Брысь, вобщем-то, мало чем отличалась от прочих небольших речек средней полосы России. Такая же вертлявая, но не скорая в течении, капризная, ушлёпистая к берегу правому, высокому, и ласковая, мягколапая вдоль песчаных косичек и пляжиков левобережья. Редкая удача выпала на долю Брыси: от самого истока, запрятанного в трёх оврагах, секущих небольшую возвышенность на севере области в глухом, почти безлюдном районе и до впадение в Волгу на пути её не встало ни одного промышленного предприятия, жадного до воды и щедрого на возвратные губительные стоки; и с полей не скатывались весенние, пропитанные химией ручьи, поскольку поля она обегала стороной, всё больше выбирая заросшие лесом низины.
Потому, наверное, в имени её «Брысь» прятался сокровенный смысл: тут и рысканье в поисках своей дороги, тут и кошачьи повадки, тут и пугливый скачёк на нечаянный окрик, а может и вовсе назвали её так наши предки совсем по другой причине, нам в настоящем неведомой…
...Важно другое.
Важно, что в километре от Брыси стояло сельцо, а в сельце этом, когда-то богатом и многолюдном, а нынче – в глухом запустении, была каменная церковь, так же ранее богатая, под медными куполами, в золочёных луковках и крестах, с пятиярусным иконостасом и высокой, пронзающей небо колокольней, от которых осталось всего-ничего: стены с заложенными белым силикатным кирпичом стрельчатыми окнами, чудом сохранившийся купол уже под оцинкованным, в ржавых подпалинах железом, восьмигранный пенёк первого яруса колокольни, приспособленный под трансформаторную будку. Крест на куполе, простой, сваренный из прямоугольного сечения трубы, установили только полгода назад, а вот договориться с энергетиками о возврате остатка, колокольни, пока не удавалось.
Однако служба в храме уже налаживалась; молодой священник отец Пётр за восемь месяцев своего настоятельства смог привести заброшенное помещение, что называется «в божеский вид», а местные старухи, плача и причитая, соскоблили со стен хулительные тексты времён богоборчества и духовного омерзения. Лишь на верху, по своду купола, всё ещё красовалась белая, крупными буквами надпись - «Слава …». То, чему пелся этот дифирамб, отвалилось вместе со штукатуркой, на крупных кусках которой вперемешку с белым проглядывали фрагменты церковной росписи. То, что не рассыпалось в пыль при падении, отец Пётр бережно собрал и хранил в подсобке в деревянном ящике. Уже появился дощатый скелет иконостаса, временно перекрытый старым пурпурным занавесом из районного клуба. От вида полной нищеты церковь скрывали густые заросли черёмухи и сирени, а внутреннее убранство пополнялось неожиданно большим количеством икон, неведомо где и как хранившихся долгое время безбожия.
Храм постепенно оживал; мирской дух заменялся запахами ладана, сгоревших восковых свечей, и тихое эхо Петровых молитв уже не гасло в потёмках и пустых углах, но гулко осваивало всё пространство между купольными сводами и старыми, в трещинах, но мощными плитами пола, некогда в строгой двухцветной мозаике. Господь возвращался в свой Дом после долгой отлучки и Дом отзывался тихой погудкой молитвенных звуков из уст прихожан и священнослужителя.
* * *
Отца Петра Владыка благословил настоятелем этой церкви полгода назад, сразу после Рождества, но жить зимой там было негде и вновь назначенному иерею пришлось ждать весны и тепла. Дом, который сельская администрация выделила под причт, был без кровли, но стены стояли крепко и стропила не сгнили. Деньги на ремонт, хотя и не большие, собрали миром. Их хватило только на крышу и окна, всё остальное обустройство пришлось делать самому. Местный народ поначалу к священнику отнёсся настороженно: высокий, крупно сложенный, без бороды, с байкерской стрижкой и вообще – очень–очень молодой. Ну, точно, проштрафился, вот и сослали, долго здесь не засидится, отмолит грех и поминай как звали. Да и матушка подстать - красоты даже избыточной. Одень в брюки и на подиум. Что такие прутся в священники? Мода, что ли такая пошла?
