Стояла тёплая осень сорок шестого года. Земля золотилась опавшими листьями. И страшным эхом в сердцах живых отзывались годы войны.
Наша семья возвращалась на родину матери – Ригу.
Тёплый осенний ветерок навевал воспоминания, что было время, когда мой отец, молодой унтер-офицер, проходил службу в Болдерайской крепости. Её руины и поныне стоят в устье Двины. Сладко щемило сердце от ностальгии по прошедшему.
Так как на месте прежнего проживания надо было продать дом и уладить канцелярские заморочки, первыми с отцом уезжали мы, а мать и сёстры оставались улаживать дела. Война стояла за спиной у каждого, ещё приходили похоронки, люди разыскивали родных и близких, пропавших в горниле войны.
Прождав напрасно больше месяца, и потеряв всякое терпение, мать за гроши продав дом собралась в дорогу. Нелёгким было прощание с домом, который четырнадцать лет делил горести и радости нашей семьи. Маленький дом с вишнёвым садом, глазами окон смотрел.
Глаза этого дома до сих пор живут в моей памяти.
Дорога в Ригу заняла у нас с отцом двенадцать дней кошмара.
Разруха послевоенных лет, нехватка составов, неразбериха с билетами, делало передвижение по стране нелёгким, а порой и опасным делом. Так что передвигаться пришлось в товарных вагонах, а порой и на продуваемых всеми ветрами платформах поездов. Пересадка в Вильнюсе встретила холодным мелким дождём. Длинная угрюмая очередь за билетами отражалась в холодных лужах перона. Было особенно бесприютно от вида незнакомой станции, от глухо ворчащей очереди мокрых встревоженных людей.
Отец с обречённым видом стал в хвост длиннющей очереди. А я осталась, под надоедливым дождём стеречь чемоданы расположившись чуть поотдаль. Кутаясь в промокший насквозь платок, я ждала и ждала, молясь Богу, чтобы быстрее пришел отец.
– Доченька! Достал место в теплушке, в конце поезда! Бежим быстрей, посадка идёт!
Голос отца вывел меня из холодного оцепенения бесконечного, как казалось ожидания.
На холодном ветру занемели руки и ноги, мокрые чемоданы стали пудовыми, давал себя знать и желудок пустой со вчерашнего дня.
Теплушка, была под завязку забита молодыми, горластыми парнями какого то музыкального коллектива, ехавшего на концерт в Ригу.
В двери теплушки постоянно проталкивали какие-то огромные трубы, гулкие колёса барабанов, обтянутых жёлтой протёртой кожей. Заносились какие-то ящики с инструментами. Весь этот водоворот из звенящих инструментов и галдящих людей, наподобие огромного муравейника, гудел у дверей теплушки, зарождая страх, что нам никогда не попасть в этот гудящий муравейник. Но оставаться на мокром чужом перроне было ещё страшней.
– Папа, мы же туда не влезем, да нас просто затопчут эти музыканты!
С отчаяньем крикнула я отцу, озабоченно взирающему на нашу неожиданную проблему.
– Доченька, я билет купил на последние деньги, мы не можем здесь оставаться!
Ситуация была и действительно, безвыходная. Подхватив тяжеленные чемоданы со столярным инструментом, всё наше богатство, на данный момент, он решительно двинулся к дверям теплушки.
Он врезался в этот водоворот из людей и звенящей меди, я уцепилась за него, чтобы не дай Бог, не остаться на этом мокром перроне.
Неожиданно, чья то сильная рука, буквально перенесла меня через ступени вагона и я оказалась внутри. Под ногами лязгало, гремело, над головой проплыл чудовищной величины барабан, едва не задев мою голову. Мы пробирались по душной полутёмной теплушке, ища места, где можно было расположиться с относительным комфортом.
Музыканты галдели о чём-то, о своём, тепло вагона разливалось по телу, нервотрёпка последних часов лишила последних сил. Сладкая дрёма подкатывалась к уставшим глазам. Кто то из парней затянул медленную, красивую песню на литовском языке.
И хотя я совершенно не понимала слов, но было приятно слушать эту мелодию из наступающего завтра. Жизни – которая только будет.
За окнами теплушки проносилась холодная мокрая ночь, больше не имевшая над нами власти.
Тёмными ночными призраками проносились, скупо освещенные, разбитые полустанки.
Остовы сгоревших домов на невспаханных полях. Развороченная войной, искарёженная брошенными танками на полях, высохшими слезами матерей и жен, жизнь, собирающая самоё себя по крохам.
Утро с промозглым ветром с Двины, мы встречали уже на рижском вокзале.
И, вроде бы не было этих ужасных дорожных мытарств, и лишений. В душе разливался тихий свет от предчувствия этой незнакомой, но такой манящей жизни, которая только будет. Где-то далеко, далеко, как вчерашний сон, осталась Украина и прошлая жизнь.
– Ну, вот, доченька мы и в Риге.
Раздумчиво сказал отец, сдвигая фуражку на затылок.
– Надо бы чего перекусить, а то давненько мы с тобой ничего не ели. Пойду, поищу чего.
Перешагивая через серые лужи и уворачиваясь от носильщиков, хрипло кричавших непонятные слова, мы двинулись к рынку.
Отец озабоченно что-то бормотал, перебирая оставшуюся мелочь, прикидывая что можно на неё купить. Глубоко вздохнув, отправился в сторону рынка.
Утренний рынок постепенно наполнялся людьми.
Звенели бидоны и вёдра, скрипели колёса подъезжавших телег. В утреннем воздухе стелился незнакомый говорок.
До спазма в желудке потянуло чем-то съестным. Над рядами потянулся дымок.
Вскоре ,появился отец, радостно прижимая к себе промокший кулёк.
– Возьми, дочка, хоть немного поешь, это грибы солёные. На мелочь, что у нас осталась, много не купишь, но хоть что-то.
– Жаль, хлеба не осталось ни кусочка, да они и так неплохие.
Грибы на вкус оказались, действительно неплохими, даже без хлеба. Я с жадностью проглотила грибы, так и не узнав, а ел ли что-либо отец сам.
Незнакомка.
Наступал новый день, мой первый день в Риге.
Вокруг шумела незнакомая жизнь, которой совершенно не было дела до двух людей пытавшихся обрести новый берег.
То, что происходило с нами, не было чем-то необычным. Многие и многие люди сорванные войной с привычных мест, как осенние листья носились по стране, в поисках нового берега, подальше от разрушенных и сожженных родных пепелищ.
После недолгих раздумий, отец решил оставить меня на рынке стеречь чемоданы, всё наше состояние, а сам поехал искать забытых родственников, в надежде, что нас вспомнят и приютят. Несмотря на всю иллюзорность этих надежд, отец был полон решимости найти этих эфемерных родственников, хотя, я полагаю, он себе слабо представлял где их искать.
И если, даже их найдёт, то вызовет ли большую радость наше появление.
Но следует учесть, что отношения между людьми тогда были совсем иными, чем приходится наблюдать в наше время. Послевоенный народ был более отзывчив на помощь.
