ВЛАДИМИР ШИРЯЕВ. 1949 - 2002.
Распушила поутру
Яблоня свой веер.
Никогда я не умру -
В этом я уверен!
В.Ширяев
Слово о Володе Ширяеве, нарочито, специально поперечном, супротивном поэте, разрушителе традиционных представлений о логике, умнице, скептике, мастере провокации и иронии, сталкивавшем несоединимые вещи, добром заботливом друге. О чем же все-таки? О друге в первую очередь. О друге-поэте. Пусть сказанное выше не покажется преувеличением. Сейчас думаю, что надо бы написать о нем не заметку, а нечто большее. Такое бывает, когда встречаешься с настоящими талантами. Настолько все, поданное людьми такого масштаба, тут же становится фактором твоей жизни. У них удивительное умение: мы начинаем смотреть на мир их глазами, часто сами того не замечая, их цитировать. Второе, что вижу в нем, могу определить как цельность. Каждое стихотворение Ширяева, прекрасное само по себе, похоже на русскую матрешку (он сам говорил: «материя – матрешка, смотрит на меня пустыми глазами.»), ибо оно содержит в себе как бы муку продолжения («мука идеала» Анненского!). Его надо видеть, воспринимать в одном потоке с другими стихами. И с подтекстом. Третье: чрезвычайная мятежность, даже в самых, казалось бы, безмятежных его строках. В последние свои годы он любил говорить о том, как блаженствует, выращивая тыкву, со своей супругой на неких райских островах, сам сажает деревца, оздоравливается календулой, пьет чай из мелиссы и смородины. Но от такого блаженства – холодок по коже! Тут можно вспомнить Блока: «Милый друг, и в этом тихом доме лихорадка бьет меня…» Это - чтобы ввести Володю в контекст. Он, на мой взгляд, трагический поэт и как таковой находился в противоречии с действительностью (тот не поэт, кто ее одобряет, тот гроша ломанного не стоит, ему место в общем строю, где каждому десятому будут рубить голову!).
Вот большой, просквозивший почти все его доброе творчество, эпистолярный цикл - стихи, связанные с Сергеем Климовым. Не напоминает ли он тем, кто держит в руках один из его сборников, уже ту переписку, которой пользовались древние римляне. Только в письмах и только близкому, проверенному другу они могли поведать о самом важном, душевном, сокровенном, нравственном. Ах, эти исповедальные письма!.. Мы и до сих пор их читаем, как что-то современное. Как не услышать ввиду сказанного в окружающем нас пространстве все тот же звук подкованных сандалий римских легионов? С одной стороны – тоталитарное государство, а с другой – человек, который не хочет считать себя винтиком, пешкой и никак не втискивается в предуказанное ему место.
Таков, по самым общим ощущениям, этот рассеянный по разным сборникам цикл, ставший поначалу в некотором смысле его, поэта, защитой. В нем этаких два современных Ленских, с виду наивных, познающих мир приятеля и чудака, автор и этот самый Сергей, которые рассуждают о дружбе, об энтропии, о законах относительности и началах термодинамики, четвертое из которых почему-то дает человечеству отвратительно слабую надежду на вечную жизнь, о полетах в космос, преодолении магнетизма, о женщинах, поскольку оные часто приносят огорчения, но в основном друзья взаимно пекутся о духовном и телесном здравии. Есть у него и другие стихи в виде писем, по поводу, например, посылки семян тыквы в одну из горячих точек. Пусть там воюют, а жизнь продолжается: ему ответили, узнаем мы из стихов, поблагодарили. Есть письма и к вымышленным личностям, например, к Неле Бутерос… Он, Ширяев, выступает как бы в роли Гесиода: раздает огороднические советы, демонстрируя нарочитую лояльность, выпячивая свое право на личную жизнь (давно ли было: Декларация прав и свобод ходила в подпольных распечатках и «западным» считалось понятие презумпции невиновности!).