В понедельник, ни свет – ни заря, отец Пётр наладился к речке, на ближайший омуток ершей половить. Что-то после праздничной службы, а было Успение, захотелось побыть в одиночестве, подумать, да и пользу семье принести – всё-таки трое уже, хоть и не вьявь, но Елена на шестом месяце, в конце осени рожать. Омуток был прикормленный; крупной рыбы там не водилось, но ерша и пескарика поставлял исправно. Час утренней зорьки кормил целый день и ухой и жарёхой.
Скоренько размотав пару удочек и забросив их по разные стороны от себя, отец Пётр выкопал из-под куста раскладной стульчик, свидетельство неизменного места рыбалки, стряхнул брезентовый верх и грузно уселся, вдавив чуть не на половину в сырой от утреннего тумана песок. Два поплавка, красный и белый, словно два вбитых в зеркальную гладь гвоздика мёртво застыли вне пределов главного течения. Отец Пётр зафиксировал их боковым зрением, направив взор на едва проступающий сквозь туман противоположный берег; туда иногда приходил на водопой матёрый, в разлапистых рогах лось и безбоязненно стоял, играя в переглядки с неподвижно сидевщим человеком. Сегодня лось не пришёл, но смотреть на то место всё равно хотелось, как бы угадывая причину отсутствия: может жажда не одолела, а может личная жизнь не сложилось и пошёл он искать счастья в другие пределы и больше уже сюда не вернётся…
Красный поплавок вздрогнул, мотнулся в сторону и исчез. Отец Пётр с сожалением вздохнул, снял с рогульки удилище и зная, что никуда этот проглот с крючка не денется, медленно потянул вверх. Из воды, бешено дёргаясь, расщепеливая колючий, перепончатый, словно крыло летучей мыши, плавник выскочил ёрш, забрызгал, взбаламутил водную гладь, шлёпнулся на песок и долго скакал, всё не веря в свою незадачливую судьбу. Отец Пётр аккуратно, расщепленной палочкой достал у него из глотки крючок, а самого бултыхнул в ведёрко с водой.
- С почином, - усмехнулся он притихшему в неволе ершу и взглянув на быстро багровеющую полоску зари, добавил: - Сейчас начнётся.
* * *
Щуплый, вечно всклокоченный ветеринар, он же бывший завклубом, а ещё ранее штатный лектор ВОЗа (Всесоюзное общество Знание) Склянов Аркадий Дмитриевич, именовался в нынешней транскрипции просто Димычем, несмотря на солидный, за шестьдесят, возраст, - но в соответствии с простецким, хотя и крайне назойливым характером.
Так вот, Димыч возвращался с фермы после осмотра коров перед утренней дойкой. Зачем это было делать в такую рань объяснить невозможно. Но только на первый взгляд. На второй взгляд уже становилось понятно, если учесть, что утреннюю дойку проводила Алевтина, в полном одиночестве. Их отношение в общем-то для села большим секретом не были, но Алевтинин муж иногда по трезвянке выражал сомнение, после чего ей приходилось пользоваться настоем бодяги, а Димычу пару-тройку дней «партизанить», то есть скрываться вне пределов населённого пункта.
По главной улице Димычу идти было, понятно, не с руки и он пошёл вдоль реки, легкомысленно полагая, что в столь ранний час, да ещё понедельник, берег будет пустынным и в дальний край села, к своему дому, он доберётся незамеченным.
Священника он увидел только тогда, когда тот выпрямился во весь свой богатырский рост, выдёргивая из воды очередную рыбу, метнулся было назад, но опоздал – отец Пётр уже приветливо улыбнулся и поздоровался медленным наклоном головы, но молча – рыбалка к звукам не располагает. Ветеринар копнул сапогом песок, нагнулся, посмотрел в ямку, потом на небо и как бы между прочим спросил:
- Ловим, значит, э-э-э… батюшка?
Отец Пётр приставил палец к губам и шёпотом ответил:
- Ага, - и ещё тише добавил: - ёрш бьёт, как сумасшедший.
Димыч аккуратно заровнял ямку, словно заметая следы и собрался продолжить путь, но что-то его остановило.