Наконец то распогодилось, и скупое, осеннее солнце, нехотя согревало теплом.
Лица проходивших мимо людей, золотили шпили далёкого города и разливало в душе тепло ожидания, чего-то такого, что пугало и радовало одновременно.
– Кам сахарин, кам сахарин?
Надтреснутый, гнусавый голос принадлежал мужчине, худому как жердь, в вытертом, давно потерявшем цвет длинном пальто. Портфель ещё помнящий лаковые доски кафедры, а ныне до верха заложенный мятыми пакетами с сахарином. На высохшем лице светились глаза, которые были далеко отсюда, от унизительного – кам сахарин, от места, где приходится выживать и от людей, которые никак не хотели покупать, так неумело предлагаемый, тёмный и несладкий послевоенный сахарин.
Двенадцать часов дороги давали себя знать, сон накрыл меня ватным одеялом, разом погасив все звуки окружающего мира.
– Девушка! Да, проснитесь же вы, здесь нельзя спать, всякие люди кругом ходят. Неровён час, останетесь без вещей, что делать потом будете?
Сон ещё крепко держал меня в своих объятиях и слова тормошившей меня незнакомой женщины, воспринимались с трудом. Открыв глаза, я увидела женщину средних лет, участливо склонившуюся надо мной. Из-за её плеча выглядывал улыбающийся отец.
– Да я смотрю, ты уже познакомиться успела, дочка.
Поздоровавшись, отец разговорился с незнакомой женщиной о наших мытарствах в пути и грибах купленных на последние копейки.
Наверное таких людей посылает бог, в часы отчаяния человека. Она горестно кивала головой, изредка поминая бога. Она достала небольшой пёстрый кошелёк порылась в нём.
– Я кое-что уторговала на базаре, возьмите, хоть еды дочке купите.
Сказала она, протягивая отцу мятую двадцатирублёвку.
– Дай Бог, вам удачи, и будьте осторожны в незнакомом городе.
Женщина перекрестила нас на дорогу, и ещё долго, долго смотрела нам вслед.
Город встретил нас запахом дыма из высоких печных труб, клаксонами машин и домами упирающимися острыми крышами в низкое осеннее небо.
Моё внимание привлекли тёмно красные цветы, растущие на пыльной обочине дороги.
Позже, я узнала, что эти цветы носят странное, на мой взгляд, название – турецкий перец.
И теперь, спустя десятки лет, я вспоминаю эти цветы, как первый привет незнакомого города. Звон подошедшего трамвая, оторвал меня от моих мыслей.
Вагон был заполнен чужой речью, запахами, спешащими куда-то людьми. За окнами проплывали незнакомые улицы, осенние деревья осыпали листьями высокие, черепичные крыши чужих домов. На миг, мне стало страшно, кто нас здесь ждёт, кому мы здесь нужны? Чужая страна, чужой язык, да и денег на жизнь почти не осталось.
Гремя и сотрясаясь всем своим железным нутром, трамвай остановился на остановке с покосившимся указателем на незнакомом языке. Вместе с другими людьми мы вышли на остановке и осмотрелись по сторонам. Отец объяснил, что по этой улице ходили все мои предки, здесь родилась моя мама.
Эти слова заставили меня с большей теплотой посмотреть на неширокую улицу в обрамлении осенних деревьев.
Мы вошли в калитку маленького, утонувшего в осенних листьях, дворика. Причудливые блики осенних листьев отражались в окнах небольшого одноэтажного дома наших, хоть и не близких, но всё же родственников. Калитка ещё со скрипом покачивалась у нас за спиной, когда во двор вышла пожилая женщина, с добрым и тронутым печалью лицом.
– Как дочь то зовут?
Спросила она у отца, разглядывая меня внимательными серыми глазами
– Это моя младшенькая Елена.
Ответил отец, комкая в руках и без того видавшую виды шапку, нерешительно глядя на хозяйку. Женщина, между тем, продолжала нас разглядывать, не особенно торопясь впускать в дом. На дворе вечерело и холод, предательски, заползал под одежду.
– Она у меня умница, на хорошую специальность выучилась, работы не боится, нам осмотреться немного, а там найдётся работа и всё будет хорошо.
Амалия, так звали хозяйку дома, с сочувствием оглядев наш потрёпанный вид, наконец пригласила нас в дом. Старый, бревенчатый дом, пропахший запахами стряпни, тепла и уюта. Нас усадили за стол, покрытый цветной скатерткой, хозяйка предложила нам чашки с дымящимся кофе и стеклянную вазочку с восхитительным брусничным вареньем.
Когда мы слегка подкрепились и начали согреваться, Амалия, опустив глаза, извиняясь сообщила нам, что дочери сейчас дома нет, а без её разрешения она не может оставить нас на ночь. У меня похолодело внутри, ночь на улице, в чужом городе не сулила ничего хорошего. Отец поднялся из за стола в полнейшей растерянности, глядя то на меня, то на хозяйку, внимательно изучающую паутину в углу комнаты.
– Ну, спасибо за угощение, Амалия, не ожидал я от тебя такого приёма, не ожидал!
– Бери Леночка чемоданы, пойдём отсюда, бывай хозяйка.
С горечью в голосе сказал отец, снова берясь за ручки опостылевших чемоданов. Легко было сказать – идём отсюда, но куда идти, это был вопрос жизни.
Но, видимо Господне око, как-то надолго задержалось на нас в этот день.
Инвалид Николай, живший в доме напротив, внимательно наблюдавший всю сцену неудавшегося гостеприимства, вспомнил отца, говорившего с ним часом ранее.
– Илья Яковлевич, вы куда направляетесь? Пожалуйте ко мне, поживёте, пока устроитесь, а я вас не обижу, как ваши родственники.
Позабыв про Амалию, поторапливая меня, отец поспешил к Николаю, не желая даже оглядываться на злополучную родню, так нас приветившую.
Жена Николая, приветливая худенькая женщина, начала хлопотать по кухне, гремя алюминиевыми кастрюлями, доставая нехитрую снедь и приговаривая скороговоркой:
– Сейчас, сейчас, милые мои, чайку попьём, перекусим, чем Бог послал.
Стук в двери прервал хлопотливую скороговорку, на пороге стояла женщина средних лет.
– Николай, ты что же это себе позволяешь? Забрал моих родственников к себе, а меня-то как перед людьми срамишь! Я что, не родня им совсем, как это понимать!?
Резким, обиженным голосом, она обратилась к опешившему Николаю.
Отец растерянно вертел головой, глядя на нахлынувших родственников, ещё полчаса назад, холодея от перспективы ночевать на улице, он с радостью и смехом наблюдал за борьбой великодушия между людьми, которых не знал ещё вчера.
Женщина, оказалась, так удачно вернувшейся дочерью Амалии.
Решительно подхватив наши чемоданы (и где сила то взялась), она двинулась к выходу, по пути продолжая поносить остолбеневшего от удивления Николая.
Второй раз за этот час меняя хозяев, с долей сомнения, мы устремились за ней.
