Посвящаю моему внуку Жене Фихте
Мой 25-летний внук Женька, отслуживший свой срок в израильской армии и поступивший в университет, обратился ко мне с неожиданным вопросом: «Дед! Ты Владимир Абрамович, значит, тебя породил Абрам. А кто породил Абрама?» «Яков». «А кто породил Якова?» Я был счастлив, что дожил до того момента, когда мой внук сабра захотел узнать о своих российских корнях. Пока я жив, я хочу рассказать ему о его генеалогии, и я написал то немногое, к сожалению, что знаю, о прошлом своей семьи.
Я родился в семье врачей. Мать моя, Евгения Львовна Шехтман, была терапевтом, отец – врачом-психиатром, работал под руководством известнейшего в то время профессора Ганнушкина.
Ганнушкин написал статью о том, что у вышедших из малограмотных семей руководителей Советского государства, занявших высокие должности и вынужденных заниматься интеллектуальной работой, развивается ранний склероз мозга. За это он впал в опалу, но арестован не был, а вскоре умер. Научным руководителем моего отца стал профессор Гиляровский, который выдвинулся после того, как опроверг диагноз, поставленный Сталину академиком Бехтеревым, сказавшим кому-то, что Сталин параноик. Через день Бехтерев умер при загадочных обстоятельствах. Говорили, что его отравили. Гиляровский же дал своё заключение, что Сталин совершенно здоров и психически нормален. После этого он и стал неформальным лидером советской психиатрии.
Я не знаю, о чём была диссертация моего отца, но, видимо, она была интересна, потому что Гиляровский взял эту статью себе, подписался под ней как её автор, а отцу сказал: «Вы, Абрам Яковлевич, еще молодой человек и напишете другую диссертацию, а я уже слишком стар, чтобы написать что-нибудь новое». Тогда отец взял себе новую и совершенно необычную тему. Он стал изучать так называемых микроцефалов - слабоумных людей с врожденным недоразвитием мозга, чтобы, шутя говорил он, как писал Экклезиаст, «познать глупость». По сути, он стремился выяснить, какие структуры мозга, которых не было у микроцефалов, определяют интеллект. Чтобы иметь «полигон» для исследований, он уехал из Москвы в психиатрическую больницу под гор. Калинином в посёлок Бурашево, где имелось специальное отделение для микроцефалов. В мае 1941 года его взяли на двухмесячные военные сборы (обычное в то время дело), а 22-го июня началась война, и в этот же день военная часть, в которой был на этих сборах отец, отправилась на фронт. С собой он взял чемодан с книгами по философии, которой, кроме психиатрии, увлекался. Особенно он интересовался анархо-индивидуализмом и моей матери завещал: «Когда Воле исполнится 18 лет, пусть прочтёт книгу Гордина – у меня есть единственный в мире экземпляр этой книги». (Книга не сохранилась, и я её так и не прочитал).
С фронта он написал несколько писем, в последнем из которых были слова: «Женя! (Так звали мою мать). Я нахожусь в твоих родных местах (мы поняли, что в Белоруссии). Завтра будет бой. Если останусь жив, напишу». Больше писем от него не было, а пришла «похоронка». Лишь через 60 с лишним лет я узнал, что он, будучи вместе с частью в окружении, вместе с нею попал в плен и был расстрелян немцами в Минском концлагере для военнопленных.