Здравствуй, любезный читатель.
Сегодня у моей мамы Валентины Дмитриевны
с такой же странной фамилией, как у меня,
День Рождения!
Ей, собственно и посвящён этот рассказ – воспоминание.
Гимн Советского Союза маленький Саша не слышал, привычные звуки репродуктора не смогли победить здоровый детский сон. О том, что наступило воскресенье, Саша узнал от цыганки. «Бути-и-илки-и-и зда-а-ва-а-ть!» - акцент у цыганки был лёгкий, а голос, наоборот, задорный и зычный, как у Джельсомино… Дверь подъезда глухо хлопнула, пружина, позвенев, затихла, и наступило воскресенье…
Саня запустил руку под подушку, – книжка Джанни Родари с приключениями Джельсомино была на месте. Саня улыбнулся, вспоминая как полгода назад, ещё неразумным трёхлеткой пришёл записываться в библиотеку. Это было несложно,- храм литературы находился прямо за стеной, в обычной квартире, два шага по подъезду в тапочках – и ты на месте. Хозяйка библиотеки – Клавдия Григорьевна жила этажом выше, Сашу знала, поэтому, скрыв удивление, протянула юному любителю словесности–тоненькую книжицу «Ворона и лисица», и отвлеклась на более солидного читателя. «Ну, что, Александр, берёшь книгу?» – через несколько минут она вновь уделила внимание белобрысому чубчику и любопытным васильковым глазищам, торчавшим из-за стола. Александр привстал на цыпочки, и солидно пропищал: « Я её уже прочитал,-одни картинки!». Клавдия Григорьевна поднялась, взяла маленькую ладошку в свою руку, и подвела начинающего библиофила к огромным стеллажам…
Когда Саня в новеньком матросском костюмчике впрыгнул на залитый солнцем двор, половина телеги уже была заполнена стеклянным золотом, бородатый цыган деловито слюнявил рубли и трёшки , щедро сыпал мелочью, юная помощница, шурша цветными юбками, громко пересчитывала прибывающую тару, и только конь вяло хлестал себя длинным хвостом по откормленным бокам, с тоской поглядывая в сторону речки. Сколько себя помнил Саня, так было каждое воскресенье…
Оседлав тёплую лавочку, маленький матрос деловито качал сандалиями в ожидании родителей. День только начинался, лавочка пустовала – коренные её обитатели – бабульки ещё управлялись по хозяйству, и даже сторожила, дяди Луки было не видно и не слышно, – гармонь молчала…
Дядю Луку Саня уважал особенно: слепой фронтовик общался с ним на равных, учил играть на гармони, долго и со вкусом рассказывал обо всём на свете, что успел повидать, пока фашистский снаряд навсегда не погасил для него солнце. Трёхлетний пацан с одинаковым интересом слушал и о довоенном колхозном детстве, и о том, чем польки отличаются от, например, немок, а те, в свою очередь, совершенно непохожи на француженок, даже на ощупь…
Бывало, дядя Лука заглядывал по-соседски:
- Сана, это дядя Лука , родители дома?
- Не-е-а, на работе они…
- Слушай, – Сана, как мужик – мужику, у тебя деколону нету ? Пятый день пьянничаю, не ел ничо, а с деколону у меня шибко аппетит играет!…
Родители Сашу не ругали, не лезли в мужицкие дела, а парфюм покупали часто и с запасом…
Подъездная дверь распахнулась, чуть не слетев с петель,- нет , это были не родители, так в выходной на божий свет мог выйти только Витя Бурнаш с четвёртого этажа. Витя был в шляпе, костюме, при галстуке и слегка под мухой. Картину чуть портила тельняшка, неявно просвечивающая сквозь белую рубашку, да авоська с пока пустой трёхлитровой банкой…
- Здорово, моряк, шикарно выглядишь!
- Здорово, Витя, ты тоже, – маленькая ладошка потонула в татуированной клешне.
Витя, небрежно подтянув брючины, присел рядом, тщательно продул, и не торопясь раскурил папироску. Если для маленького Саши дядя Лука, он же Лукьян Миронович был старшим и уважаемым товарищем, то Витя, хоть и разменял четвёртый десяток, был просто Витей.
