Поворачиваюсь назад. Горит газ. Пустой огонь. Как в чьем-то сердце. В моем - четырнадцатая соната Бетховена. До-диез минор. В голове - тоже. Только руки игрока дрожат и судорожно соскакивают с клавиш, возвращаясь на них с ужасающей резкостью. От такой классики портится слух и разрывается сердце.
Я, сгорбившись над столом, выполняю очередные задачи, реализую всяческие формальности, пытаясь уложиться до рассвета. Тогда как в мыслях укладываю нервного пианиста в кровать, накрывая пуховым одеялом, тяжелым, чтобы не сбежал, - и музыки больше нет.
Теперь только шум слышу. И он снаружи. В каждом сантиметре воздуха, на каждой геометрической детали узора, настойчиво равномерно покрывающего скатерть, - зудит, нарастает, пчелиным роем стремится в мои уши.
Я сосредотачиваюсь на визуальном, облегчая себе участь. Здесь немало видимых объектов. Нужно лишь успевать переводить взгляд с одного предмета на другой, чтобы не застать момент, как шум сожрет целиком случайную вещь.
Я обнаруживаю телевизор, сажающий электричество, зрение моей мамы и интеллект полстраны; старую гирлянду, свернувшуюся убогой змейкой на низкой тумбочке, и отточенные советские карандаши...Мой взгляд движется вправо: шторы. Оранжевы точно так же, как при дневном свете. Статичность. Да, цветы в горшках так же болезненны. Полоска окна. В ней нет рассеивающейся ночи - только сгорбленный силуэт. Я поворачиваюсь назад. Пустой огонь.