Много можно сказать об одном из главных качеств Володи, его обязательности. Но вот еще одна черта, выпуклость, его угол, катастрофично, гибельно торчащий и заостренный, которым он больно стукался обо все, что, возможно, его, в конце концов и погубило: он болезненно стремился обставить себя друзьями. Сами стихи его переполнены именами конкретных людей. Для чего? Чтобы было тепло?.. Причем, люди для него становились друзьями только в том случае, если из себя что-то представляли, были сталкерами в своей области, личностями или хотя бы отдаленным намеком на то… К последним он относился с надеждой! А к друзьям - как-то по-детски просительно, часто обижался, если они оказывались не способны выполнить какую-то просьбу. Было, например: купи и привези ему на Радугу бутылку водки. Странно, ведь не горький пьяница. А вот как-то заболело сердце и почувствовал, что только это и поможет, а еще, может, захотелось встретиться с другом… Про себя он проклинал и прощал нас. У него было три любви: жизнь, его жена и друзья. Загадка Раи даже для меня, столь часто бывавшего в трудные моменты у Ширяевых, так и осталась загадкой. Так же, как загадкой остаются и другие вдовы поэтов, например, Ирина Киселева. Я не вижу тут магии, о которой упоминал Володя в стихах о супруге, скорее это редкое человеческое и женское упорство, достоинство, культура.
Я всегда удивлялся кругу его общения: в его компании можно было встретить «испытующим взором» (если по Гумилеву) «Одиссеев среди пароходных контор, Агамемнонов между трактирных маклеров». Там были и прокуроры и какие-то сомнительные личности, и, естественно, художники, писатели… Это были встречи разных слоев общества лицом к лицу. Если говорить о контексте, то тут, кроме Гумилева, вспоминаются также Грин, Волошин. Он мог всех объединять, находить с каждым общий язык, а то и привечать за одним гостеприимным столом, на котором иногда возвышалась фаршированная дефицитным тогда мясом и черносливом совершенно с виду целая, искусно запеченная, с вырезом крышечкой, тыква. Причем, он оставался абсолютно не связан с тем или иным сообществом (кроме писательского), тем более с мафиозным миром. Просто он был самим собой, Ширяевым, которому все интересно. Как-то один «авторитет» из числа первых или вторых, уж не знаю, сказал мне, что вот Ширяев это – да!.. Почему бы не поверить?..
Однажды в похожем теперь на рассыпанные ударом рыночной биты городки граде Березовском, где я тогда жил, в мою дверь постучали. Открыл и вздрогнул, увидев человека монгольской внешности, но без этаких характерных скул, худого, молодого, загорелого, высокого, в темно-синей зэковской униформе и соответствующей с большим козырьком фуражке.. Он сказал вдруг: я знаю Володю Ширяева… И еще назвал некоторых других знакомых мне поэтов. Я его запустил. Это был Гена Полицын. Не могу сказать, что стал с ним приятелем, хотя с этого момента он часто бывал у нас в гостях. Но лучше бы у нас, а не где-то, поскольку он без конца залетал, этот расконвоированный…
Как-то (прошло столько лет с тех пор, как мы впервые познакомились с Володей и больше не виделись) нашел меня по телефону Ширяев: «Ты имеешь красные корочки журналиста, почти везде вхож, помоги Гене, его собираются отправить опять на зону». Очередной неприход вовремя в спецкомендатуру. Я, конечно, козырял перед офицерами корочками, пыжился, мало веря в успех, но Гене помогли. Я напечатал в местной газете, скрыв от редактора биографию автора - рецидивиста, чудный рассказ Гены о том, как один пожилой человек, умер на скамейке во время кормления голубей, которые вдруг сели на него и улетели как бы вместе с ним и рассыпавшемся по его телу кормом…
У Гены была трудная судьба. Начал с детдома под Юргой. Закончил зоной, где умер – так слышал. Да нет, не там, оказалось. И тут спасибо Ширяеву. Но почти вся жизнь Гены прошла там. Начавшаяся с ограбления ларька: утащил сигареты или бутылку портвейна. Гена таил в себе прекрасного прозаика, потому и приветил его Володя. И до поры до времени не знал, что он беглый. А когда узнал, привлек влиятельных юристов, все сделал, чтобы этот проступок остался без последствий. И до самого спившегося конца Гены, был его другом и покровителем. А после смерти он нашел возможность издать в самостоятельно им созданном журнале «Горицвет» его последние повести. Ширяев, между прочим, приглашал беглого Гену и на свою дачу в Усть-Стрелино, о чем у Володи осталось прекрасное стихотворение о рябинах, посаженных Геной: так что рябины там - «от посаженного отца»…
Он всегда поддерживал людей с непростой судьбой. Тут и мало известный, но несомненно талантливый писатель Петр Шмаков, и автор воспоминаний о сталинских лагерях их бывший узник Сизов, и сумасшедший художник Тарасов… И все негромкие имена. Но у Володи была своя политика - простая человеческая забота. Доходило до смешного. Однажды я застал чету Ширяевых на полу возле огромной кучи табака. Они пустошили «Беломор» для Гены: папиросы в зоне не принимают, но табак передать можно.
