КРЯЖ
Очерк печального путешествия в Ближнее Зарубежье
Гробовые аплодисменты
На одном из республиканских совещаний работников угольной промышленности Украины произошёл такой случай. Сидевший в президиуме министр, просмотрев поданные ему бумаги, сказал:
– Товарищ Киян! За тобой значатся 74 смертельных случая, а ты написал – 92. Неужели и здесь занимаемся приписками?
– 74 – это в мою бытность главным инженером шахты, – ответил из зала один из участников совещания. – А в должности директора – ещё 18.
В зале на несколько секунд установилось гробовое молчание. Но затем, по чьему-то началу, все... зааплодировали.
Эту историю мне рассказал присутствовавший на том совещании мой старинный друг (мы в юности вместе работали горными мастерами), много лет бывший начальником нескольких шахт, а ныне зам. генерального директора объединения «Донбассантрацит» Николай Михайлович Петров.
Зал зааплодировал смертям? Что за чушь? Что за аберрация душ, что за садисты там собрались?
Да, если бы в зале сидели рядовые шахтёры, аплодисменты вряд ли последовали бы. Но там сидел высший командный состав шахт, и каждый из этих руководителей пережил гибель своих рабочих, и не однажды. Каждый из них знал, что это значит: добыть из аварийного участка тела погибших (для этого порой нужны недели), расследовать все смертельные случаи, отчитаться перед комиссиями, восстановить нарушенную обвалами и взрывами добычу, а главное – прийти в 92 семьи не в добрый час, а утешителем в горе. Для самого каменного человека – это такие стрессы!
– У меня самый трудный случай был, когда погибло подряд трое: сначала двое почти одновременно, а затем – не прошло и суток – ещё один...
Николай называет фамилии, и я с удивлением обнаруживаю, что знал всех троих – они, до моего отъезда в Москву, работали в руководимой мной смене.
Да, люди в шахтах погибали и погибают. О некоторых смертельных случаях сейчас сообщают газеты и ТВ (например, недавняя массовая гибель горняков у нас на Шпицбергене, затем разовая гибель 67 человек в Кузбассе*). А раньше ведь как было: работал я 16-летним на шахте «Сталинский забой» – взрыв метана, погибло 12 человек; работал 17-летним на шахте №17-17бис – лаву завалило «по чёрное», погибло 5 человек (давали повышенную добычу, к годовщине Великого Октября, выемку угля вели одновременно с посадкой лавы – а это категорически запрещается ПТБ) – и ни одного сообщения, нигде, даже в местной прессе. Так что много вод, наземных и подземных, утекло, много лет прошло, но в смысле героизма и опасности шахтёрского труда мало что изменилось.
Умная жена шахтёра перед уходом его на работу ни в коем разе с ним не поссорится. Ведь каждый раз, перед каждым спуском в шахту, она его видит, может быть, в последний раз. «И каждый раз навек прощайтесь, когда прощаетесь на миг» – хоть это и из другой оперы, но в данном случае подходит как нельзя кстати.
– Хорошо, Коля, – ответил я этим летом по междугороднему Н. Петрову на его приглашение приехать к нему в гости, вспомнить Донбасс. – Приеду, если организуешь мне спуск в шахту, и чтоб обязательно побывать в лаве.
Летом, во время отпуска, в Донбасс я так и не попал. Но в начале октября пришлось внезапно вылететь самолётом – погиб мой старший брат Валерий, инвалид, бывший шахтёр, проживавший в Луганске. После похорон я поехал в Красный Луч – город моей (и брата) юности, это в самом центре Донбасса, на пути из Луганска в Донецк.
Давно не бывал я в Донбассе...
...но девушки пригожие тихой песней меня, однако, не встретили. (Читатель, надеюсь, понял, что я говорю словами давних песен о шахтёрах.) И прежде чем отправиться в забой, «парню» – увы, уже немолодому! – довелось зорко и ностальгически вглядываться во всё окружающее, пытаясь угадать в нём дорогое сердцу былое, ну и, конечно, отмечать новое.
Хоть и был я там всего два неполных дня, но длинна была бы моя повесть, если бы я пытался рассказать всё, что впечатлило. Нет, придётся обойтись отдельными деталями.
У меня было желание побродить по городу в одиночку, чтоб никто не мешал моему броуновскому движению, чувствам. И Н. Петров на это мне, как бы понимая и соглашаясь, промолчал. А утром, когда мы проснулись трезвыми, он вдруг заявил:
– Понимаешь, я сейчас читаю Коржакова. Он пишет, что не мог, не имел права отпустить Ельцина ни на шаг. Я сейчас в таком же положении. Ты мой гость, и я за тебя отвечаю. Ты хочешь погулять один – а наш город теперь называют Техасом. Много разбоя, прямо на улице...