– Смотри, что бы я опять их к себе не звал!
Крикнул вдогонку пришедший в себя и вконец разобиженный Николай, стоя на пороге.
И снова мы входили в дом, так неприветливо встретивший нас совсем недавно.
И снова Амалия рассыпалась в извинениях, но теперь уже с толикой радости, что ей не придётся принимать решение, которое было ей так не по душе.
Дальняя родня, которыми являлись Амалия и её дочь, отнеслись к нам с теплотой и заботой. Поистине став нам настоящими родными людьми. До сих пор с теплотой в душе вспоминаю этих людей, деливших с нами, в своём небогатом послевоенном житье, всё чем были богаты. А главное, у нас был настоящий дом, и близкие, заботливые люди рядом.
Отец пошёл искать старых знакомых, уцелевших в военные годы, чтобы узнать где берут на работу, да и просто оглядеться вокруг, узнать побольше о городских новостях.
Вскоре он устроился на своё прежнее место работы, вагоностроительный завод, столяром-краснодеревщиком. Профессия была редкой, и мастера требовались везде.
Устраиваясь, отец поставил условие, чтобы прописали и дочку. Несмотря на это его приняли на работу, да и я получила прописку, которая давала право на жизнь и получение работы. И вот наконец, я полноправная рижанка, медицинское училище за плечами давало мне неплохие шансы найти работу в одном из госпиталей, работавших в городе.
Но жизнь распорядилась по своему, как говориться – хочешь рассмешить бога, поведай ему свои планы. Тем не менее, жизнь, а с ней и наше будущее, обретали более четкие границы. Город больше не казался огромным и чужим. Осень незаметно переходила в мутное холодное предзимье. По утрам лужи подергивались первым ледком.
Дом
Первое наше жильё, которое нашли нам наши вновь обретённые родственники, была маленькая, заброшенная лавка, где прежде торговали керосином. Она нелепо торчала на углу улицы, глядя на мир подслеповатыми, давно не мытыми окнами.
Тяжелый запах керосина и заброшенного помещения витал среди пустых ящиков, разбросанных под огромным покрытым пылью прилавком.
Дочка Амалии, притащила мне большущий ворох старых газет и немного порошка для мытья. Свалив всё это на прилавок, она деловито осмотрелась.
– Лена, не подведи меня, какой у тебя порядок в доме будет, так к тебе и люди относиться будут. Постарайся, чтобы о тебе плохого не говорили.
Я принялась за работу сразу. Три раза вымыла, никак не желавший отмываться от въевшейся грязи, пол, протёрла до
блеска, затянутые желтой пылью, окна. Неприятный запах ещё долго витал под потолком, но помещение всё же, приобретало жилой вид. Наш первый дом на новом месте. День близился к концу, в окнах догорала серая муть.
В дверь негромко постучали, на пороге стояла Лиза, дочь Амалии.
– Вот молодец, вот это по мне, вижу, будешь хорошей хозяйкой!
Лиза улыбаясь прошлась по комнате, по пути заглядывая в каждый угол.
– Я вам ужин принесла, ты, наверное, и не ела с утра, а отец где задержался? Передай ему, что мы нашли другую квартиру, целых пол-дома.
Принеся кучу радостных новостей, плюс неплохой ужин, и ещё раз похвалив, она ушла.
Вскоре вернулся отец, застыв в радостном изумлении на пороге, оглядел комнату.
– Ой, молодец дочка, как здесь все вычистила, вымыла, на дом стало похоже.
На ужин был большой, аппетитный кусок рыбы с подливой, хлеб, и большой пунцовый помидор. Ещё не остывший кофейник, придал ужину достойное завершение. После этого мы почувствовали себя действительно дома, в тепле и уюте. Посидев немного и поговорив о планах на завтрашний день и о том, когда появиться возможность отблагодарить наших благодетелей, мы стали готовиться ко сну. Время уже было позднее, да и усталость этого дня давала себя знать. Отец улёгся на постеленный на пол матрац, и вскоре оповестил о себе храпом. Я, с трудом взобравшись на прилавок, устроилась там. Было неудобно, я долго ворочалась, боясь свалиться вниз, пока наконец, усталость и сон не взяли своё. Тучи разошлись, в окно светила полная луна, высвечивая мертвенным светом каждую мелочь в доме. Внезапно отец дико и хрипло, закричал во сне. Я в испуге окликнула его, что с ним происходит.
– Ой, дочка, кто-то такой тяжелый на грудь сел, не вздохнуть было. Поди привиделось, спи дочка, всё будет хорошо.
В комнате опять воцарилась тишина, нарушаемая сопением отца. Луна уходила за крыши домов, и лунные пятна света на стенах съёживались и постепенно тускнели. Резко стемнело. Дремота уже начала обволакивать меня своим нежным покрывалом, я начала опять проваливаться в сладкое забытьё.
Внезапно, чья-то рука крепко ухватив меня за лодыжку, резко дёрнула. В испуге открыв глаза я осмотрелась кругом. Комната тонула в серых сумерках, в окна чернильным пятном, смотрела ночь, никого рядом я не увидела.
Может быть, неудобно повернулась и сползла с прилавка, подумала я, укладываясь на другой бок и пытаясь снова заснуть. Но сон не шел, мысли все крутились вокруг произошедшего события, и я изредка открывала глаза и с опаской осматривалась по сторонам. Но больше ничего не тревожило тишину комнаты, и я снова погрузилась в сон.
Я снова заснула. Незримые руки снова схватили меня уже за обе ноги. Сила с которой меня дернули за ноги, едва не сбросила меня с прилавка.
Теперь уж мой визг потряс комнату, разбудив, едва уснувшего отца. Отец едва успокоил меня, зажёг свет, осмотрел всё помещение, щеколду на дверях.
– Плохое это место, дочка, ты помолись, авось нечисть и отпустит.
Сказал отец, и ворча, что-то под нос, стал снова устраиваться на своём матрасе.
Я так и не сомкнула глаз до утра, прислушиваясь к ночным шорохам.
За окнами, наконец-то, стал разгораться неторопливый осенний рассвет. И как-то уже не верилось в ночные страхи, заботы наступающего дня заставляли думать о другом.
Я убирала в квартире, собирала постель, приводя жильё в надлежащий вид, когда Лиза принесла завтрак и позвала смотреть новую квартиру.
Я рассказала ей о ночных злоключениях, снова переживая былой ужас.
– Да, место нехорошее, пьянки, драки были здесь и ещё бог весть что.
– Освятить бы это место хорошо было бы, да где сейчас священника возьмёшь.
Поёживаясь сказала Лиза, с опаской оглядывая комнату, помогая нам собираться.
Кутаясь на студеном осеннем ветру, мы пошли вдоль улицы, скользя по замёрзшим за ночь лужам и обледеневшей брусчатке дороги.
– Ну, вот и ваша новая квартира, надеюсь, будет лучше прежней.
Проговорила из под платка Лиза, останавливаясь у забора одноэтажного, бревенчатого дома. Во дворе стояли две незнакомые женщины, видимо ожидавшие нас. Мы поздоровались. Женщины были, одна среднего возраста, другая пожилая.
