелетия спустя.
Их имена – позор для Бога,
Но, слава Богу, их не много.
Безжалостна двуногих раса
В бездонной алчности своей.
Люд раскололся на два класса:
Дистрофиков и блатарей.
Так было издавна и снова
Повторится еще не раз
Как видно нет пути иного,
В годины бедствия, для нас.
Не пережили дней Блокады
Тьмы тем безропотных людей.
А те, кто выжил, те не рады,
Живя под гнетом страшных дней.
Что суетные наши беды
В сравненьи с годами войны?
Они блокадникам смешны,
Как знающим цену Победы.
Непредставляемое
Но были светлые минуты,
Среди трагических минут,
Что вечно в памяти живут.
И современные уюты,
Новейшего мещанства путы,
Их не опошлят, не сотрут.
Жизнь, пусть чуть-чуть, пусть миг единый,
Но пробивалась через льдины.
Бомбоубежища! – так мило
В те дни подвалы нарекли.
Не раз, как братскую могилу,
В них сотни раненых легли.
Мешки с песком, да две коптилки,
Нетесаные доски нар,
Без тюфяков и без подстилки,
Да изо ртов морозный пар.
В разгары фрицевских налетов,
Под взрывы бомб и артобстрел,
Нам голос Лещенко, про что-то,
Навек утраченное, пел:
Про встречу в баре ресторана,
И про луну, и про сирень,
Про косы пышные Татьяны,
Игла шипела ночь и день.
Всего одна была пластинка,
Как льдинка хрупкий черный круг.
Щенок с трубою на картинке,
Была нам самый лучший друг.
На костылях, полуодеты,
Живые мумии в бинтах,
Словами танго отогреты,
Сидели, потонув, в мечтах.
Крутили ручку патефона
Все, у кого была рука,
И сыпались под ритм чарльстона
Песок и известь с потолка.
Вертелся диск не уставая,
Хрипя, сбиваясь, пел и пел.
А мы сидели забывая
Про вой сирен и артобстрел.
Блокадные будни
На Петроградской дом за домом
Горели. Черная земля
Глотала трупов штабеля,
Раскалывая ломом.
Свозили трупы на салазках,
А то и просто волокли.
Такого не бывало в сказках
И не увидишь вне земли.
Жизнь воплотилась только в граммы.
А смерть тянула в девять грамм.
Детей оплакивали мамы
И меры не было слезам.
Ах, слезы, слезы! Бабьи слезы!
В какой вы слились океан?
А кровью миллионов ран
Окрашены Победы розы.
Авторская ремарка
Поэзия! Быль украшая,
Укроет боль под лаком слов.
Все округлит, что жить мешает,
И срежет остроту углов.
Идиллия! Как все прекрасно!
Жизнь хороша! И даль ясна!
Но будет правнукам не ясно,
За что сражались племена?
За что рубились племена?
За что лились потоки крови?
И чьи на плитах имена?
И многословье славословий?
Кто побежден? За кем победа?
И что осталось тем, кто жив?
Кто может истину поведать
Пред павшими не согрешив?
НИКТО! Да это и не надо.
К чему былое ворошить?
Коль на брегах петрова града
Вновь стало можно мирно жить?
Залатаны былые раны.
Застеклена Блокады боль.
А кровь и слезы? – Это соль,
Заполонившей океаны.
Вновь зацвели сады и парки.
Бушует жизнь на площадях.
И над штабной гигантской аркой
Все тот же бог на лошадях,
Теперь блокадников, отстроен.
Хотя не так, как прежде, строен,
Но это, в наши дни, - пустяк.
4
Эпилог
Ушло былое поколенье.
Пришел на смену новый век.
А я, по набережной тенью,
Брожу, как лишний человек.
Все не по мне. Все странно мертво.
И даже шпиль блестит не так.
И платина с кронверков стерта,
И солнце тускло, как пятак.
Остались прежними лишь ночи,
Как день, и серый день, как ночь,
Да туч растерзанные клочья
Балтийский ветер гонит прочь.
Я знаю: мертвые не встанут,
А юных лет не воротить.
И сердца ноющие раны
Не стоит прошлым бередить.
Нет! Стоит! Стоит! Пусть могилы
Мы распахали под посев.
Но тлеет, тлеет с новой силой
Не облегченный новью гнев.
Еще урок не всеми понят.
Еще безумью нет границ.
Еще ведь живы те, кто помнит
Немой упрек блокадных лиц.
Еще живут в мозгу картины
Девятисот Блокадных дней.
А в парках новые куртины
Разбиты на костях детей!
Еще злодействуют злодеи,
Злодейский умысел тая.
И снова кормятся идеи
На крови, пролитой в боях.
Вражда, насилие, угрозы,
Бряцанье сталью, брань и страх.
Уже в космических мирах
Бушуют атомные грозы.
Шар переполнен. Стало надо
Вернуть солдатское Уррррааа!
Что там, какая-то Блокада?
Что там, какой-то град Петра?
Я, в этом мире – апокрифе,
Застыв, безрадостным комком,
Вздыхаю изредка, тайком,
Припомнив миф о мире-мифе,
Что мне еще? Упасть на землю?
И землю грызть? Да нет зубов…
И я брожу безумью внемля,
Среди бесчисленных гробов.
Что пережил, как мог, поведал.
Стою и думаю опять:
Ну, коль дожил я до Победы,
Могу спокойно умирать,
Опять тень – тенькают синицы.
Звенит апрельская капель.
Смеются вновь девичьи лица
И в колесе Фортуны спицы
Вертятся, словно карусель.
13…14 апреля 1986 г. Шитовичи
Оленев В.В.