И он нажал цифирки для вызова шофёра. А дальше, когда мы колесили и пешеходили по магистралям и закоулкам, действительно не отпускал меня ни на шаг.
«Техасские» впечатления
Нет, с бандитизмом мы, слава Богу, не столкнулись. А то, что бросилось в глаза, вряд ли имеет отношение к какому-либо из американских штатов.
Ни одной хорошей дороги! Асфальт – но выбоина на выбоине, колдобина на колдобине, чуть ли не на каждом метре. Ездили со скоростью велосипеда. Оказывается, дороги с начала перестройки не ремонтируются. И, когда недавно сюда приехала по делам группа немцев, они, шокированные такой разрухой, всерьёз спросили: «Вы, что, ещё с войны не восстановили?»
Им, немцам, перед этим рассказали, что здесь, у Красного Луча, был знаменитый Миус-фронт, в 1941-1943 гг. шли жесточайшие бои. Сформированные из шахтёров дивизии стояли насмерть и на целых 8 месяцев остановили наступление врага. 26 краснолучан стали Героями Советского Союза. И что, когда фашисты ворвались-таки в город, они устроили здесь несколько концлагерей (один из них находился на территории той же шахты №17-17бис), начались казни. В ствол расположенной в центре города шахты «Богдан» было сброшено более 2000 наших соотечественников.
Здесь сооружено много памятников войны. На берегу Миуса по проекту ленинградских архитекторов возведён величественный, один из лучших в СССР, мемориальный комплекс с музеем, площадью 42 га.
После войны всё было восстановлено и даже процветало. Однако иностранцам трудно понять, почему же сегодня дороги здесь выглядят, как после бомбёжки.
Былая гордость города – Дворец культуры и техники, Дворец детского творчества, кинотеатр им.Кирова – какие же они унылые, тусклые, обшарпанные, запаршивевшие! Их тоже не ремонтируют, не красят.
Терриконы, правда, не дымятся. А раньше они испускали такой запах! Значит, сернистый ядовитый газ не отравляет воздух. Против этого начали бороться ещё при Брежневе – пересыпать слои породы в шахтных отвалах нейтральной глиной, чтобы не было самовозгораний. А в последние годы добыча угля упала в несколько раз – значит, и пустой породы, образующей терриконы, тоже.
Уличная торговля есть, но в гораздо меньшей степени, чем у нас. «Продавцов больше, чем покупателей, – пояснили мне. – Денег у людей нет. Огромная безработица. А те, кто работает, зарплату получают через год-два».
В одном из районов мне показали две рядом стоящие школы. «Детей было столько, что пришлось построить вторую. А теперь детей мало, одну школу закрыли, вторая полупустует».
Заглянули на мою квартиру, комнату в которой я когда-то снимал, приехав в Донбасс в 1955 году 14-летним деревенским пацаном из голодной Брянщины. Однако все, кого я здесь знал, четверо человек, умерли. Потомок хозяйки, выяснив, что я из Москвы, разнервничался: «Москва – это ещё не вся страна!» И дальше посыпалась такая брань в адрес беловежских соглашенцев, что воспроизвести её я не решусь. Унылейшую нищету увидел я в этом доме. Страшные, худые, настороженные, воспалённые лица нынешних жильцов были очень сильным контрастом к тому безмятежному времени, когда я здесь жил.
Розы из антрацита
Итак, мне дали гида – и.о. главного инженера Вячеслава Жидкова. Мы переодеваемся, берём самоспасатели, лампы-коногонки, жетоны. Номера жетонов и фамилии записываем у регистратора (это как на войне – чтоб тебя быстро определили, если погибнешь или просто не поднимешься из шахты вовремя).
Шахта «Княгининская», ствол № 1. Становимся в клеть, летим вниз. В лицо и за шиворот падают брызги от водопада. Останавливаемся, глубина 570 м. Дальше по квершлагу и уклону топаем несколько километров до 7-го горизонта. На уклоне (падение малое, 0-5 градусов) через отдельные участки, длиной в полсотни-сотню метров каждый, пробираемся по воде, которая почти до колен, и мы, хоть и в высоких резиновых сапогах, цепляемся за стойки конвейера и крепёжные арки. Воздух тяжёлый, кислорода явно не хватает.
