Небрежный Пабло

               
               

«Так совершается круговерть наша» - написал Игнатий Павлович и, убрав гусиное перо в медную кружку, оставил писание свое. Он дунул на свечу,  после чего грубыми пальцами ,  плюнув на них, сжал красный, тускнеющий фитилек. Игнатий Павлович вышел из баньки и направился к дому - фундаментальному , добротному дому с развитой мансардой. Дом этот, как и баньку, он построил исключительно своими руками, строил всю сознательную жизнь – сначала в воображении, мысленно, потом, лет пятнадцать тому и в реальности взялся. Игнатию Павловичу было семьдесят четыре года. И вот он построил дом, никому не нужный. Он знал.  Когда была семья и детишки малые, так ютились по углам. Дети кто где теперь, а Игнатий Павлович один в пустом жилище. Жена его, Мария Алексеевна , живет отдельно, в старом развалюшистом домике – снимает комнату у подруги. Она приходит иногда к Игнатию Павловичу, он к ней - никогда . А зачем? Мария Алексеевна не могла простить старику того факта, что он вбухал и вбухивал все накопления в дом. Детям ничего не дал, а тем нужнее, им в городе трудно устроиться… Игнатий Павлович не прощал жену за то, что она его не понимала. А еще сельская интеллигенция, учительница начальных классов…У Игнатия Павловича Огородникова тоже было заочное образование , до пенсии он работал учителем физики, а раньше - в сельском хозяйстве  и бухгалтером бывал даже. Он был русским человеком и любил русскую культуру, ее силу и категорически не верил ксенофобам и антисемитам, потому что точно знал - никто не мог устроить русским такую зубодробильную судьбу, кроме них же самих. Знал, что русский, желая ударить кого, сам себе по зубам и вмажет прежде.  Поэтому надо было строить дом. Противопоставить судьбе свою волю. И он построил его. В нечерноземном запущенном поселке, в котором было мало коров, но много мелких вырожденных собачек с коротким, в два-три года голодным их веком. Однажды Игнатий Павлович купил в городе  чернильницу и подсвечник. И кружку заодно, медную. В сувенирном магазинчике с отделом антиквариата. Он научился чинить гусиные перья и стал записывать мысли, воспоминания…Стихи пописывал. Не для того, чтобы это оставить кому-то, нет. Ему хотелось поиграть, представить, как писали, например, Пушкин, Толстой. А чего тут  такого?

  Стекает с неба молоко
  Морозной ночью.
  Далеко
  Разносятся удары топора.
  Мне надо развести огонь.
  Давно пора
  Из помыслов убрать кавычки
  И чиркнуть спичкой.
  И не дыша засечь мгновение,
  Когда цветное песнопение
  Окрепнет в мощный хор.
  Простор, уединенность…
  И, ощущая благосклонность звезд,
  Могу я поразмыслить и о тепле людей
  Под общим пологом
  И греющих друг друга…
  А мой костер погасит вьюга.

   Никто не должен был знать, конечно, но Мария Алексеевна разузнала, нос сунула. Стала жалеть его! Бабье скудоумство, больше ничего. Как на пенсию вышла, так ни о чем не думает, не читает, суждений не  имеет, небо коптит и рыхлой совсем стала. А Игнатий Павлович был бодреньким, сухоньким и жилистым стариком, активным и его не забывали.
Игнатию Павловичу на семидесятилетие сельская администрация подарила альбом репродукций художника Пикассо. Он положил его на полку и забыл, не до того.
А вот недавно заинтересовался, главное тем, как этот Пикассо до девяноста двух лет дожил. Интересно. По радио мельком упомянули. Надев очки, от-крыл он альбом и прочитал, что Пикассо родился в Испании, он испанец. «       Южный житель…Там виноград растет» - задумался Игнатий Павлович и ему вспомнилось свое детство, которое прошло  на юге, под Одессой, куда уехали от голода центральной России его родители.
Детство, когда пространство-время было огромным, не бесконечным, нет, но – всемерным, когда ты еще не часть чего бы то ни было, а ты – никто и нигде. А, значит, везде. Ты выщипываешь виноградинки, встав на табурет - созревающие гроны рядом и над головой – беседка, лозы , лианы, у входа на веранду -сбоку- солнце всюду- сквозь листья- жилки листьев… Счастье.