Володя и зазвал меня в Усть-Стрелино. Дачу построить не смог, но года три регулярно мучился с этой землей, необычайно там плодородной не только для овощей, но и для всяких сорняков, крапивы. Добирался обычно на моторной лодке. Мотор и канистры на ночь снимал и затаскивал к Ширяевым в кладовку. Это надоедало. Впоследствии этим ширяевским наделом занялся профессор КемГУ Казаркин, томич. Но и он не долго на ней продержался, хотя Рая, Володя, друзья, которые к ним приезжали и гостили неделями, помогали… Володя говорил: «Профессор пашет, больше тебя понимает землю». Кроме того, Володя, памятуя о друзьях, среди которых далеко не все трезвенники, ставил в погреб на три месяца хмельной квас, приготовленный по где-то выкопанному им древнерусскому рецепту. В лучшие времена он всегда мог извлечь из подпола трехлитровую банку этого напитка. А лучшие эти времена, естественно, были худшими для всей страны – запретом на спиртное, вырубкой виноградников. И вот последствия. Помню, в магазинах не было ничего, даже сахара. Володя передал, сидючи в своем Усть-Стрелине, через кого-то, что в центральном гастрономе появился морковный джем, вези – сколько можешь. Финансы позволили купить семнадцать банок, которые и отвез ему в деревню сплавом на надувной лодке…
По соседству с его дачей тогда жил, а может, и сейчас живет, бывший прокурор области Жарков, очень хороший, на мой взгляд, человек, и еще один, прокурор и одновременно поэт, выпустивший неплохую книжку, Гена Чупин, через дорогу какой-то Витя, дальний родственник Володи, который построил дом башней и мечтал только о том, чтобы приобрести телескоп и рассматривать звезды. Для этого он, закоренелый романтик, не спешил обзавестись женой, а разводил пчел и продавал мед. И еще рядом пытались процветать в качестве фермеров некие зажиточные по сравнению с Ширяевыми и другими соседями братья Алексановы, они имели комбайн, автомобили… Относились к Ширяевым очень уважительно. Эти братья никак не могли заполучить в свое пользование пару сотен га, чтобы заниматься земным творчеством, сеять, пахать. Не было еще соответствующих законов, да и тогдашняя власть, хоть и считалась она новой, по-традиции причисляла таковых к кулакам и мироедам. Покойный уже редактор областной молодежной газеты Женя Красносельский там же вдруг, не без влияния Ширяева, объявился… Володя создавал вокруг себя мир, где можно было работать и радоваться жизни. Гляди на скачуших норок по берегу заповедной речки Стреляной, на туманную поросль особняков на противоположном берегу Томи в Колмогорово. А открыл он эту брошенную, а ныне процветающую деревню вместе со своим другом Мишей Орловым, журналистом и замечательным поэтом. Ширяев стал там, в своей части деревни, кем-то вроде негласного старосты, по крайней мере, мог спокойно распределять ни совхозу, никому в те времена не нужные наделы.
У меня в руках письмо от … литературного героя Сергея Климова. Существует ли прототип? Мы знали его только по стихам Ширяева. Знали даже некоторые подробности биографии. Например, о том, что его убили… Ширяев страшно переживал: «Убили Климова, убили милого, ах, что он сделал хулиганью?» Но вскоре узнавали, что Климова, да, убили, но умные томские медики его реанимировали и он снова штангой балуется. И вот оказалось, что Сергей Васильевич Климов – не только литературный прием, а действительно существует. Написал Климов свое письмо в связи со смертью Володи, узнав о ней, к сожалению, только два года спустя… Родился в 49 году прошлого века в Новосибирске. Детство и юность провел в Кузбассе. В 72 году окончил Томский политех. Преподавал в институтах Омска и Новосибирска. В дальнейшем работал на электростанциях Сибири, Дальнего Востока и Казахстана. Сейчас трудится в Салехарде. К своему письму, знаменитый Климов приложил довольно неуклюже написанное свое стихотворение, в котором объясняет, как должен быть устроен двигатель, который использует энергию гравитации.
«Дерзай скорей, далекий друг,
Пробуй воплотить открытое решение.
