После окончания университета маму вызвал бывший в то время Наркомом (народным комиссаром) здравоохранения Семашко и направил в командировку в Ростовскую область выяснить, почему, по его данным, там такая высокая смертность (это было время, сейчас известное как голодомор). Приехав в Ростов, мама увидела на вокзале множество детей, брошенных своими родителями или погибшими от голода. Поехав (с двумя сопровождающими) по деревням, мама увидела, как вдоль дороги лежит множество истощённых трупов, явно умерших от голода. Она зашла в одну избу, из которой пахло варёным мясом. Там она увидела полусумасшедшую бабку, которая что-то варила в котле. Бабка охотно рассказала, что они не голодают, и пояснила: «Вот вчера доели Ванюшку, а сейчас варим Манечку».
После этой командировки у мамы произошел душевный надлом. Она увидела, что такое «победивший социализм», что всё, против чего она боролась во время гражданской войны, ради чего вступила в коммунистическую партию, было ложью. Вся её жизнь была обессмыслена, а она была как бы соучастницей этого преступления перед страной. Она уже и раньше видела и не могла понять, почему вокруг нее исчезают самые идейные и чистые люди, особенно интеллигенция. Она видела, чем обернулась коллективизация и, вообще, все лозунги. Она также наблюдала, как социально расслаивалось общество на « бедных и богатых». Ведь, борясь против социального неравенства, она когда-то и вступила в партию большевиков.
Выйти официально из партии мама не могла – это было чревато гибелью. Но стала ярой идейной скрытой антисоветчицей и боялась любой революции. Она с тревогой каждый день слушала радио – не произошла ли в Америке революция. «Ведь это так просто сделать, - говорила она. - Достаточно заслать в США тысячу наши (советских) агентов, и они штурмом, как Зимний Дворец, захватят Белый Дом. А что делать дальше, уже отработано нашей революцией».
Внутренне выйдя из партии, мама отказалась от некоторых привилегий, которыми иногда одаряли ветеранов партии. Она, например не ходила получать так называемые «пайки» (подарки продуктами), которые в честь больших праздников выделяли старым партийцам. Когда кто-нибудь из гостей спрашивал, почему она их не получает, ведь там бывает красная рыбка, и она своей борьбой эти подарки заслужила, мама скромно отвечала: «Я же боролась не за то, чтобы мне получать красную рыбку, а за то, чтобы она была у всех».
Она отказалась от аспирантуры и попросила послать её куда-нибудь в сельскую местность. Её направили врачом в лагерь, где сидели, в основном, раскулаченные крестьяне («кулаки» - состоятельные крестьяне) и уголовники. Политических не было – это ведь было всего в 27 км от Москвы. Заключенные строили один из участков канала Москва-Волга. Мама там отличилась, введя санитарные нормы и систему лечения по последнему слову медицинской науки и прервав две опасные эпидемии. После окончания строительства канала ее наградили редким в те времена орденом Трудового Красного Знамени (тогда слово «орденоносец» было выше, чем сейчас Герой России).
Там с ней тоже происходили опасные ситуации. Однажды она без охраны вошла в барак уголовников, чтобы проверить его санитарное состояние. Увидев «бабу», уголовники повскакали со своих полатей и кинулись к ней, конечно, чтобы изнасиловать ее. Но мама сразу нашлась:
«А ну, отвалитесь! Я «маруха» (баба) Абрашки Штерна». (Он был в лагере главным «паханом», вожаком, главарём всех блатных, но, к счастью, в этот момент его в бараке не было). Всех блатных как ветром сдуло - мгновенно разлетелись по своим местам.
Мать с отцом построили в Мамонтовке дом, точнее, полдома, который мы называли дачей. Одну половину дома занимали мы, а в другой проживали соседи - тоже врачи. В нашей половине было три комнаты. По сравнению с нашей 11-метровой комнаткой в коммунальной квартире (хотя с соседями мы жили как одна семья), наша «дача» в Мамонтовке - эти 3 комнаты плюс 7 соток земли, на которой Шура развела огород, - была роскошью. Зимой мы жили в нашей комнатушке в Москве, а на лето уезжали «на дачу».
