Ничтожного бездумно оборвали.
Вечерний хор осознаёт едва ли,
Что никогда певец не засверчит.
Молчит убогонький. Раздавленно молчит.
И мир не рухнул! – Живы! Неужели?
Трава, деревья, шорох почужели.
Погибло много в малом.
Погибло то, что всё объединяло.
Он стрекотал – domesticus Acheta.
Он думать не умел, квартирный наш сверчок.
Он жил, не зная, что живёт. Он летом
Сверчал. Дышал. – На то он и жучок.
Что толку в нём? – обычно-пыльно-серый.
Хор досверчит, что с ним, что без него.
(и дождь шумит. Занудливо. Без меры.
Безостановочно. Не более того).
Буравлю тьму со дна своей хрущёвки.
Сверчок раздавлен. И в квартирной тьме
Грохочет сердце. Бьёт без остановки.
Отчаянно. В набат. Как на войне.
… и я молюсь за упокой души.
Пускай она – бессмыслица и кроха.
А о живом не смею думать плохо,
Кто, убивая, самосуд вершил.
Великодушие отверг и выбрал силу,
Как Царь Всея... с желанием карать.
Не я ль его в самой себе носила?
Не я ль учила по земле шагать?
А наш сверчок, domesticus Acheta,
Нам счастье нёс, хороший добрый знак.
Мой сын! Ты – Божий, но забыл об этом.
Воскресни для любви. Да будет так.