Свидетель.
Ну какой отец Петр свидетель? Да и свидетель чего? Полная ахинея. Он даже не вспомнит потом об этой встрече! Вон как увлёкся, аж вторую удочку не забрасывает – с одной едва управляется…
- Значит, рыбачим, …значит? – уже громче вопросил ветеринар.
- Да, да, Аркадий Дмитрич! – весело крикнул отец Пётр, - кончаю уже, ведро полное, - он кивнул на ведро. – А вы далёко, так рано?
- Резонный вопрос – бойко ответил ветеринар, - совершенно оправданное любопытство. Однако, позвольте вас спросить, - с напором продолжал он - какое у него, то-есть у любопытства, логическое основание?
- Утреннее, Аркадий Дмитрич, утреннее, - беспечно ответил священник и снова забросил удочку. Димыч ткнул в небо указательный палец и назидательно произнес:
- Любопытство – не порок, но … - не закончил он фразу и направил палец в сторону священника.
- Но большое свинство, - завершил за него отец Пётр.- И с этим соглашусь. Хотя и не грех... вроде бы.
Ветеринар сделал шаг на тропу, затем редко крутнулся и вернулся к воде.
- Прошу прощения, - с металлом в голосе произнёс он, - прошу прощения, но к чему этот неуместный юмор? И намёк?
- Какой намёк? – ошарашено спросил отец Пётр.
- Грех. Здесь прозвучал слово грех. И что имелось в виду?
Священник нервно смотал удочку и делано зевнул, мелко перекрестив рот:
- Спаси Господь. Хорошая была рыбалка.
- Бежишь от ответа, рыболов? – с каким-то отчаянным раздражением прошипел ветеринар. - Всуе имя Господа поминаешь? А ведь он твоего тёзку из рыбаков апостолом сделал, проповедать послал. А ты бежишь!?
Отец Пётр сдал назад и выставил перед собой ладони, словно защищаясь от этого неистового и неправедного напора. Вставшее за его спиной солнце мигом испарило туман, а тень от большой фигуры священника полностью закрыла стоящего перед ним Димыча.
- Аркадий Дмитрич, - всё ещё миролюбиво сказал отец Пётр, - что-то вы с утра не в себе. Случилось что?
- Случилось! Как не случиться!? – яростно закричал ветеринар, - Идёшь, понимаешь, спокойно домой, никому не мешаешь и – на вот тебе! «Грешен ты, Аркадий Димитрич, свинство ты Аркадий Дмитрич творишь!» - гнусаво пропел он. И кто говорит? Священник наш новый! Батюшка, значит! Проще говоря – поп! И это вместо того, чтобы утешить, душу с миром уравнять… И – эх! – и он снова ткнул пальцем в живот отца Петра.
- Ну, ну, успокойтесь, - улыбнулся отец Пётр и невольно взглянул в сторону фермы, крыша которой виднелась за обрезом дальних кустов, - Бывают в жизни и проколы. Молитесь и Господь поможет найти верное решение…
Закончить фразу он не успел. Ветеринар перехватив его взгляд, пискнул и брызгая слюной заорал:
- Чё ты туда косишься?! Чё ты там увидел, попина ты долгополый?! Учить меня вздумал! Я три ходки уже в ЗАГС сделал, когда ты ещё титьку сосал. А проколов у меня и по сей день не бывает! Учитель нашёлся… Оглобля церковная!
Димыч выдохся и замолчал. Молчал и священник, постукивая толстым концом удилища по сапогу и тихо улыбаясь.
- Ну и что ты лыбишься? – как-то устало спросил ветеринар, - Давай, читай проповедь про моногамию, или, как там у вас, единобрачие. «Невзлюби жену брата своего»… и так далее… А он мне не брат, мужик ейный и любить мне его не за что. Да и Алька-то его на дух не переносит, алкаша этого, хоть и муж.
Отец Пётр наконец понял причину, казалось, необъяснимого раздражения и агрессии Димыча. Подобрав повыше подрясник, он присел прямо на песок и жестом указал ветеринару на стульчик:
- Может присядете, Аркадий Дмитрич?