- На речку, что ли сходить,- задумчиво, сквозь папироску, бросил Витя, – Ты, кореш, с отцом-то на рыбалку ходишь,- продолжил он светскую беседу
- Не-а,- качая ногой протянул Саня, – Батя после границы на море подался, мотористом. Рыбы, – говорит, – наловился, на три жизни вперёд…
-Ага, ага, – согласился Витя, – я вот тоже на пилу смотреть не могу, топор ещё туда – сюда , а вот на пилу, – уволь…- Ладно,- оживился Витя, подхватывая банку, – пойду, прогуляюсь по буфету!
- Не пей много, – подражая голосам сразу всех местных старушек, вслед строго напутствовал Саня, – а то будет как всегда.
- Ага, – Витя усмехнулся через плечо, и с выражением процитировал:
« Сколько водки, столько слёз, ты в семью свою принёс! Напился пьяный, сломал деревцо, – стыдно людям смотреть в лицо!»
Большую часть времени Витя не был обременён постоянной работой, но материально не бедствовал. Имея золотые руки в затейливых татуировках, он в замасленной спецовке сновал то тут, то там, что–то чинил, варил, прочищал, устанавливал… Трёшки и пятёрки щедро сыпались на него в будни. А выходной – дело святое!
До обеда Витя при костюме и шляпе чинно прогуливался, стараясь поздороваться с максимальным количеством народа, галантно приподнимая шляпу, затем стремительно напивался, и на автопилоте с песней добирался до подъезда. У клумбы автопилот отказывал, и концовку песни Витя уже допевал лёжа на жирном чернозёме и анютиных глазках. Песня была неизменной :
- 38 дураков валят сосны. Топорами,
И только сердце неподвластно докторам!-
Это припев, а куплетов, по словам Вити было семнадцать…
Наконец из подъезда потянулись родители. Нарядная мама с высокой причёской,в светлом платье с интернациональным орнаментом вкусно пахла недопитыми дядей Лукой духами. Саня на всякий случай выпрямил спину и перестал болтать ногами, как оказалось, – не зря. Добрая, но непреклонная материнская рука приподняла его с тёплой лавочки и принялась очищать новый матросский костюмчик от невидимых пылинок, соринок, ниточек. Следом неспешно вышел отец, глянул налево, в сторону реки,- коротко вздохнул, затем из под кепки направо – на стадионе сегодня футбол,- вздохнул протяжнее, но долго грустить ему не пришлось: мать решительно избавила отцовский серый костюм от видимых только ей волос, поправила ему расстёгнутый ворот рубашки, и подхватила под руку…
Отец неторопливо прихрамывал, мать степенно вышагивала рядом, Саня же вприпрыжку носился вокруг, выплёскивая накопившуюся за время сидения на лавочке энергию. Родители беззлобно переругивались, точнее, папа, в основном, молчал, а мама вполголоса журила его за нежелание фотографироваться. Наконец отец капитулировал и изъявил желание фотографироваться хоть каждый день, но с тремя условиями.
Победившая сторона не рассчитывала на столь быструю викторию, и от неожиданности остановилась, Саня тоже замер, и, задрав голову, приготовился слушать. Отец с серьёзным видом принялся загибать пальцы: во-первых, нужно научиться завязывать галстук. Мать согласно кивнула. Во-вторых, – отец приподнял кепку, солнце заиграло на высоких залысинах, – нужно облысеть окончательно, и в третьих, не давая матери опомниться, закончил отец, – отрастить брюшко. И когда меня станут путать с Хрущёвым, я к вашим услугам!.. Хоть три раза в день, вместо еды… Саня смеялся как подорванный, отец тоже довольно улыбался, хоть и получил от матери тумака.
Щербатый асфальт тротуара потянулся вдоль обрыва в речной залив. Не сговариваясь, родители подхватили Саню за руки. Ограничение свободы не убавило тому природного оптимизма, и Саня на время превратился в глаза и уши. Прищуренные, надо сказать, от солнца глаза, и розовые, по той же причине, в меру оттопыренные уши.
