Неподалеку от хибары стоял деревянный нужник с распахнутой настежь дверью. Нутро сортира было открытым, как человеческое лицо, - так, будто он хотел сказать:
- Старый хрен, который меня построил, срал здесь девять тысяч семьсот сорок пят раз, пока не умер, - и я не хочу, чтобы кто-то еще ко мне приближался. Он был хороший мужик. Он выстроил меня как надо. Оставьте меня в покое. Я теперь памятник его почившей жопе. Ничего тут нет интересного. Потому дверь и открыта. Если приспичит, срите в кустах, как олени.
***
Человек подошел к крысе. которая как раз доедала приятельницу, и приставил дуло к ее голове. Крыса не сдвинулась с места и продолжала есть. Барабан щелкнул, крыса перестала жевать и скосила глаз. Сначала на револьвер, потом на человека. Она смотрела очень дружелюбно, словно хотела сказать: "Когда моя мама была молодой, она пела, как Дина Дурбин".
Человек спустил курок.
У него не было чувства юмора.
***
В доме не было яиц, и логического объяснения этому нет. Просто юмористу бывало капельку неуютно, если яйца появлялись. И еще он не любил их покупать. Его что-то смущало в картонках, и ему не нравилось, что яйца продаются дюжинами.
Когда он заказывал яйца в ресторане, приносили всего два яйца. С таким количеством яиц его мозг справлялся. Два яйца – это не на всю жизнь. Их просто ешь и радуешься.
Дюжина яиц – совсем другой коленкор.
Это двенадцать яиц.
Просто немыслимо думать о стольких яйцах разом.