– Это сестра покойной хозяйки с дочерью. У них свои дома на соседней улице.
Объяснила мне Лиза, кивая на женщин.
– И что же, у покойной никого в живых из родни не осталось?
Спросил отец, глядя на как-то, забеспокоившуюся Лизу.
– Нет никого, они все погибли, да, да, все погибли.
Уклончиво отвечала Лиза, разглядывая носки замызганных туфель.
Старая хозяйка, все это время не спускавшая с меня глаз, разжав губы произнесла.
– Вот это моя дочка, и я отдам вам в квартиру всю мебель моей сестры.
Она указала сухим пальцем на сарай, приютившийся в углу двора, из окна которого сквозь запылённое окно , выглядывала граммофонная труба.
Войдя в дом, мы были приятно удивлены, чисто вымытый пол, сабо из дерева стоящие у порога, стол и стулья и подростковая кровать. Убранство довершали старинные трельяж и огромный камод. Всё это разительно отличалось от того места, где мы провели ночь.
– Но, сколько же вся эта красота будет стоить?!
Озадаченно воскликнул отец, прикидывая в уме наши небогатые денежные запасы.
– Это всё для моей дочки, живите, пользуйтесь. У моей покойной сестры была дочка, очень похожая на тебя, вон на полочке и кружечка её осталась. Захочешь, можешь пользоваться.
Она кивнула головой в сторону полки, смахнув набежавшие слёзы.
– Утонула она бедная, молодая была, вот как ты сейчас.
– А что за портрет молодого человека на стене?
Спросила я хозяйку, указывая на большой портрет, на стене напротив.
– А это сын хозяйки, его уже нет, он тоже погиб.
В доме повисла неловкая пауза, внезапно, женщина заторопившись обратилась к отцу.
– А стоить для вас это всё будет пять рублей в месяц.
Сославшись на неотложные дела, она ушла, оставив нас знакомиться с новым жильём. Оставив после себя ощущение, что мы невольно вторглись в чужие тайны.
Мы стали осматривать новое жильё, так чудесно обретённое вторично за два дня.
Всё здесь было добротно и крепко, каждая вещь казалось, имеет свою историю. Видимо люди жили здесь не один десяток лет, и дом пропитался духом и мыслями этих неизвестных нам людей, деливших с этим домом свои беды и радости.
– Дай ей Бог, здоровья, святая женщина.
Проговорил отец, озираясь вокруг, всё почти даром, вот удача.
Когда все разошлись улаживать дела с квартирой, я осмотрелась. В углу стояла широкая кровать, бревенчатые стены, тёмная дубовая мебель. Внимание привлёк портрет висящий на противоположной стене.
Молодой человек, лет тридцати от роду, с прямым пробором светлых волос. Пристальные, серые глаза изучающее смотрели из-за пыльного стекла рамы.
Был человек и нет, подумала я, только портрет и остался, вот жаль-то. Незаметно спустился ранний вечер предзимья.
Электричества в доме не было, не было и часов, но над головой была крыша.
И это вселяло уверенность , что дальше всё будет хорошо.
Я решила заночевать на постели покойной девушки, выбора просто не было. Сумерки за окном приобрели тёмно фиолетовый оттенок сгущаясь по углам. В ожидании отца я прилегла на кровать, перебирая в памяти события дня.
Видимо, на короткое время, я уснула. Проснулась от непонятного шороха. Открыв глаза, я в ужасе увидела склонившуюся надо мной женщину. Капли пота на лице искаженном страданием, глаза смотрящие сквозь, и бревенчатые стены, проглядывающие сквозь одежды старухи.
Я дико вскрикнула от ужаса, бросившись на кухню, стала стучать в стену. За стенкой жила женщина, с ребёнком, которого смотрела Амалия.
– Помогите! Помогите! Рыдая, кричала я, колотя в стену.
Я рассказала, прибежавшей на крик, женщине о своём кошмаре.
Она поохала участливо кивая головой и поглядывая с опаской вокруг.
– И где он шляется, старый дурак? Ребёнка совсем забросил!
С чувством проговорила женщина, вглядываясь сквозь мутное стекло.
– Не плачь, я сейчас лампу принесу. Все будет хорошо.
Меня била крупная дрожь, перед глазами все стояло лицо старухи.
Вскоре послышались торопливые шаги соседки, замелькал огонёк лампы.
– Не бойся девочка, не бойся, я уже иду!
Послышался голос Амалии. Она вошла со старой керосиновой лампой и с плетённой корзинкой с едой. Под мышкой у неё была потрёпанная книга.
По стенам забегали уютные оранжевые огоньки, от принесённой лампы.
– Успокойся, девонька, успокойся.
Приговаривала, Амалия, раскладывая на столе нехитрый ужин.
– А этому старому жулику, ничего не оставляй, ешь сама.
– Пусть знает, как вечером ребёнка бросать в чужом доме.
Погладив меня по голове, и сказав несколько утешительных слов, она ушла.
Книга оказалась старинным романом на русском языке. Углубившись в чтение, я старалась не вспоминать произошедшее. Стукнула дверь и в комнату зашёл отец, внеся за собой осеннее ненастье. Голодный и мокрый, мотавшийся по делам нашего устройства и работы.
Я, глядя на его истерзанный вид, не стала рассказывать о случившемся. Он торопливо ел, рассказывая мне о том, что нужно ещё сделать завтра.
Ночь прошла спокойно, хотя лампу я не тушила до утра.
Утром, с радостным шумом и смехом появились сёстры и мать. Приехавшие утренним поездом.
Город
Осень плавно перешла в мокрую промозглую зиму. Стояли тусклые, серые дни, заполненные беготнёй по городу в поисках хоть какой-то работы. Устраиваться по специальности не имело смысла.
Не зная языка, даже в после военной Латвии работу найти было трудно. В этом я очень быстро убедилась, поработав в первой горбольнице. Надо было искать что-то другое и не требующее общения с людьми.
После военное время, карточная система. Хлеб выдавали по карточкам. И только тем, кто работал. На рынке небольшой кирпичик стоил сто рублей. Работал лишь отец, остальным пока устроиться не удавалось.
Наступили холодные и голодные дни. Однажды в воскресный день, вернулся с бесконечных поисков отец. Он радостно сообщил, что возле войсковой части, лежит куча мёрзлого
картофеля. Надо собрать, пока никто не узнал. Мне страшно не хотелось выходить на колючий холод и куда-то идти, но выбора у меня не было, сёстры были в городе.
Мы шли по хрустящим под ногами, замёрзшим комкам земли, оступаясь, в ещё не совсем затянутые первым ледком лужи.
Неподалёку показались унылые корпуса казарм воинской части. За покосившейся оградой из проржавевшей колючей проволоки топтался часовой, молоденький солдатик в надвинутой до бровей, засаленной шапчонке. На земле ,заснеженной горкой мёрз картофель.
– Сынок, разрешишь нам взять немного?
Крикнул отец часовому, кивая на мёрзлое сокровище.