Сложи сопротивление двух дуг
И выполнишь его ты назначение…»
Сколько таких Климовых-Кулибиных на русской земле, неисправимых мечтателей, теоретиков! Были бы у меня эти дуги, тут же бы сложил… Если бы нашел, конечно, это сопротивление. Увы, поэтому никак пока не удается дерзать! И летать. Была возможность позвонить Климову, есть теперь у меня его телефон, но как-то не решаюсь. Прости, Сергей, пока ты более интересен и дорог, как персонаж стихов. Как человек не традиционный, не вписывающийся в общепринятые рамки. Ведь таким же был и Ширяев.
Могу даже сказать, что тем и восхитился Володя, что ты совершенно чужд поэзии, музыки, ритма, и по своей сути - технократ. Чем и оригинален. А он, как никто из наших друзей, любил новизну, свежий ветер, особенно весенний… Ты близок ему своим стремлением к новизне, которую он воспринимал, как поэзию. Он понимал поэзию, как нечто, что шире и больше его стихов, как особое отношение к жизни. Помнишь: «Мы с тобой, как паспортисты эти… выписываем паспорта всем и всему, что есть на белом свете»? Взять форму стихов, поэтику Ширяева: лишь бы не повторить кого-то. У него с самого начала, с первого сборника «Августовские объявления», свой язык и образная система. И во всем знакомый и его другу Климову принцип: всегда не в туда, куда все. Только не вместе с большинством. «Видишь, Сережа, как это жулье, нашего брата свежует живьем!»
Без таких, как он, не бывает сопротивления бездушности, банальности, безликости... Такие люди в разные времена вызывали непонимание и недоумение, а бывало, их отправляли и куда подальше. А он сам себя отправил в ссылку, своим лукавством обманув обстоятельства, в которых ему пришлось жить. И с блеском воплотил это в творчестве.
Ширяевскую, порой едкую, иронию не назовешь цинизмом, это скепсис много знающего и пережившего, перечувствовавшего, но вечно очарованного жизнью человека.
Что за уникальная память. Он был дотошен и всеведущ во всем, в частности, в разных философских течениях. И имел твердые, непоколебимые принципы. Когда стреляли по Белому дому (от названия до сих пор коробит!), он да еще Николай Колмогоров только и вышли из всех кемеровских писателей на стихийную демонстрацию протеста. Там они, кстати, во многом противоположные и сблизились, впервые полюбили друг друга, признали. Володя писал: «Даже в годы застойные были люди достойные!» И кроме того он говорил, что в те годы существовала такая же любовь, может быть, даже более чистая, чем сейчас… Я хочу сказать, что в ночном небе его скепсиса, как глубокого интеллектуала, всегда присутствовали какие-то звезды, но были и на земле для него маяки, путеводные вехи. Одним из таких маяков была дружба, опека тех, кого он вовлекал в свою орбиту. Притом с такой силой, что и чувствовал, как его подопечные и жил их переживаниями…
…Был момент, когда те последние, самые верхние звезды, которые только и может видеть человек, лишь на какое-то мгновение в пьяной отваге померкли. Его смерть от собственных рук (сделал себе харакири на глазах одного из приятелей, который вернулся из Японии) была оглушающе-неожиданной, ничто не предвещало такого исхода. Однако, разбирая бумаги поэта, его жена неожиданно наткнулась на нечто вроде завещания: «Рая, каждый день два раза повторяй эту молитву и все у тебя будет хорошо» и дальше текст «Отче наш»…
Деревья, птицы, воздух и вода.
Все ближние и дальние планеты,
Без имени б остались навсегда,
Когда б не жили на земле поэты…
Один мой товарищ, так и не сблизившийся с Володей, после его смерти мне сказал: Володя ему почему-то постоянно видится сейчас мальчиком с открытыми миру глазами и в белой рубашке…
А ведь все его стихи – такие, вглядитесь!..
Я думаю, что прочувствование и осознание глубокого и оригинального, только внешне простого, русского поэта Владимира Ширяева неизбежно придет.
ПРИЛОЖЕНИЕ.
Вот наудачу, не выбирая, взял некоторые его стихи разных лет…
* * *
От цветущей сирени до первого снега
Мне даровано времени, в общем, немного –
Я обязан про жизнь одного человека
Рассказать - без прикрас, выразительным слогом.
Расскажу про отвагу его и про доблесть,
Про сомненья его, про невольную низость.
… И усердно пишу я правдивую повесть,
Ощущая: ко мне вдохновенье явилось!
Запоет за окошком веселая вьюга,
Я закончу свою откровенную книгу.
