Я смотрю на руку. Рука, коричневая от загара, заканчивается титанической кистью. В пальцах подаренная мной сигара. Сигара тоньше пальцев. Кажется, что пальцы держат диковинную коричневую папироску.
Он курит в затяг. Когда затягивается, сигара становится короче на сантиметр. Докуривает. Прячет окурок в пустую мыльницу.
- Махорка кажись покрепче была..
Его лицо производит впечатление бульдозера. Все черты резки. Все морщины – сразу и навсегда. Как будто этим лицом кололи камни в каменоломне.
- Я Берлин не брал. Мы за Жуковым говно подчищали. Чтоб не спалился. А он… Таскал эшелонами. Книги на немецком. Ковры. Золото всякое. Картины. На кой ему картины?
Голос его глух. Говорит спокойно, с расстановкой, с полным и бесконечным убеждением в своей правоте.
- Када Иосиф Виссарионович узнал, какой Жора мародёр, повелел обыски сделать на его дачах. Так он, сукин кот, потом оправдывался: хотел мол, ценности государству сдать, да не успел. Не успел он..
Он тяжело молчит. Позади деревня, свежий покос. С непривычки от запаха кружится голова.
- А ты милок, на кой старое ворошишь? Иль кому совестно стало?
Короткий взгляд мне в глаза. Кожа на спине и руках сразу пошла пупырышками, и ноги стали ватными.
- Историей интересуюсь..
Голос плохо слушается меня, отдаёт в хрип.
- А воевать приходилось по-настоящему?
Вопрос то я задал, но на последнем слоге голос скрипнул предательски, и ушел вниз.
Чудовищные пальцы, безвольно висевшие до этого, вдруг сжались. Кулак был чуть меньше буханки хлеба, но наверное, гораздо тяжелее. Свет от костра падал снизу. Багрово-чёрные тени прыгали по его лицу.
- В сорок втором, когда прорвали фронт, был приказ: стрелять в отступающих. Да что приказ.. всех не перестреляешь.. Бежали солдатики как курвы..Немец на наши позиции выскочил.
Долгая пауза. Багровые тени. Опущенный взгляд. Он медленно поднимает глаза. Два дула смотрят мне в лицо.
- Чекисты стояли насмерть!! вдруг рявнул он. В деревне, в пятистах метрах, залаяли собаки. Где-то недалеко вспорхнула стайка птиц.
- Сколько раз фронт гнули, столько раз на нас выходили. А мы.. с автоматами против танков. Это уж потом в 43м нам технику придали.
- Скажи отец, а чего ты здесь то забыл? Люди говорят уж больше полвека тут…
Опять долгая пауза.
- Не было суда никакого. Я тогда молодой летёха был. В охране служил у Лаврентия Палыча. Когда Никита Сталина убил, Лаврентий хотел его дело продолжить. Партийцев от власти убрать. Да нет бы по-тихому.. А он на заседании во всеуслышание.. Да и товарищ Сталин тоже ведь на съезде на 19м – дескать, убрать партию от власти. Ну и убирали бы. Чего трезвонить на весь свет? …
Веки его полуприкрыты. Глаза в прорезях кажутся белыми и жуткими.
-…Так вот, помню подъехали они. Машина, и ещё бронетранспортер. Жуков в машине сидел, а Москаленко сразу выскочил, командовать, орать давай. Лаврентий Палыч как увидел, сейчас за автомат схватился. А они прямо с пулемёта по дому. Ладно, семьи не было. И Лаврентия, и охрану всю положили. Я мёртвым прикинулся, уполз потом. Вот вишь..
Он расстегивает рубашку. На левой груди несколько рваных круглых шрамов. С такими ранениями не выживают. А он жив. Сидит передо мной. Живое свидетельство тех страшных дней. Я сижу, осмысливая услышанное. Генерал Москаленко.. вот оно что.. Чувство - как будто ноги медленно погружаются в Северный Ледовитый океан.
- Ну, потом мыкался полгода, покуда сюда не добрался. Так и скрываюсь с тех пор. Бобылём живу. Деревенские меня уважают.
Это истинная правда. В деревне все, от мала до велика, величают его Василием Степанычем, и по глазам видно: слово Степаныча здесь – закон.
- Никита потом искал меня. Да не нашел. Руки коротки. Я тут могилку свою изладил, на родине у себя. Так они поди и успокоились. Горе-сыщики.
Улыбка его ещё страшнее, чем неподвижное лицо. Жесткие губы растягиваются до ушей, но вместо улыбки получается жуткий, звериный оскал.
- Так получается, ты один остался из живых свидетелей?
- А я и был один.
Опять долгая пауза.
-Ещё есть? Спрашивает.
Я молча протягиваю сигару. Он не морщась, берёт пальцами малиновый уголёк, прикуривает, выпускает облако ароматного дыма.
- Тогда враги народа до власти дорвались. В 37м товарищ Сталин помоложе был. Передавили мы врагов. А в 53м – не углядели. Жора с Хрущём давно плели против хозяина, да он всё на потом откладывал. Дооткладывался.. А Хрущь потом Жорика задавил. Жора и войну всю просрал, да и жизнь свою. Кабы Лёня его по голове не погладил, так бы и пил до скончания, да слёзы лил.
- Слёзы? Я пытаюсь представить себе Маршала Победы плачущим. Получается плохо.
- А ты чего думаешь? Ревел как девка на выданье.. Не бейте ребятушки, я вам золотишко покажу схороненное.. Тьфу.. Когда Горбатова брали, он двух кулаком насмерть зашиб, а третьему наганом зубы выбил. А когда к Сталину привели, он как стаканом со стола швыранёт, да как заорёт: «Ты чего, мать твою так, творишь!? Немец на дворе, а кто командовать будет?!» Были командиры… они и войну выиграли. А Жора себе потом всё приписал. Читал я писанину его в библиотеке.. Самый геройский герой… эх, жаль, не пристрелил я его тогда, в 47м, на допросе..
В голосе искреннее сожаление. Я чётко осознаю, что это единственная, признаваемая им, ошибка, совершенная в жизни.
- А ты, милок, как нашел то меня?
Я уже освоился, и смотрю в страшные глаза, не отводя взгляд.
-Как, как.. историю люблю, отец..
Мне приятно, что моя маленькая тайна, тайна и для него.
- Ну, ну. Писать, поди, будешь? Смотри.. Я корову и посейчас кулаком забиваю..
- Отец. Народ должен знать правду.
Правильные, вроде бы, мои слова звучат наивно и неуверенно.
- Нарооод? Удивляется он. От, ты даёшь. А и где он, твой народ? Который хочет знать? Враги одни кругом.. Я тебе тайну доверил. Ты её хранить должон. И врагам не раскрывать.
- Что, отец, всех врагов к стенке?
Я пытаюсь иронизировать. Ирония фальшива и жалобна.
- Только так. А что им, доппаёк прикажешь давать?
В голосе его исполинская сила, и гранитная уверенность в своей правоте.
Я смотрю на него так, как будто живой мамонт встал передо мной в сибирской тайге. Они, те люди из реликтовых почти что времён, те, из первой половины двадцатого века, как былинные богатыри проскакали по времени. Все дела их велики. Все их слова весомы и тяжелы, как кулак сидящего рядом со мной человека. Язык не поворачивается назвать его стариком.
Мир не спасётся сам. Мир спасут любовь и массовые расстрелы. И не обязательно в этой последовательности.
Я смотрю на него. Любовь и страх ворочаются в моём сердце.
Это не он стоит на земле.
Это земля стоит на нём.