– Да, забирай всё, отец, если пригодится.
Ответил солдатик, щурясь из под шапки, разглядывая нас обоих.
Отец, на радостях, так нагрузил свой мешок, что еле поднял.
– Вот теперь хоть будет что есть, радовался отец, закидывая мешок на плечи.
– А ты много не бери , Леночка , тебе много нельзя.
Когда мы доползли со своей поклажей домой, спины были мокрыми от тающего картофеля и усталости. Вода ручьём бежала из-под мешков, заливая пол. Мать, причитая, торопливо вытирала пол, меняя тряпки.
– Да, что же с ней делать-то, когда её даже не почистить?
Сокрушалась мама, выгружая из мешка мокрую мякоть.
– А вот, натру на тёрке и нажарю блинчиков.
Не сдавался отец, с сомнением глядя на расползшееся добро.
– Да на чём? У нас и жира то никакого нет, ни масла, на чём?
– Насыпь на сковородку немного крупной соли и жарь.
Не унимался отец, отстаивая своё приобретение.
До сих пор не могу понять, как он ухитрился это сделать. Вскоре на столе, действительно появилась тарелка с дымящимися, хоть и подозрительного вида, но блинчиками. И хотя мёрзлая картошка горчила и заклеивала рот, всё-же это была еда.
Наконец-то нам стали платить, хоть какую-то зарплату и мать облегчённо смогла вздохнуть, хотя хлебная карточка была только у одной из сестёр. А нам всё обещали и обещали их дать.
Вспоминая это голодное послевоенное время, я поражаюсь, как мы находили в себе силы радоваться и надеяться на лучшее и не допускали в сердце зло. Находили любую возможность повеселиться и попросту подурачиться.
Часто, собравшись за столом, мы пели русские, латышские, или украинские песни.
Мать знала четыре языка и голоса у неё и сестёр были отменные. У Амалии в такие моменты, за стеной всё смолкало, слушали все.
– Ещё, пожалуйста, ещё спойте, – просила Амалия, когда мы умолкали.
На фабрике, где я устроилась работать, было нелегко.
Постоянно терзала мысль, как бы мастер не увидел, только ему одному ведомый брак и не вычел из, и без того, небольшой зарплаты.
В обеденный перерыв, в цех заносили здоровенный закопчённый котёл. По полутёмному помещению разливался густой запах похлёбки из кислой капусты и обрезков мяса неизвестного зверя. Каждый подставлял миску принесённую из дому, в которую помещался ровно один черпак этого изумительного варева. Хлеб давали редко.
Когда повезёт, я успевала сбегать на Матвеевский рынок, что был через дорогу от фабрики. Поторговавшись, я успевала ( с рук) купить горбушку хлеба, причём обязательно чёрствого, чтобы не съесть по дороге.
Стоящие в очереди за похлёбкой люди, провожали меня, несущую открыто в руках хлеб, тоскливым голодным взглядом.
Люди сегодняшнего времени забыли , какое богатство хлеб. Я не в коей мере не желаю им пережить то, что пережили миллионы моих современников. Но очень хотелось ,чтобы читая эти строки, подумали об этом снова и снова.
Оставшиеся кусочки хлеба, а точней сухаря, я клала за щеку и держала до конца смены, обманывая непроходящее чувство голода.
Дни шли за днями. В очередях поговаривали, что карточная система скоро будет отменена, и можно будет свободно покупать хлеб. Много чего можно было услышать в этих серых,
унылых очередях. И о бандитах в латвийских лесах, и о возвращении солдат, отпетых похоронкой, и о хлебе, хлебе, хлебе.
Разговаривая с мамой, я вполне серьёзно говорила: – когда отменят карточки, я закуплю хлеба на всю свою зарплату!
– Да, что ты с ним будешь делать? Ведь зачерствеет же и пропадёт!
Отвечала мне мать. Со смехом глядя на меня.
– Не пропадёт, я буду есть его и всех угощать!
Уверенно отвечала я, сглатывая слюну, предвкушая эти дни.
Тем временем зима утрачивала силу и злость неумолимо сползала к весне. И хотя пальцы под рванными рукавицами стыли от мороза и утренний воздух, пропитанный керосиновой вонью примусов и мёрзлых дров, был по зимнему тверд и прозрачен. Что-то освободилось и распрямлялось в душе, предчувствуя весенние перемены.
Как-то мама разбудила меня беспокоясь, чтобы я не опоздала на работу. Будильник, как на зло, подавился своими шестерёнками и стал навечно.
Наскоро собравшись и уложив в сумку миску, не забыть бы, я вышла за двери в студеную, лающую собаками, зимнюю ночь.
Ночью прошел снег, бодро поскрипывая под ногами, и искрясь
в скудном свете тусклых фонарей. Я шла вдоль заснеженных рельс трамвая, прислушиваясь, почему же его всё нет и нет. Улицы в жидком свете фонарей проплывали одна за другой, вот и проходная фабрики.
Я постучала замёрзшей варежкой в калитку. В будке вахтёра, что-то грохнуло, с жестяным звоном покатившись по полу
Крепкое слово догнало чайник, после чего послышался надсадный кашель. Наконец окошко вахтера открылось, явив физиономию без признаков радости.
– Кого там чёрт принёс ночью, вашу ать… ать… ать.! Понеслось по мёрзлой улице, отдаваясь в подворотнях непроснувшихся домов.
– Два часа ночи! Ать… ать. Кто там шляется, вашу ать… ать… ать!
Кто-то сказал, что все пьяные поют одну песню, так и разбуженный русский сторож всегда изъясняется одинаково.
До меня стал доходить весь ужас моего положения. Одна ночью и дорога домой показалась бесконечным путешествием, наполненным страхами.
Я торопливо пошла обратно по своим еще не заметённым следам. Теперь мне стало понятно, почему не пришёл трамвай и на улицах не души.
Подумав так, я невольно прислушалась, услыхав мужские голоса, внутри похолодело от страха. Вот оно начинается! Выглянув из-за угла я увидела запряжённую телегу, с тёмной, маленькой лошадью, трясущую гривой, пытаясь отряхнуть примёрзшие комки снега. Трое мужчин в ватниках что-то сгружали с телеги у ворот какого-то учереждения.
Я, пригнув голову, попыталась незаметно прошмыгнуть мимо.
Уже зайдя за угол, я вдруг споткнулась о здоровенную , припорошенную снегом рыбину, видимо, упавшую с телеги ночных грузчиков.
Милость Господа за ночные страхи компенсировалась чудесной мороженной рыбой. Благо, до дома уже было недалеко и вскоре я была в безопасности.
Мама после долгих причитаний и ахов обратила внимание на рыбину, которую я машинально, продолжала держать под мышкой.
– Да ты ещё с добычей, доченька!
Радовалась мать, разглядывая уже начавшую таять, рыбу.
– Давай-ка сюда её доченька, будет что пообедать.
Весна сорок восьмого года не обманула ожиданий, наша семья наконец начала поправляться материально. Появились деньги, нормальная еда.