 Однажды мама высадила малышкового Игнашу во дворике у веранды, кушать клубнику. Он сидел за своим маленьким столиком на своем маленьком стульчике. На тарелке была клубника посыпанная сахаром. Игнаша брал  клубничину за хвостик и отъедал неспешно. Одну за одной.
Тут пришла зачем-то соседская старшая девчонка, она ходила уже в школу, в какой- то там класс.
- Мама дома? – спросила она.
- З-з-з-зз…- утвердительно кивнул ей Игнаша, благодушно улыбаясь лицом в клубничном соке.
- Ой, какая у тебя клубника! Сладкая?
- Да, - важно улыбаясь опять кивнул Игнаша и взял очередную ягоду. Оставалось штуки три, самых крупных и на них еще держался не растаявший сахар.
- Смотри, смотри, Игнаша!  Какая птичка хорошенькая! Разноцветная! – воскликнула девочка, показывая за спину Игнаши.
Тот развернулся, глядя во все глаза- где птичка?
- Де?
- Да выше, ммм, выше! На, ммм…дереве! Вон, ммм…она!
- Так и не увидев птичку, Игнаша, разочарованный, повернулся к тарелке с клубникой. И клубники нету! Удивленный Игнаша вертел головой – и девочки тоже нету! Он и под столиком смотрел, может быть ягодки упали, когда он отвернулся? А девочки и вовсе не было?

 Игнатий  Павлович перевернул несколько страниц книги о Пикассо и остановился, зачарованно глядя на авиньонских девушек. «Авиньонские девушки», - прочитал он.
Он смотрел на картину, смотрел и вдруг одна из девушек , с сизым разгвазданным носом подмигнула ему и грустно улыбнулась.
Он захлопнул альбом.
Через несколько дней , вспомнив, опять раскрыл.
« Не может быть! Девяносто два года  прожил человек?» - эта мысль заставляла Игнатия Павловича снова и снова рассматривать картину. Он и другие смотрел, но возвращался к этой. И вот однажды  он стал понимать, что глядя на эту картину , он видит другие… Рушатся скалы, рушатся дома, строятся дома, прокладываются куда-то рельсы… нежные розовые человеческие тела превращаются в рубцы линий никаких цветов и форм… Не врал Пикассо. Игнатий Павлович  увидел однажды в картине число  семь. То есть не увидел, но понял, что оно там есть, как и число семьдесят четыре. И тридцать три.
 Семь лет было Игнаше, когда немцы бомбили железнодорожную станцию. Он ее видел потом,  конечно. И ее изобразил Пикассо, изображая каких то шлюх , бетонные разломы и железо.
« Уже разваливаются, не успев доделаться, и хотят, чтобы их любили», - думал Игнатий Павлович.
«Нет, все это лишь в моей голове. Он зацепил только. Хитрый Пикассо. Пабло. Допустим, целостное – С состоит из А – красоты,                В- уродства. С= А+В. Он рисует В,  но внутри зрителя для равновесия возникает, рисуется само А. Что и требовалось доказать». Так размышлял Игнатий Павлович. А еще он увидел в небрежности картин – свободу.
 
 Дикий восторг и ощущение свободы он испытал единственный раз, опять же в детстве, когда его и  двоюродного братика Колю (было им по пять лет) уложили спать, а они почему-то решили, что в доме никого нет! 
 Они, привязав к гениталиям разноцветные тесемочки, найденные в маминой коробке для шитья, с веселым гиканьем прыгали голышом на пружинном диване и скакали с дивана на кресло и обратно!
 Вошла мама и отшлепела их так, что у Коли попа засветилась малиновым светом. И у Игнаши, наверное, была такая же.

 А самое ужасное ощущение несвободы было у Игнатия Павловича, когда ему , жившему одно время в Казахстане, пришлось в первый раз горло ба-рашку резать. Он помнит, что ему пришлось покинуть самого себя в тот миг, когда он с силой проводил лезвием по живому. Он делегировал себя другому себе, который в каждом есть – сотни тысяч лет? Миллионы?
«Не потому ли мы так удалены от центра Галактики?» - думалось ему теперь иногда.               
                ***
Таинственное логово
Таинственных  существ,
Тайник всего и многого
И взрывчатых веществ.
                ***
Цветут цветы и фрукты зреют,
Хлеба тучнеют и стада,
Любовь и солнце тварей греют…
Так мы оттуда, иль туда?               
               
  Заболел Игнатий Павлович, простудился и слег с высокой температурой. Мария Алексеевна с подругой ухаживали за ним. « Бредит Игнаша…- шептала Мария Алексеевна – бредит…»
Игнатий Павлович на краю сна, на самом краешке балансируя, шептал: Маша, я понял , он рисовал… 
                …о том, как враг подносит спичку,
                Как  деточки хоронят птичку,
                О том, что горе неизбежно,
                А счастье слепо и небрежно…
Порой он сбивался и бормотал:
                …о том, как враг хоронит птичку,
                а деточки подносят спичку,
                О том, что счастье неизбежно,
                А горе слепо и небрежно…