И вот, наконец, лава. Это щель высотой полметра (по толщине угольного пласта, минус элементы крепления), мрачная, мокрая, уходящая очень далеко, а лампа на каске выхватывает лишь несколько ближайших метров. Лезем в эту щель, ползём почти по-пластунски в воде и угольной крошке. Ползти 170 м. Несколько раз останавливаемся посмотреть на работу комбайна и передохнуть, пот льёт. Движемся по закреплённой части выработанного пространства, рядом – незакреплённое. Миллиарды тонн породы, покрывавших пласт, ничем нельзя удержать, поэтому крепь ставится только у забоя. А за нею, то есть всего в метре-двух от человека, крепь уже убрана, здесь непрерывно рушатся глыбы, раздаётся треск, а порой, – когда вываливается много, – гул, похожий на артиллерийский. Ощущеньице ещё то! Кто там не бывал, лучше и не лазить – можно враз получить желудочно-кишечное расстройство. Но розы (р.о.з.) – рабочие очистного забоя, работающие здесь, в лаве, не думают, что они в преисподней. Они привыкли.
Мокрые, как ужи, выползаем, наконец, на вентиляционный штрек. Глаза не могу открыть – едко, пот заливает. (И это у меня-то – спортсмена, бегуна, не имеющего живота, и т.д.!) А протереть нечем – роба пропиталась угольной пылью и мокрая. Руки же – как у негра. Долго сидим, «отходим».
Прихожу к выводу: несмотря на новую технику, раз в 5 более производительную, чем раньше, труд шахтёра не стал легче. Он по-прежнему остаётся чрезвычайно тяжёлым, каторжным, очень опасным и очень вредным для здоровья.
А зарплата? 200-300 гривень (100-150 долларов) у р.о.з., у проходчиков и того меньше. (К тому же, на бумаге. Вспомните: задолженность – год.)
А моральные стимулы?
Раньше гремели духовые оркестры в честь победителей, горели красные звёзды на копрах, шахта «Княгининская» награждена орденом Октябрьской Революции. Давались звания «Заслуженного шахтёра». Славились на всю страну Стахановы, Изотовы, Мамаи, Кольчики. Знак «Шахтёрская слава» был, пожалуй, единственной профессиональной наградой в СССР, чьи 3 степени рядом со словом «слава» как бы приравнивали его к солдатскому ордену Славы, тоже трёхстепенному. «Дни работы жаркие, на бои похожие...» воспевала страна.
Раньше в городе всегда было несколько шахтёров – Героев Социалистического Труда. Теперь остался один. Звание это перестали присваивать, а прежние герои быстро уходят из жизни. Хоть и идут шахтёры на пенсию в 50 лет, но долго не живут. Пожить им не дают и общая утрата здоровья, и антракоз и силикоз – забитость лёгких угольной и породной пылью у роз и проходчиков соответственно. Там, в их бронхах и альвеолах, цветут особые цветочки.
При желании «р.о.з.» можно расшифровать как «респираторное острое заболевание» – только в отличие от широкоизвестного «о.р.з.» – неизлечимое.
Мамай прошёл?
Да, было время, когда шахтёры считались почётным классом, получали относительно неплохие деньги, жёны их чаще всего не работали, занимались детишками. Это была наиболее обеспеченная часть населения, уже в начале 60-х у многих имелись автомобили. На Канарах, конечно, не отдыхали, но путёвки в свои ведомственные санатории и профилактории получали. А были среди моих знакомых и такие ребята, что в выходной день ехали за 70 км в аэропорт в Луганск, садились там на самолёт и летели в Харьков (километров 400) – просто «попить пивка». К вечеру таким же способом возвращались домой.
Но время героев прошло. Да и не всё в том героизме было гладко. Мне говорили, что хрущёвского фаворита Николая Мамая рабочие однажды даже избили. Ведь пока он имел огромную славу, а его бригада – замечательный заработок, на остальных участках шахты было много простоев, там почти ничего не получали. Все ресурсы – порожняк, технику и пр. – гнали «маяку».
Николай Мамай умер, но что пришло взамен? Пришло то, что сегодня – словно Мамай (другой!) прошёл по Донбассу.
Сегодня замучили круговые неплатежи. Деньги зарабатываются, но их нет. А тут ещё Международный валютный фонд заставляет сокращать добычу – иначе он не будет давать Украине кредитов. Покупайте, дескать, заграничный уголь, он дешевле. И Киев идёт у них на поводу. Но ведь завтра мировые цены на уголь могут подскочить, и как быть? Шахты легко закрыть, затопить, но восстановить их потом будет крайне сложно.
