Сначала я застрелился, а потом повесился. И оба раза неудачно (но в противоположных друг другу смыслах). Расскажу всё по порядку.
1) ЗАСТРЕЛИЛСЯ
Есть унылая Сцилла
внутри моей личности
с меланхоличной Харибдою вкупе:
тихо жуют пластилин
неотверзшихся бездн,
не снимая хрустящй фольги
эпатажного глянца,
глухо мычат и сопят,
вяло гложат туманную кость,
сквозь ресницы приспущенных век
наблюдая уснувшую зыбь,
коей таксидермично набит я,
как вязкой трухой.
Я сижу за столом в кабинете, жую пирожок,
краем третьего уха ловлю заигравший рожок,
и подобие цока копыт по ментальным камням
осязаю нечленораздельным рассудком
Я сижу за столом в кабинете, грызу карандаш,
краем третьего глаза лениво взирая на наш
развалившийся космос, летящий в каком-то нутре;
совокуплен патрон с револьвером
Как вода, выливаюсь сквозь дырку в моей голове.
Али я застрелился? А может быть не...
или всё это снится и мнится в дремотном чаду?
По колено в себе через силу покорно бреду
между Сциллой, Харибдой и Третьим (буддийским?) путём.
Оглянулся: эге, а ведь все мы бредём –
весь комплект моих «я» от начал до концов –
одна тыща четыреста сорок живых мертвецов.
2) ПОВЕСИЛСЯ
Почему я взял в руки верёвку,
сделал петлю, надел на шею?
Расторглись связи, ослабла шнуровка,
открылось то, о чём не умею
сказать.
То ли дерево, то ли рука
протянута в небо за подаяньем,
и, как в нирвану, уходит река
в песок,
и высится изваянье
тоски
над миром,
и не понять –
мы над тоскою или под нею?
Я задыхаюсь, я каменею,
я ничего не могу понять...
Петля надета, глаза открыты,
глубины тихо пришли в движенье –
готовят келлию пораженья.
И небо треснуло.
Всё!
Разбито.
Пришли два ангела из пустот,
содрали душу, как кожу, с тела.
– А урожайный, однако, год, –
сказал один и ножом умело
надрезал что-то в моей душе.
Другой ответил, но я не слышал –
я обезумевшим был уже,
я неудачно из тела вышел...
А может, тело моё – как кость,
душа – как мясо?
Вонзились зубы.
За стол уселся голодный гость.
И тошнотворно блеснули губы.
Собачка возится в полутьме,
глодает кости, что вниз упали,
глодает звёзды, глодает дали,
глодает то, без чего вполне
мы можем быть...
Оторви и брось
всё бытие –
как собаке кость.
– Пожалуйста, Марья Макарьевна,
передайте мне кусочек пирога.
– Да, конечно, Модест Меркурьевич,
вот, возьмите.
– Да куда же вы его протягиваете,
Марья Макарьевна?
Я совсем в другой стороне.
– Ох, простите, Модест Меркурьевич,
я перепутала вас
с Мануилом Митрофановичем.
– Ну, ничего себе! Как же можно
меня с ним перепутать? Он же...
– А почему бы нет?
Всё можно здесь перепутать, всё.
– Но он ведь умер
в прошлом году, весной.
Его здесь нет, лишь пустота...
Вы же в пустоту протянули пирог!
– Да? А я и не обратила внимания.
Вот, пожалуйста.
Теперь правильно протягиваю?
– Ну, знаете ли, я этот пирог,
побывавший там... в пустоте...
кушать уже не буду.
А то, чего доброго,
превращусь в Будду.
Он ведь тоже
что-то такое скушал
перед смертью...
– Ну, как хотите, как хотите...
А вы, Мануил Митрофанович,
может быть, попробуете пирога?
Модест Меркурьевич отказался
почему-то. Странный он.
– Давайте, Марья Макарьевна,
с удовольствием!
А на Модеста Меркурьевича
не обращайте внимания.
Он вообще какой-то... не знаю.
Вы только гляньте –
как он на нас уставился, а!
Прямо как тот чудик
с картины Эдварда Мунка.
Все они, повесившиеся,
странные, немного не в себе.
Не понимают,
что происходит,
и куда они попали.