Внизу журчала вода, где-то рядом стрекотали кузнечики, впереди, в частных домах лениво побрехивали собаки, вяло бренчали колокольцами коровы. Мимо, поднимая тёплую пыль, сновали прохожие, знакомые и не очень…
Пружинистым шагом, кивнув родителям, проследовал импозантный мужчина, папа мальчика Шуры, приятеля Сани по детскому садику. Лишённая растительности макушка, предмет зависти отца, резко контрастировала с шикарной каштановой бородой в крупных завитках. Шура по секрету делился, что борода у папы растёт с невероятной быстротой, и раз примерно в сорок дней, отец уезжал в один из театров Свердловска, а возвращался под вечер гладковыбритый с 35 рублями в кармане.
Навстречу каштановой бороде спускалась с горки борода чёрная. Местный юродивый Боря до неприличия походил на Карла Маркса средних лет не только высоким лбом, бородой и густой шевелюрой, – в минуты просветления Боря мог изъяснятся на нескольких языках вероятного противника, читал пронзительные стихи, никогда не матерился, и рассказывал вечно преследующим его мальчишкам об уссурийской тайге, казахских степях и горах Памира. Одет Боря был всегда одинаково: застиранный солдатский комбинезон подпоясывала бельевая верёвка, к которой со стороны спины крепилась потрескавшаяся клеёнчатая сумка. Это насколько простое, настолько же гениальное приспособление позволяло Боре садиться в любом месте, в любую погоду практически без ущерба для костюма.
Всезнающие бабульки , зорко и неподвижно следящие за кипящей вокруг Жизнью от подъездных скамеек, рассказывали о Боре леденящую душу историю, подозрительно похожую на правду…
Борис был геологом. Не простым геологом, а очень хорошим Геологом с учёной степенью, энциклопедическими знаниями и огромным опытом. По слухам, частью месторождений молодые африканские страны были обязаны именно ему, но беда настигла его в родной приполярной тайге…
Борис как начальник партии и заядлый охотник решил развеяться, а заодно разнообразить рацион подчинённых свежей лосятиной. Охота затянулась, преследуя подранка, Борис потерял пару дней, а когда с добычей добрёл до лагеря, увидел страшную картину…
Вся партия была жестоко вырезана беглыми зеками. Над женщинами издевались, прежде чем убить. Некоторые трупы уже тронули дикие звери. В лагере не осталось ни оружия, ни продуктов, не нашлось даже лопаты. Несколько дней охотничьим ножом Борис рыл могилы… Похоронив товарищей, он двинулся к людям. Патроны и спички скоро закончились…
Хоронил друзей убитый горем геолог Борис, а из тайги спустя два месяца вышел просто Боря с блаженной улыбкой на загорелом лице…
Родители, крепче сжав Санины ладошки, почтительно посторонились. Боря, виновато улыбаясь, прошаркал мимо, вполголоса напевая легкомысленную иностранную песенку. Клеёнчатая сумка тихо колыхалась сзади в такт песне…
Разговор какое-то время не клеился, даже Саня притих, и не пытался освободить руки, хотя залив давно остался позади, а вдоль тротуара, утопая в зелени тянулись деревянные домики. Вскоре воскресное настроение вернулось, едва показалась нескладная избушка, вросшая в землю по самые окна. Окон было два. Родительская хватка ослабла, они наперебой стали вспоминать о том, как год назад на Мосту Саню испугала огромная овчарка, собака просто хотела поиграть, но маленький Саша этого не знал. Жертва испуга стал заикаться так сильно, что предпочёл объясняться жестами. Многочисленные логопеды разводили руками: кто-то рекомендовал петь, кто-то советовал дождаться полового созревания двухлетнего мальчика. И только малограмотная баба Зина, как раз и живущая в этой хибарке, за три раза с помощью молитвы и сырого яйца выкатала детский испуг.
Мама с чувством ругала отечественную медицину, всё здравоохранение в целом, и логопедию в частности. Отец же, пытаясь сохранять серьёзный вид, важно рассуждал о том, что три яйца для Сани оказалось многовато, ибо болтать он стал после этого не в пример прежнего. Хватило бы и одного, – развивал свою мысль отец,- а для закрепления лечебного эффекта, – регулярная порка плюс стояние в углу коленями на горохе. Саня же заявил родителям, что они ничего не смыслят в воспитании такого замечательного ребёнка, как он, и предложил наведаться к бабе Зине немедленно, раз уж всё равно рядом, и поправить душевное здоровье неумелых воспитателей. Правда, для видимого эффекта яйца придётся подвозить на мотоцикле.
