Мы жили тогда ещё не огороженно.
Послевоенный твой голос лил
«позарастали стёжки-дорожки».
Кружили хрущи над цветением слив.
Ты старшая. Ты бесконечно уставшая
от наших босых и бузинных игр.
И улетает к парам кружащимся
твой круглой улыбкой очерченный лик.
Гитарные зовы, щипковые такты.
Повздёрнуты плечи и сборки кофт.
И ухажёрства бесспорные факты.
И с матерью вздоры из-за пустяков.
Те стёжки-дорожки облезло лежали
в траве-мураве. Её звали мурог...
Что напророчил твой тембр дребезжащий?
Что рой жуков нажужжать тебе смог?
Тая, поплыли за вёснами вёсны,
плавно сначала, потом быстрей.
И оказался внезапно взрослым
мальчик, твой брат, – вот он, в створе дверей.
Сколько там лет, сколько зим – не спрашивай.
Раз занесло, давай обоймёмсь.
Хоть непривычно, это не страшно.
Что же стоишь? Я не долгий гость.
Давай и оглянемся. Особняково
смотрится каждый теперь из нас.
Новая жизнь и заборчик новый,
и с голубыми усищами газ.
Книжный собор зело великолепен.
Дорожки заморские, шик-модерн.
Грядки обоев, салатные стебли.
Роза китайская в синем ведре.
И что ни шаг – нажитого услуги.
Хватит на вещи! В лицо я гляжу.
Что-то не вижу ту прежнюю, круглую.
Только на фотке её нахожу.
Ну так скажи, моя вечная старшая,
что в этом доме не новое есть?
То, что опять бесконечно уставшая?
То, что опять поёшь ту же песнь?
Что ж, на тебя это очень похоже!
Нравится мне дребезжащий тембр.
Позарастали стёжки-дорожки,
где мы гуляли... – теперь уж совсем.
Жаль, правда, позарастали крапивой,
а мурава не гнездится здесь.
Да ещё жаль, что отпели сливы,
звоны хрущей поубавил прогресс.
Нажили мы каждый столько много!
Но, чтоб обняться в нечастый час –
после дороги и перед дорогой, –
хватит и тембра, пожалуй, для нас.
Пусть – в дальней дали босое царство.
Пусть – не повздорить из-за пустяков.
Всё хорошо! Пелась песнь не напрасно.
Гостю взгрустнулось – и был он таков.
И на своём отстоянье далёком
от розы китайской, и слив, и бузин
он, возвратясь, будет ночью глубокой
долго сидеть в тишине один.