Плохо, должно быть, знали его, ребята.
Думали, что горой за вас, а когда-то
Верили, что не может быть виноватым.
Только ушёл. Вы напрасно его неволили.
Он смог даже более.
Глупо ли, что из принципа до конца?
Вот он и слушал внимательно подлеца,
Заменявшего постепенно ему отца.
Нет историй глупее, а если подумать, в общем,
Он-то сделался большим.
Большим, чем тот подлец, и страшнее даже.
Этот не в бровь, а в глаз теперь. Не промажет.
А у них лишь один вопрос к нему: ну когда же
Из того, кто наш, он успел стать не нашим, тем?
И главный вопрос: зачем?
У него теперь за досугом другие игры.
Им подойти-то к нему теперь просто - стыдно,
А ему, ослеплённому властью, в упор не видно.
Или, может, увидел однажды – и ослепило.
Так оно всё и было.
Он к чертям посылает любую сентиментальность,
Но принимает за благо чужую крайность.
А вершины его, разумеется, - просто данность.
Он заслужил, наконец, и о чём-то забыл,
Но забыть до конца - нет сил.
А во сне они снова к нему, так что злит до дрожи:
Бесконечно смешливые лица, сколько можно?
Это больно, так словно иглы вонзились в кожу.
Он давно отпустил их, они же – странный народ.
Или, может, наоборот?
Зато днём никому не простит ни за что отказа,
И упрямо жизнь втиснуть пытается в рамки рассказа.
У него за спиной толпа. Она ждёт приказа.
У толпы нет лица и смешно, но выходит бред -
Он так хочет узнать их. А их-то нет.
Вот он день ото дня и пытается примириться,
Чтобы выжечь однажды из памяти эти лица,
Чтобы больше они не посмели ему присниться.
Только без толку и спустя много лет, возможно,
Он признать поражение сможет.