Я ушла с пыльной фабрики, оставив на память свою миску.
Познакомившись на бирже с какой-то женщиной, обещавшей показать «хлебное место», я отправилась с ней в город, в который раз искать своё заплутавшее счастье. Пройдя несколько кварталов по расползающимуся под ногами талому снегу, мы оказались на Госпитальной улице. Высокая
ограда с сырыми подтёками тающего снега на выщербленной штукатурке, окружала военный госпиталь.
Простуженный охранник, поинтересовавшись куда мы идём, направил нас в отдел кадров, пожелав всяческой удачи.
Этот день для меня стал судьбой. И даже не потому, что я наконец устроилась по специальности и получила уважаемую работу, нет. Просто начиналась совсем другая, новая жизнь, в которой была встреча с будущим мужем, взрослая совсем не похожая на прежнюю жизнь, и многое, многое другое.
Госпиталь
Меня приняли на работу мед сестрой недавно открытого, родильного отделения для военнослужащих. Работа была знакомой и я с радостью согласилась.
Весна подкрепляла моё радостное настроение пением вернувшихся птиц, бледно голубым, весенним небом с редкими перьями облаков, цепляющимися за острые шпили далёкого города. Непонятным и щемящим чувством перемен.
В госпитальных сотрудниках я встретила много интересных и славных людей.
Но, к сожалению, подруги, пока не находилось.
Набирающая силы весна, молодость требовали своего.
С санитаркой своей смены, бойкой и не слишком привлекательной, мы как-то раз отправились на танцы, в парк «девятьсот пятого года», так он звался.
Заметив двух симпатичных курсантов морфлота, моя подруга оживилась и, поправив прическу и пышную юбку, рванулась к ним.
– Ты погуляй здесь немного, а я пойду время спросить, чтобы познакомиться.
Бросила мне через плечо санитарка, устремляясь к желанной цели.
– Только часы не забудь с руки своей снять.
Крикнула я ей вдогонку, но ей было уже не до меня.
Я присела на скамейку, подождать свою бойкую товарку.
Вокруг шумела весна разноголосицей птиц, одуряюще пахла сирень. Фланировали с важным видом почтенные дамы с военными, блестящими золотом орденов и планок, с весёлым щебетом пробегали стайки девушек в разноцветных нарядах. Жизнь брала своё, и снова, в который раз, на пепелищах всходили ростки веры, надежды, любви.
Вскоре вернулась радостная, запыхавшаяся Рита.
– Ты не представляешь, что сейчас было!
Затароторила с ходу она, блестя глазами и оглядываясь назад.
– Я, представляешь, познакомилась с одним самым красивым и он сразу, представляешь, назначил мне свидание, во как!
– И ещё, я ему сказала, что работаю детским врачом.
Выпалив все новости, Рита шумно уселась на скамейку переводя дыхание.
– Вот так, легко соврала и всё?
Спросила я с удивлением глядя на раскрасневшуюся подругу.
– А когда всё откроется, что будешь делать?
Рита, нетерпеливо отмахнулась от меня, как от надоедливой мухи и легко перевела разговор на другие темы.
Обычно госпитальная молодёжь не пользовалась проходной.
На тайные свидания и на танцы бегали через приусадебный участок. Где в заборе, кто-то удачно разшатал несколько досок. Я не была исключением, этот путь меня тоже устраивал, да и короче.
Однажды, идя с дежурства, я привычно протиснулась через щель забора, отряхивая с платья зацепившиеся листочки.
– Девушка, а другой дороги вы не могли выбрать?
Раздался мужской голос, у меня над головой.
Передо мной стоял высокий незнакомый мужчина в чёрном кожаном пальто, свободно свисающим с широких плеч.
– А вам не всё равно? Я здесь работаю и прохожу где мне удобно.
С вызовом ответила я, вскинув на него глаза.
– Ну, что вы сразу сердится вздумали? Я, может быть, познакомиться хочу, потому и спросил.
– Знаете что, я на пустыре с мужчинами не знакомлюсь.
Резко бросила я незнакомцу через плечо, прибавляя шагу.
– Мы ещё встретимся, я и подругу вашу знаю, до встречи!
Странный какой-то подумала я, удаляясь по дорожке от незнакомца.
Приближался праздник Пасхи. Небогатый послевоенной порой.
Накануне пасхальной ночи я договорилась с Ритой, что буду в Покровской церкви, когда будут святить пасхальный кулич. Она обещала тоже быть, вместе с моей старшей сестрой.
Пасхальная ночь была по весеннему тёплой и безветренной.
Церковь была переполнена народом, мерцали огоньки свечей, гудел сдежанно праздничный народ. Пахло свечным ладаном, свежей выпечкой, гулко звучали голоса священников, делающих последние приготовления к празднику.
Подошла Рита, в нарядном костюме, вся взвинченная и с бегающими глазами, кого то выискивая в толпе нарядных людей. Сказав пару незначительных фраз, она неожиданно исчезла в толпе.
Я слушала раскатистый голос священника, ведущего службу.
Не желая целоваться с незнакомыми мужчинами, как полагалось по обряду пасхального праздника, я ожидала окончания службы, чтобы незаметно улизнуть из храма.
– Христос воскресе , Христос воскресе!
Победно пронеслось под сводами храма. И народ радостно подхватил.
– Христос воскресе, воистину воскрес!
Я выскользнула за двери церкви, убедившись, что осталась незамеченной. Мерцающие свечи, праздничный народ остались позади.
Я окунулась в душистую весеннюю ночь, пропитанную запахом черёмух. Чтобы не идти через весь город, я решила сократить дорогу домой. Хотя это был и не совсем безопасный путь, под мостом и далее вдоль железнодорожной колеи. Но разве в этом возрасте, когда вокруг всё в цвету и все люди прекрасны, возникает чувство опасности?
Быстро шагая вдоль поблёскивающих под луной рельс, я поглядывала на сгоревшие темные вагоны, стоящие на путях, стараясь разглядеть тропинку смутно виднеющююся под россыпями гравия. Моя идея сократить путь, всё больше переставала мне нравиться.
Как только я ступила под сумрак моста, стальным чудовищем громоздившегося на фоне ночного неба, я услышала мужской голос окликнувший меня откуда-то из за спины. Сладко засосало под ложечкой, стали ватными ноги. Я с опаской оглянулась, и узнала блестящее чёрное пальто незнакомца.
– Девушка, а девушка, не боитесь одна, вот так ночью гулять?
Голос незнакомца прозвучал резко и насмешливо.
– А, сами то, что вы здесь потеряли?
Спросила я, чтобы выиграть время и скрыть свой страх.
– А я вот собрался вас проводить, и хоть мы не христосовались, это вам.
Он протянул мне нарядное шоколадное яичко.
– Ну, если я в церкви этого делать не стала, то здесь не дождётесь.
С нажимом ответила я, тем не менее, пряча яичко в карман.
– Ну, ладно, ладно, я пошутил, не обижайтесь.
Мы пошли дальше, выйдя из под моста, вдоль залитых луной рельс.
