«Дураков нынче нету: их рожать перестали», - при случае говорил мой дед. Но когда тебе немного лет, то и ума немного…
Надоела нам, пацанам, спокойная жизнь, расхотелось играть в футбол, лапта и клёпышек теперь были у нас не в чести. Нам по нраву вдруг стало иное: мы делали самодельные пистолеты – поджигные – и бабахали из них за селом по консервным банкам, набивая руку. Вместо пороха использовали серу от спичек. Но и с порохом проблем не было: лет тридцать до этого здесь гремели страшные бои, и окопов с той поры на наших буграх осталось – тьма. И хотя в них, задолго до нас, отцы наши основательно всё перекопали, нам тоже – досталось…
Скоро раненые ребята начали поступать в районную больницу: то слишком большой заряд пороха разрывал ствол, то сопливые сапёры подрывались при разминировании, дождавшейся своего часа, смертоносной находки. Я тоже угодил на больничную койку: был случайно ранен в ногу. Ребята принесли меня, ослепшего от боли, к дому, усадили на крыльцо, постучали в окно – и наутёк…
- Совсем одурели, - ругался всю дорогу шофёр. – Анадысь только одного отпёр в больницу, теперь вот – другого. Черти, а не дети!..
Нога уцелела, верней – её спасли врачи, и я, где-то через месяц после ранения, вернулся домой. Я шёл на костылях, сам себе напоминая фильмы о войне, в которых часто так возвращались солдаты домой из госпиталей. Шёл по притихшему селу: после всех этих взрывов и ранений отцы разоружили сыновей и все вместе отправились на мирный фронт – на уборочную страду. А я томился от скуки и от вынужденного безделья. Конечно, я пытался отделаться от порядком надоевших костылей, но всякий раз, лишь раненая нога касалась земли, меня, словно молния, простреливала такая жгучая боль, что надолго отбивала всякую охоту пробовать ещё раз.
Но однажды случилось вот что. Прикостыляв с улицы, вижу: дедушка гонит самогонку… Может быть, сегодня это делается иначе, а прежде – так: четырехведерный чугунок подошедшей браги ставили на плиту, на него – точно такой же чугунок, только вверх дном, все стыки обмазывали тестом из ржаной муки. Канительно, но что поделаешь? – Не от хорошей жизни всё это.
Так вот – прикостылял я домой, а дедушка сидит у аппарата. Весёлый, весь сияет и поёт:
На зелёном ковре мы сидели,
Целовала Наташа меня,
И на всё же она соглашалась,
Потому что любила меня
Прервав песню, дед налил ещё полстакана первака из банки и залпом выпил.
- Ну и хорош, зараза! – Крякнув, похвалил он самогонку и захрустел огурцом.
- Да хватит тебе, окаянный, лопать-то её, - корила деда бабушка Наташа. Она прихворнула и уже два дня как слегла.
- Да не волнуйся, моя лапушка, это я так – пробу снял.
- А повалишься, что тогда?
- Не повалюсь. – Я ж моряк с разбитого корабля! – Хорохорился дед – бывший артиллерист – и опять запел:
Милая Наташа!
Что нам с тобой надо?
Три-четыре взгляда –
Будишь ты моя!
- Ох, и угораздило же меня захворать…
- А я говорю тебе – всё будет путём. Счас вот дровец подброшу…
Но дров у плиты не оказалось и дедушка, поколыхиваясь, пошёл за ними в сарай. А я сидел у окна и радовался тому, что мои любимые старички не умеют браниться.
И вдруг в сенцах – крик:
- Вот змей! Вот оголоед! – И в хату влетел протрезвевший дед с моим пистолетом в дрожащей руке.
Мать честная! – Ещё до ранения я сунул поджигной в дрова и забыл о нём. Я задрожал, как осиновый лист от страха. Дед был очень горяч, к тому же обладал медвежьей силой и нечаянно мог зашибить…
- Чуть не лишился ноги, так ему, оказывается, мало: решил без глаз остаться. У, супостат!
Дед, распаляясь, носился по дому, а я сидел ни жив ни мёртв. А когда он, дёрнув дверцу плиты, швырнул пистолет в мерцающие угли, я обомлел вовсе: ведь поджигной был заряжен.
Почти тут же прогремел выстрел! Плита подпрыгнула. Хату заволокло паром: картечь пробила чугун с брагой.
Я пулей вылетел из хаты. Я летел, как угорелый, и очухался лишь на другом конце хутора. Держу сердце, чтоб не выскачило, а сам оглядываюсь – не гонится ли дед. Постоял-постоял и пошёл от греха подальше: к дядьке переночевать.
Иду и не могу понять: не хватает чего-то, а вот чего – не пойму. Стоп! А костыли-то мои где?
А костыли я со страху дома под лавкой забыл. Постоял-отдохнул и пошёл дальше. Больновато, конечно, но – ничего. Вот так я и научился ходить – второй раз.
1997