Так хочу обрести я в читателе друга!
Умоляю, прочти! Без тебя я погибну.
Друг далекий! Пойми и прости человека,
Что искал в этой жизни прямую дорогу.
… От цветущей сирени до первого снега
Мне отпущено времени, в общем, немного.
* * *
Как и десять дней назад,
В царственном безделии
Мрачно вороны сидят
На высоком дереве.
Закричу на весь наш сад –
Взмоют без оглядки.
Опустились. Вновь сидят,
Но в другом порядке.
* * *
Взбудоражила наш дом,
Словно от пожара,
Дом поставила вверх дном
Старая гитара.
Все вздыхала у окна, -
В чем душа лишь держится!
А сегодня вдруг она
Заболела бешенством.
Словно в прежние года,
Поразвлечь нас хочет,
И хрипит про Магадан
Да про чьи-то очи.
Носится по этажам,
Негодует, бесится!
…Пристрелить ее – да жаль:
Вымирают, бестии.
ДРУГ МОЙ СЕМЕН ПЕЧЕНИК
С ним мы идем по проспекту вечернему,
Посеребрил наши бороды снег.
Я вам скажу про Семена ПечЕника:
- Се – человек!
Медик, он многих заботливо выходил,
Вырвал отважно из смертных тисков.
И на проспектах просторных он выходил
Много стихов!
Он в Америке был и во Франции.
И англичане знают его.
- Сеня, скажи мне, а что тебе нравится
Больше всего?
Сеня глаза поднимает печальные
И отвечает, исполнен тоски:
- Нравится тот, кто берет и печатает
Наши стихи.
* * *
Я смущал наш городок
Виршами и прозой.
Но оранжевый каток
Вдруг по мне прошелся.
…Я очнулся – и вполне
Стал доволен сразу:
Дети прыгают по мне -
По макушке, по спине,
По виску, по глазу…
* * *
Мне утром рассказали стекла,
Что, мол, растаяла зима.
Что за ночь облако размокло
И зацепилось за дома.
Что снег, естественно, осел,
Что воробей поет,
Что я, естественно, осел,
Раз потерял Ее…
* * *
В воздухе лета, теплом и чистом,
Что наплывает душистой волной,
Пахнет ромашками, неофашизмом,
Хлебом, землею, гражданской войной.
Быстро темнеют края небосвода,
Тихо… Но вестью о близкой грозе
Горечь озона – запах свободы –
Перебивает запахи все.
* * *
Кружку запотевшую доверь мне,
Пива отхлебну неторопливо.
Пусть вокруг осенние деревья
Пенятся, как будто кружки с пивом.
По Барзасу ходит тьма народа,
И, как мы, все пиво пьют попарно.
Почему-то осенью Природа
Мне огромным кажется пивбаром.
…Голова еще трещит от зноя,
Шумного вчерашнего веселья.
И толпа прохладной желтизною
Заливает летнее похмелье.
* * *
Уставлена рядами книг
Моя квартира.
Опять разгадываю в них
Загадку мира.
А кот обходится весь год
Без всяких книжек.
Лежит на батарее кот
И… пузо лижет.
Собою удовлетворен,
Лежит. Зевает…
Мне даже кажется, что он
Разгадку – знает.
* * *
О, дети общежитий!
Прошу вас, не взыщите
За сей суровый быт.
Он лучше, может быть,
Обставленных помпезно,
Зашторенных квартир.
Быть может, и полезно,
Вступая в этот мир,
Знать:
мир не позолочен,
Обставлен мир – не очень,
Он – ненадежен, тесен,
Но безнадежно весел!
…- И все же, друг почтенный, -
Не знаю, как вас звать, -
На общежицких стенах
Не надо рисовать.
Но речи мои всуе:
Не слушает – рисует.
И странным украшеньем,
Прохладен и колюч,
У пацана на шее
Блестит английский ключ…
* * *
В руки я возьму душистый,
Ночью выпавший снежок.
Из него слеплю пушистый
Аккуратный пирожок.
Говорите: нету хлеба?
Не горюйте, мужики!
Нам отсыплет вдоволь небо
Замечательной муки.
И белее и нежнее
Та мука из мук из всех!
…А весною вместе с нею
Мы растаем, словно снег.
Примечание. Для заголовка использованы стихи В.М. Ширяева. Недавно на Стихи.ру открыта страница "Ширяев Владимир Михайлович", ведет и пополняет Раиса Чекалдина.