Маленький, колючий страх метался у меня в душе, крича о опасности. Что делать? Бежать, но как, с одной стороны поле, с другой камыши.
Я шагнула к горке шпал лежащих неподалёку.
– У меня что-то под каблук попало, сяду посмотрю.
– Да, конечно, а я покурю пока тут рядом.
Ответил он, шелестя плащом, доставая папиросы.
Отвернувшись, чтобы не дымить, он смотрел в ночное поле.
Дрожащими руками, я сняла неудобные в ходьбе боты оставив только лёгкие туфельки. Я откинула шляпу за спину, завязав ленты на шее. Встав во весть рост столкнув мужчину с тропинки, я рванула с места. От неожиданности, мой незадачливый проважатый, сильно покачнувшись поперхнулся дымом, зайдясь надсадным кашлем, сипло выматерился.
Никогда , ни до этого ни после , мне не доводилось так бегать. Ветер свистел в ушах, раздувая полы, ставшего неудобным, пальто. Под каблуки туфель, как назло, попадались крупные куски гравия, какое-то железо, всякий хлам.
– Господи помоги, Господи, – бесконечно повторяла я на бегу, задыхаясь от страха.
Впереди показалось здание управления, куда в прошлый раз заходил незнакомец. И вдруг разгульная песня рванула воздух, под взвизги гармоники. Несколько парней шли с праздника, добросовестно отдыхая, выдыхая с песней винные пары.
Я пронеслась мимо, не разбирая их неразборчивых вопросов и возгласов. Но, мой преследователь не сумел проскочить мимо счастливых людей и был остановлен.
Насилу отвязавшись от желавших поделиться счастьем парней, мужчина бросился за мной.
Задержка преследователя дала мне прекрасную фору, и я здорово оторвалась от погони. Звеня и взвизгивая рельсами, из-за угла показался спасительный трамвай.
– Всё спасена! – Радостно подумала я, запрыгивая на ступеньку трамвая. Но оглянувшись, я с ужасом увидела своего преследователя, на ходу влетевшего в трамвай, он тяжело дышал выискивая глазами меня.
Выпрыгнув на своей остановке, я снова помчалась по улице, краем глаза заметив, что кроме нас двоих на остановке никто не сошел. Я пробежала узкий, тёмный переулок мимо высоких стен какого-то мрачного древокомбината. Впереди опять была такая неудобная для бега железнодорожная насыпь. Ноги вязли в сыром песке, задыхаясь от напряжения я выбежала на рельсы чтобы бежать по шпалам.
Резкий рывок за воротник едва не сбил меня с ног. С трудом удержавшись на ногах, я во весь голос закричала: «Мама!»
Эхо понесло мой крик по ночным улицам.
– Кас тур ир?
Послышалось впереди.
На свет вышли молодые, здоровые парни, видимо, так счастливо подвернувшиеся обходчики путей услышавшие мой крик. Собрав остатки сил, я рванулась с места, опять оставляя преследователя позади.
Не знаю, что он наговорил парням, о какой сбежавшей невесте или ещё о чём, только вскоре я снова услышала за спиной стук тяжелых ботинок.
Я бежала вдоль тёмных переулков выходящих на улицу и была в более выгодном положении, чем мой преследователь, так как он не знал в какой переулок я сверну.
Резко свернув в свой переулок, я захлопнула калитку запирая её на засов.
Шумно дыша, разъярённым вепрем, он налетел всем телом на калитку, сверля меня налитыми кровью глазами. Погоня, его тоже здорово вымотала и он стоял, держась рукой за резной штакетник забора и тяжело дыша, не говоря ни слова.
– Какая же ты сволочь! Я честная девушка, а ты грязное животное и я знаю где искать твоё начальство, чтобы рассказать о твоём свинском поступке.
Верхушка штакетника, словно сахарная, раскрошилась в кулаке животного. Не дожидаясь ответа, я опрометью забежала в родной, и столь желанный дом.
Не вдаваясь в объяснения, чтобы не тревожить мать, я подарила ей то самое злополучное шоколадное яичко, едва не стоившее мне так дорого.
Вернулась старшая сестра и усевшись за стол, начала неторопливо рассказывать что было на празднике, сплетни и новости не отличавшиеся от них.
Я слушала их неторопливые, мирные голоса, с ужасом вспоминая своё недавнее ночное приключение. Запоздало вздрагивая от вспоминаемых подробностей.
Моё дежурство совпадало с праздником Первомая.
О своём ночном происшествии я никому не рассказывала и какое было моё удивление, когда меня неожиданно попросили подойти к окну больничного коридора. Подойдя к окну, я буквально остолбенела. Под окном стояла , моя так сказать, подруга под руку с моим ночным кашмаром.
Кашмар держал в руках огромный торт, под мышкой у него торчал букет.
– С праздником, Леночка! А это всё вам!
Улыбаясь во всю, ненавистную физиономию, крикнул он, тряся коробкой с тортом.
– Пошел вон! Животное, подавись ты своим поганым тортом!
В бешенстве крикнула я в окно, не заботясь быть услышанной кем-то кроме него.
Рита визгливо, деланно, засмеялась, подхватив ошарашенного кавалера под руку пошла прочь.
По делам рук своих
Я вернулась к своей работе, пеленать новорожденных, что бы ни было, а работу никто за меня делать не будет. Целый день меня душили злые слёзы, перед глазами всё стояло ухмыляющееся лицо подруги и её жуткого ухажёра.
Горечи ещё подбавила Рита, объявив на следующее утро, что была очень даже, в курсе произошедшего.
– Да, я с ним на торт поспорила, что у него ничего не получится и что ты девушка честная. Я знала, что ты всё равно сбежишь, ну а я бы торт получила.
Меня захлестнула ненависть к этой трескучей, бесстыдной сороке, и если бы не люди в коридоре, не знаю что бы я с ней сделала.
Чуть поостыв, я взяла себя в руки и решила, что поводов для сведения счетов у меня будет предостаточно, нужно только подождать. Она была всего лишь санитаркой в моей смене. И вот однажды такой момент настал.
День близился к полудню, больница гудела в своём обычном ритме, важно ходили по коридору будущие мамаши, суетливо пробегали нянечки, с большими кулями спеленатых новорожденных. Я шла по коридору, когда увидела, что в окно стучит молодой курсант. Подойдя к окну я спросила, что он хотел.
– Пожалуйста, нянечка, позовите мне Риту. Она у вас детским врачом работает.
Заискивающе попросил курсант, стараясь чтобы я не заметила букет нарциссов.
– Ну, во-первых, такого детского врача у нас нет, во вторых я не нянечка.
– А если вам нужна нянечка Рита, то вон она по коридору судно несёт, позвать?
Парень побагровел, в сердцах сказал что-то неразборчивое, но вполне объяснимое. Под больничным окном ещё долго желтел, засыхая, большой букет нарцисов. На этом история с человеком в чёрном пальто не закончилась.
Была уже поздняя ночь, я работала в ночную, дежурный врач позвал меня к телефону.
– Лена, тебя по служебному телефону вызывают. Наверно, по работе.
