Черный ноябрьский день подходил к концу. Злой, пронизывающий ветер гнал унылые тучи с севера. Холодало. У крыльца старенького домика на окраине Деревни возбужденно вертелся пес. Он знал, что через мгновение на улицу должен был выйти его хозяин, достать из кармана телогрейки кусок черного хлеба и полакомить его. Так было всегда, с тех пор, как Старик нашел пса израненным на обочине дороги, вылечил, выкормил. Чутье не подвело его. Дверь скрипнула, и Старик вышел из дома. Он опирался на палку. Движения его были медленны и тяжелы. Седые пряди и такая же седая щетина, делали его изборожденное морщинами лицо, еще суровее.
Впрочем, Старик и впрямь был суров по характеру. Многие побаивались его пронизывающего взгляда и сдвинутых бровей. Но это было в прошлом. Ныне он редко встречался с людьми. А этот верный пес был его единственным и верным спутником, с того времени, как он стал вдовцом.
Пес кружил вокруг ног Старика, жалобно поскуливая, не сводя глаз от его рук.
- Ну, ну, Ангел, сейчас, - хрипловатым голосом произнес Старик, и его мозолистая рука утонула в кармане телогрейки. Награда Ангела не заставила себя долго ждать, и спустя мгновение он уже жадно жевал корку черного хлеба.
- Пойдем, Ангел, пойдем, - сказал Старик своему верному другу, - не прогуляться ли нам по деревне? – и, тяжело ступая, медленно побрел от своего дома по улице.
Он видел соседских ребятишек, игравших под столетним вязом, братьев Кумачей, пиливших дрова у забора. Мимо него, погоняя тростиною корову, прошла бабка Клавдия, торопясь на вечернюю дойку. На завалинке у своей избы, тянул меха гармони одноглазый Юрок, горланя во хмелю заунывную песню, распугивая своим рыком соседских кур и гусей.
Старик брел мимо, по обыкновению своему, сурово сдвинув брови, кивал встречным, не произнося ни слова. Ангел бежал рядом, опустив голову к земле, улавливая, своим собачим нюхом миллионы запахов. Пес был занят своим делом. И невдомек ему было, что и долговязые братья Кумачи, и бабка Клавдия, и детский смех, переплетающийся со стоном гармони и хрипом одноглазого Юрка, все это ожило только в душе его хозяина. Все это проплывало только перед больными глазами Старика, звучало только в его сердце.
Они шли вместе по пустынной, заросшей бурьяном улице, мимо пустых черных домов, с разбитыми окнами и покосившимися крышами.
Старик был последним жителем Деревни, последней ее опорой и надеждой. Пусть хрупкой, но все же надеждой. И он не сдавался. Где эти ребятишки, игравшие под вязом? Давно разнесло их по белу свету. Верзилы Кумачи сто лет как обосновались в Селе. Поросли травой могилы бабки Клавдии и одноглазого Юрка, и только по весне, после Пасхи приносил кто-то к бабкиному кресту букетик искусственных цветов, а к Юркиному – луковицу.
Сын Старика – Алешка, сто раз просил его перебраться к нему, в Большой Город, или же на худой конец в соседнее Село, где жил я. Но, куда там? Старик отмалчивался, а, бывало, и ругал Алешку, сжимая кулаки и скрепя зубами. Дело пустое! Не свернуть его с пути. «Здеся родился, здеся и помирать буду! Цыц мне! », - кричал Старик Алешке. Хотя, какой он Алешка? Алексей Архипович. Сам давно уже пенсионер, счастливый дед четверых внучат.
Так и виделись они – раз в год, летом. Да и ко мне порой захаживали на рюмку чая. И всякий раз Архипыч говорил мне: «Ты уж пригляди за Стариком, проведай иной раз». «Само собой», - отвечал я, и похлопывал его по плечу…
Старик и Ангел вышли за околицу к проселочной дороге, извивающейся по полю. Молчаливо смотрел Старик вдаль, на кромку леса, на пустынное поле, поросшее молодым разнолеском. Как же резала ему сердце эта картина! Ему казалось, что поле умирало, в таком же одиночестве и бессилии, как и он сам. Здесь, на этой земле прошла вся его жизнь. Сколько раз он брел по пашне! Сколько раз в мозолистых ладонях держал спелое зерно! И не знала покоя и отдыха его крестьянская душа на этой земле-кормилице. И не было ее счастливее.
А ныне… Умирающее, заросшее поле отражалось в его глазах. И то ли от студеного ветра, то ли от щемящей боли в груди, на глубоких морщинах в уголках его глаз, блестели слезинки.
…А где-то там, за сотни верст от него, по широким рекам проспектов Большого Города, текли плотные, грохочущие потоки. Медленно, словно лава, от светофора к светофору. От светофора к светофору. Тысячи уставших и агрессивных одиночеств, отгородившихся от мира за стеклом своих железных коней. Спешили они по своим делам, опаздывая, как всегда. Проклиная тех, кто впереди, и тех, кто сзади, тех, кто справа, и тех, кто слева. Зная, при этом, что их тоже все проклинают и ненавидят. Да и плевать на это! Только бы успеть! Только бы успеть! Ох, эта постоянная гонка! И засыпал Большой Город разве что на час, под утро, что бы чуть свет вновь принять в свои железные объятия миллионы своих добровольных рабов. И провернуть их в своей мясорубке…
Сумерки подкрадывались со стороны леса. Почернело поле. Нахмурилось.
- Прости, земелька родная, не ведают, что творят, - произнес старик, и медленно побрел к своему дому. Ангел бежал рядом с ним, задрав морду, словно пытаясь заглянуть в глаза Старику. Но, тот не смотрел на него. Лишь у крыльца, остановившись, он нагнулся к своему верному другу, потрепал его спину. Ангел крутил хвостом, завывал, словно что-то хотел сказать Старику.
- Ну, будя, будя, - пробормотал тот, - иди к себе. Место. Место.
И захлопнул дверь…
А на утро выпал снег.
Я вышел во двор и увидел Ангела. Пес отчаянно лаял, и метался из стороны в сторону. Старика с ним не было.
- Эх, брат, что ты тут делаешь один? - спросил я у взволнованного Ангела. Но тот скулил, метался, и словно звал меня за собой. Я натянул шапку и быстрым шагом поспешил за ним. От Села до Деревни километра два. Да еще через овраг и мостик через речку. Снег покрыл своим покрывалом землю. Белый-белый. Полчаса, и добежали мы с Ангелом до дома Старика. А вокруг, только собачьи следы. Только следы Ангела…
Алешка – Алексей Архипович, приехал на второй день. Старика до его приезда не хоронили. Куски промерзшей земли с грохотом падали на крышку гроба. И испуганно поднималась над осинником стая воронья, крича во все свои вороньи глотки.
И опустела Деревня, потеряв своего последнего заступника и хранителя. Не осиротела, а умерла вместе с ним.
Я взял Ангела к себе, в Село. Дюже тосковал пес. Убегал часто куда-то. И лишь заблудившийся охотник, проходя по опустевшей Деревне, мог видеть Ангела у крыльца дома Старика. Ангел часами сидел у двери. Ему казалось, что вот-вот скрипнет она, и выйдет его Старик. И вновь в его мозолистой руке будет корка черного хлеба. Для Ангела…