Мама устроила так, что тетя Фаня переехала в Москву. Сюда же она перевела и своего брата Хаима, который стал работать электромонтёром и киномехаником, с детьми. Самым старшим был Вовка, а младшего – Леву - называли Лёвкой Белым, потому что он был блондином. Фаня родила от своего мужа Исаака Гитлина Лёву (Левку Черного, потому что он был брюнетом), Осю и дочь Дину, которая вместе с отцом Исааком, как я уже говорил, погибла во время Холокоста.
Вовку, когда началась война, взяли в армию, и он провоевал почти всю войну шофёром, подвозил к линии фронта боеприпасы и горючее для танков, много раз бывал под бомбежкой. Лёвка Белый окончил химический институт, потом его направили в гор. Стерлитамак (Башкирская ССР), где он дослужился до заместителя директора какого-то завода. Он умер от инсульта. Левка Черный поступил рабочим на автозавод им Лихачева, построил под Москвой дом и работает там до сих пор. Он породил сына, который, став взрослым, занялся каким-то бизнесом. Жена Лёвки до этого не дожила – умерла от какой-то болезни.
Вовка после войны стал работать водителем поездов в метро, а потом, окончив соответствующий техникум, преподавал в нём. Он женился на Еве - она врач. У них родились две девочки. Когда открылся «железный занавес», они переехали в Канаду, где сейчас и живут. Мы с ними перезваниваемся.
Мама также перевела в Москву ещё одного своего племянника, сына Хаима – Оську. Мы были с ним большими друзьями. Он тоже поступил рабочим на автозавод, затем окончил техникум и был назначен мастером цеха. Несколько лет назад он умер от рака кишечника, оставив вдову и дочь, ныне уже взрослую.
Последний год своей жизни в нашей 11-метровке жила с нами моя прежде лихая баба Либа. Она почти уже не разговаривала, ходила под себя, и мы с мамой и Шурой в меру своих физических сил ухаживали за ней: меняли простыни, подмывали и т. п. По-видимому, у неё была болезнь Альцгеймера (глубокое слабоумие). Как-то ночью она без жалоб, мучений и стонов не проснулась - тихо умерла.
Я отложил на конец судьбу своего дядьки Абрама, брата матери, которого мама, пользуясь своим партийным авторитетом, вызволила когда-то из тюрьмы, куда он был посажен за то, что в 1917-м г. стал анархистом. Партия ему этого не простила и не забыла. Он стал видным инженером и участвовал во всех стройках коммунизма, всюду отличаясь, но всюду оставаясь на вторых местах, чьим-то замом. Он очень страдал, что его не пускают в партию, хотя любил её всей душой, не замечал никаких её отклонений от генеральной линии и оправдывал, объясняя всё своему сыну Исаю. Абрам умер от инфаркта после войны.
Исай был по образованию физик-теоретик, видимо, очень талантливый и к тому же красивый, и от него веяло искренностью. Когда я задавал ему «каверзные» вопросы о том, были ли у него какие-нибудь сомнения и вопросы по поводу внутренней политики, он отвечал: « Когда у меня возникали какие-нибудь вопросы, папа мне всё объяснял, и мне всё становилось понятно». Я думаю, что у него при всем его уме и способностях просто не было желания думать самому. Он работал в Новосибирском научном городке в Институте Будкера и был постоянным институтским парторгом. Своей искренностью и умом, я думаю, он развратил многих студентов, которые задавали ему сложные вопросы.
Двое его детей, видимо, были талантливыми физиками (но тоже совершенные девственники в области политики). Однако их пригласили в Женевский ядерный центр (ускоритель). Оттуда они присылали отцу какие-то деньги в валюте. Но в трудные девяностые годы, когда Исай пошел на почту получать эти деньги (300 долл.), его выследили бандиты и в подъезде дома убили.