На «Княгининской», чтобы поддержать рабочих, даже возили уголь в сельские районы Украины, обменивали на продукты. Но это не выход. Сами такие бартеры недёшево обходятся (транспорт и пр.), да и не шахтёрское это дело – коробейничать. Недавно договорились с местным хлебозаводом – тот теперь поставляет на шахту, для раздачи работающим, хлеб – в счёт будущих платежей. Появятся у шахты деньги – сразу надо будет расплатиться.
Многие в шахтёрских поселках накинулись на землю. Стали брать в степи участки, мотыжить и холить их денно и нощно, выращивать не только овощи-фрукты, но и завели гусей, кур, кроликов, поросят, коз и даже коров. Для многих это единственное спасение.
Я хотел навестить друга юности Толю Ашмянского, тоже тогда работавшего горным мастером, – но нам сказали, что он где-то в степи – может, на баштане (огороде), а может, пасёт корову.
– Начальник, скажи, когда деньги будут? Как можно работать, полопав только хлеб с картошкой? – навалился в проходческом забое «Княгининской» на моего гида один рабочий-богатырь.
– Ты прекрасно знаешь, – ответил начальник, – что от меня лично здесь ничего не зависит. Думаешь, если мне сказал, то завтра деньги у тебя появятся?
– Знаю, что не появятся. Но и не сказать не могу, вроде как легче становится, – засмеялся богатырь.
Они, богатыри, ещё умеют смеяться.
Крест Донбасса
Край, который я посетил, хоть и считается Украиной, но очень русский. Я почти не видел украинских надписей. Все говорят по-русски. Гривню упрямо называют рублём. В кабинете директора «Княгининской» Николая Ивановича Воротченко – огромный «План горных работ» и прочая документация – на русском. В здании поликлиники (я зашёл в неё, так как раньше здесь был техникум, в котором я учился) все настенные санбюллетени – тоже на русском. Более того, в них прославляется охрана здоровья в СССР.
Городская газета также не признает самостийной мовы.
А вообще-то, в геологическом смысле, весь этот район, раскинувшийся на три сотни километров, называется Донецким кряжем.
«Кряж» – одного корня со словами «кряжистый» (крепкий, могучий) и «коряжиться» (работать с усердием, сверх сил). Семантически и этимологически это слово близко к слову «крыж» – по-древнеславянски «крест».
Сегодня Донецкий кряж, пытаясь выжить, коряжится, кряжисто упирается, несёт свой крест.
Мы из Московии не можем смотреть на эти усилия без сочувствия и сопереживания. Мы в кровном родстве с Донбассом. Ведь эту землю полили своей кровью не только шахтёры. Освобождая Красный Луч в 1943 г., в его небе приняла в воздушном бою смерть 20-летняя московская девушка, лётчица Лиля Литвяк, успевшая за свою короткую жизнь сбить 12 фашистских самолётов. Через много лет ей было присвоено звание Героя Советского Союза. Это о ней написана повесть «Белая лилия» В.Аграновского.
Мы остаёмся братьями, и недаром в Москве создано Донецкое землячество. Из моих знакомых в него входят и сын заслуженного шахтёра Украины Олег Беликов, сам в юности шахтёр, а ныне замминистра культуры Москвы, да к тому же и поэт; и историк науки Станислав Пестов, автор книг о создании атомной и водородной бомб, а также о нанотехнологиях, тоже бывший шахтёр, из-под Луганска; и сын алчевского шахтёра, кавалера ордена Ленина, профессор биологии Виктор Сафонов. Вхож в землячество и Кобзон, родившийся и выросший в Донбассе. Плохо только, что, как поведал Иосиф Давыдович однажды в «Огоньке», будто он, в своё время награждённый знаками «Шахтёрской славы», так задвинул их куда-то в своём доме, что не может найти. Случай постыдный и отношением певца к хранению таких наград, и его неспособностью удержаться от трёпа по т а к о м у поводу. Но и показательный заодно – не в те руки, стало быть, награды, по-настоящему добываемые совсем иной ценой, вручены были...
У меня на столе чёрным блеском блестит небольшой кусок антрацита, взятый мной в лаве на «Княгининской». Этот уголь по качеству лучше прославленных саксонского (Германия) и кардиффского (Англия).
Да, он их дороже.
Он – мне – намного их дороже.
* Сейчас, в середине февраля 2005 года, когда я заново готовлю очерк сдать в редакцию, сообщили о двух крупных авариях с жертвами: на одной из шахт Кемеровской области от пожара и взрывов метана погибли 25 шахтёров и горноспасателей, а через несколько дней катастрофа в Китае унесла сразу 209 жизней.
1999
Опубликовано в газетах «41», «Литературная Россия», журнале «Москва» (№9, 2005).