– По служебному мог вызывать только врач, но почему так поздно?
Я поднялась по мраморным ступеням больничной лестницы на второй этаж. Взяв чёрную тяжёлую трубку канцелярского телефона, я спросила, кто на проводе.
– Здравствуй, Леночка, ну почему ты меня все гонишь и гонишь? Я же тебя люблю!
Послышался, до омерзения, знакомый голос моего преследователя.
– Послушайте, оставьте наконец меня в покое, и никто не будет вас гнать и ругать. И ещё, не смейте врать, что вы врач, здесь люди на работе, если вы не поняли.
Я резко бросила трубку телефона на рычаги. Почему-то аппарат показался мне таким же мерзким, как и голос который только что в нём звучал.
– Кто это такой настырный, мужчина?
Спросила дежурный врач, с улыбкой глядя на меня.
Директор копторга, богатый человек, не женат, полная свинья, могу познакомить.
– Да, ведь и я не замужняя, почему бы и не познакомиться.
Задумчиво проговорила врачиха, почему-то игнорировав свинью. На какое то время я избавилась от его тошнотворных, ухаживаний. То ли он и в самом деле увлёкся врачихой, то ли у него появились другие дела, но тип пропал из виду.
Тем временем, лето уже вошло в свои права. Дни стояли жаркие, не хотелось думать не о чём плохом. История стала потихоньку забываться, и уже не вызывала такого бурного наплыва эмоций. Дни шли за днями, заполненные работой, и девичьими мечтами.
Однажды летним утром я как обычно, преступила к своей работе. День начинался, как обычно, с резкого запаха медикаментов, гула голосов и обычной работы с новорожденными. День пролетел быстро, а вечером санитарка принесла из геникологии шестимесячного мальчика, после аборта матери. Все решили, что он погиб и санитарка отнесла его в ванную комнату, небрежно положив на кучку пелёнок.
Через некоторое время в ванную зашла нянька и услышала плач ребёнка. Подхватив, оказавшегося живым малыша, нянька опрометью бросилась в родильное отделение.
Акушерка и я сделали всё возможное и убедившись, что ребёнок будет жить облегчённо вздохнули. Для нас, это была немаловажная победа за жизнь человека, что не скажешь о матери, которая родила его в длительной командировке без ведома мужа.
Мать очень надеялась, это дитя греха не выживет, тем самым похоронив её тайну.
Но судьба или Бог распорядились иначе. Муж не только узнал, но и приехал за мальчиком примерно через месяц. Но до его приезда произошло ещё одно событие, которое могло в корне изменить судьбу малыша.
Как-то вечером я пеленала мальчика на специальном столике, когда чем-то обеспокоенный врач подбежал к окну. Окно оказалось приоткрытым, и в темноту с треском ломая кусты метнулась чья-то крупная тень. Шум бегущего человека послышался по больничному парку. Врач, высунувшись в окно старался разглядеть кого-то в темноте.
Позже мы узнали, что ребёнка, по известной причине, просто хотели выкрасть.
Вскоре приехал отец ребёнка, долго всматривался в лицо мальчика, вздыхал.
– Ну, ребёнок то ни в чём не виноват, заберу я его, будет мне как сын.
Со вздохом сказал мужчина, глядя как пеленают малыша.
Где сейчас этот бывший малыш, как сложилась его судьба? Он так никогда и не узнал, и не узнает о тех людях, что боролись за его жизнь и судьбу.
Прошло уже больше двух лет с той поры, когда я весенней порой впервые переступила порог госпиталя. Я познакомилась с человеком, с которым позже разделю свою судьбу.
Перед своей свадьбой я подала на расчёт. Нач.отделения горячо уговаривал меня остаться, предлагая нам квартиру в госпитале. Вспомнил и шестимесячного мальчика, что я спасла в ту ночь, а он получил повышение по службе.
Но, к сожалению, не нам управлять колёсами судьбы, и колёса эти завертелись. Перед отъездом на Украину, на родину мужа, в последнюю ночь проведённую в старом доме, мне приснился жуткий сон. Я увидела бывшего хозяина дома, молодого человека с портрета висевшего напротив кровати. Он наклонился надо мной в надвинутой на глаза шляпе и страшно рычал, всё ближе клонясь ко мне.
Я проснулась от собственного крика, увидев что все домочадцы стоят вокруг, держа меня за руки. Как потом мне объяснили, я пыталась выпрыгнуть в окно.
Что означал этот последний привет дома с приведениями, я так и не поняла, да и не слишком хотела понимать. Впереди было очень много дел, которые ждали меня.
И снова тёплая осень обняла землю от края до края. Осень сорок девятого года.
Мы с мужем стояли на перроне вокзала ожидая свой поезд. Вдруг из толпы появилась та самая Рита, которую я совсем не ожидала увидеть здесь и сейчас.
– Отойдём, очень надо поговорить по важному вопросу.
Прошептала она мне на ухо, чтобы не услышал муж, кося глаза в сторону.
– Там тебя Виктор ищет, не знает где ты стоишь. Нервничает, до ужаса боится ,что ты уедешь. Твердит всё, что женится на тебе и что любит тебя, вот как.
– Ты как-то не стой на виду, зачем тебе скандал на дорогу?
Это был последний привет от моего «чёрного человека». Как я узнала впоследствии, судьба его сложилась неблагополучно. Тюрьма, долгие годы болезни и старость калеки.
Подошел наш поезд, люди потащили к вагонам разноцветные тюки и чемоданы. У меня почему то сжало сердце, уезжаю, куда, зачем? Уезжаю из Риги, куда стремилась всю свою сознательную жизнь! От вырезанного на парте, хочу в Ригу, до маминых рассказов о чудесной волшебной стране, куда я всё равно, когда нибудь уеду навсегда.
Но судьба пишется на небесах, и иногда вопреки нашим желаниям и мечтам.
И снова проплывали за окнами башни Риги и пригородные дома. Мелькали утопающие в осеннем золоте, приземистые латышские хутора. Только в обратную сторону.
И вспомнились товарные вагоны с трубами и барабанами, и размокший кулёк с солёнными грибами, и плохо одетая девушка, сидящая на чемоданах посреди такого желанного, но пока ещё чужого города.
Многое чего вспомнилось, глядя в вагонное окно на мелькающие в сгущающихся сумерках пейзажи прежней жизни. Впереди была новая жизнь. И в этой новой жизни был муж, и дом с маленьким садом в Крыму. Два красавца сына.
Становление меня, как литератора, первые неудачи и признание моего творчества. Первые публичные выступления со своими стихами. И снова тревоги и заботы.
И возвращение в Ригу, через долгие, долгие тридцать пять лет...
Но это уже совсем, совсем другая история.
Ветер запутался в гриве берёз,
Крики сердитых ворон.
Счастье моё под обломками грёз
Светлый не сбывшийся сон.
Где окунаюсь я в синюю даль,
К сей суете непричастна.
Веткой цветущей у моря миндаль,
Что-то мне шепчет о счастье.
Рига 2011 г.