Последняя реплика показалась матери перебором, и Саня получил несильный подзатыльник. Отпрыгав на безопасное расстояние, Саша заявил матери, что бить детей очень плохо, и он, как будущий октябрёнок, просто обязан всем- всем рассказать, что девичья фамилия мамы Каплун, а по ночам она чистит револьвер ( Мама работала на почте, и ей полагался личный браунинг).
- Шагай, Павлик Морозов, – заступился за маму отец…
Так, за разговорами, осталась позади деревянная Максимовка(посёлок имени Максима Горького ), преодолён злополучный Мост, ещё немного, и первая цель воскресной прогулки достигнута. За трёхметровым памятником Вождю мирового пролетариата, там, где развевались бронзовые фалды ленинского сюртука, начиналась недлинная ухоженная дорожка, упирающаяся в традиционно жёлтое здание с красивой табличкой.
- Ну, читай, сынку, – подкручивая воображаемый ус, – попросил отец.
Надпись была хорошая, почти без буквы «Р», и сынку прочитал : « Фотоателье № 1 города Алапаевска Свердловской области.»
Внутри Сане понравилось: было прохладно, темно и таинственно. Он сначала вроде бы заробел, но это быстро прошло. Пожилой и несуетливый хозяин, одновременно лысоватый, седой и кудрявый, располагал к себе. – Лев Маркович, – галантно поклонившись, представился он. После непродолжительной процедуры знакомства, родители уединились за тяжёлой портьерой. Громким шёпотом мама предприняла последнюю попытку убедить отца сфотографироваться, но быстро потерпела конфузию. – Будем фотографировать мальчика, - уже нормальным голосом объявила она.
Фотограф проводил мальчика в ярко освещённый зал, приподняв, поставил на деревянный стульчик. Какое то время Лев Маркович бродил по студии, поправлял свет, негромко разговаривал сам с собой, иногда обращаясь к Саше, внимательно разглядывал незамысловатую композицию из мальчика и стула. Решив, что с матросским костюмом мило будет смотреться водоплавающая птица, фотограф вручил Сане пластмассового утёнка. Приготовления закончились, хозяин по-юношески стремительно нырнул под кусок плотной чёрной ткани, скрывшей голову и часть странного аппарата, похожего на гармонь дяди Луки, правда, с тремя деревянными ногами.
Про птичку Саня ни капельки не поверил, но на всякий случай покрепче ухватился за утёнка и прищурился. Вспыхнул Магний ….
Морщинистая рука в россыпи старческих гречишных пятен бережно держала фотографию. На пожелтевшем кусочке картона маленький Саня хитро щурился со стула, прижав к себе полузадушенного пластмассового утёнка.
Карточка аккуратно легла рядом с другими снимками в раскрытый альбом, лежащий на коленях. Вот Саша на выпускном, вот уже в настоящей морской форме, здесь получает диплом… Следом пошли фотографии внука с тем же фамильным прищуром…
Сумерки незаметно просочились через окно в морозных узорах, чуть колыхнули шторы, и заполнили комнату синеватым туманом. Мать отложила альбом, вооружилась костылём, и заученным движением задвинула шторы, затем, развернув инвалидную коляску, с костылём наперевес покатилась к выключателю. Вспыхнул свет, и одновременно тишину прорезала разухабистая мелодия. Нащупав в складках кофты сотовый телефон, мама излишне громко и взволнованно заговорила :
«Алло, алло! Саша, ты где? Реж проехали! Не торопитесь, дорога скользкая, потихонечку…Оделся тепло? Ну, ладно, ладно! Ключ возьмёшь у тёти Нади. »
Заработал телевизор, раскидав по комнате цветные блики, зажёгся на кухне свет, недовольно заурчав, ожил холодильник. Беспричинная грусть, вначале юркнув в тёмную прихожую, шмыгнула из квартиры, негромко хлопнула подъездной дверью, и легким дымком растаяла в морозном воздухе…