- Может и присяду, господин посредник – помедлив и ещё не утихнув от вспышки пробормотал Димыч. С трудом выдернув из песка стул, он переставил его на другое место и уселся с прямой спиной, закинув ногу на ногу.
- Ну? - с ноткой требовательности произнёс Димыч.
- Что «ну»? – спросил священник.
- Ну так открывай диспут, раб божий, обтянутый кожей, - и он кивнул на торчавшие из подрясника петровы ноги в кожаных с металлическими клёпками штанах. – Ты же под святого косишь, хотя некоторые детали с головой, - он растопорщеными пальцами пальцами изобразил стриженный ёжик отца Петра – буквально выдают твоё гнилое прошлое.
- Ну было, конечно. Байкерствовал, волчарил. И под святого не кошу. А в чём вы греховность-то усмотрели?
- Как же, как же! – снова загорячился ветеринар, - видел, наблюдал я ваше племя: поллитра в глотку, девку в неглиже за спину, ноги в раскорячку и попёрли на своих доусонах без глушаков по городу – люд честной пугать!
- Дэвидсонах, Харлей–Дэвидсон называется. Хорошая машина, я о такой мечтал, да Господь не сподобил…
- Вот–вот, опять богом прикрываешься. И что за манера у вас попов: чуть не так – на бога валите, если удача - его же благодарите. Прямо, как бы, себя-то и человеками не считаете. А посмотришь на другого – толстопузый и фарисейство прёт изо всех щелей, богато за его толстой рожей и не видно… Ты вот что сюда, в нашу глухомань, припёрся? Молодой, здоровый, красивый, жена – глаз не оторвать, и что? Думаешь, кого деревенских обманул? Если сам на этих древних руинах с утра до ночи горбатишься – так тебе и поверят? Нет, конечно, десяток старух, которые ещё помнят какой рукой креститься приволокут свои мослы в твою церковь, а остальные? Алькин муж «сотоварищи» от горя по советской власти ещё не отпился, молодежь – вон как ты, или в байкерах или в бандюгах и проститутках – им твоя церковь по барабану, параллельно, до фени, и тэдэ… В одиночку ты эту храмину не отстроишь. Денег тебе не дадут, спонсоров здесь, кроме сына предсельсовета Васьки, владельца последней в районе пилорамы, магазина и пивного ларька нет, а этот жлоб за копейку удавится и что? А ведь трудов-то и средств тут нужно положить много! Я эту церковь ещё помню до разрухи, сам агитировал в клуб её превратить.
Отец Пётр слушал не прерывая. Сбивчатая речь ветеринара, резкая перемена тем, суждений и интонации выдавали всю степень его душевного разлада, житейской неустроенности. То злорадно, то горестно он выкрикивал свой нескончаемый монолог, пересыпая намеренно обидными для священника эпитетами, противным подленьким матерком, старался задеть побольнее, часто переступая грани дозволенного.
- ...И превратили бы! Да укрупнять начали деревни-то. Наше село тоже попало в список неперспективных. Всю культуру на хрен позакрывали: и школу, и библиотеку, и даже амбулаторию в райцентр перевели. Остались магазин да пивнуха. А потом, в девяностом, всё вообще на хрен рухнуло. Вместо культуры пришёл полный э... э... бардак. Пятнадцать лет этого юродства добили все остатки ума, стыда и совести… Вера! Какая … в душу вера? Поди, сыщи её в людях-то. Зато пришло ваше время!
Димыч закатил глаза и очень правдоподобно изобразил отца Петра во время молитвы.
- Да, почуяли вы, чернорясые, пришло ваше время. Он злобно сплюнул и постучал кулаком по коленке. - Всю сознательную жизнь я над вами смеялся. И когда в ВОЗе работал и в клубе... А что? Это ведь было не просто легко, но и даже приятно. Вы же безответные! Вы же против силы и наглости словно котята: топи - не хочу! Чем вы нас потчевали?
За-автраками! Вот завтра, после смерти… А что там после смерти? Да ни хрена! А мы строили. И жили, здесь и сейчас!
Димыч как-то болезненно сморщился и замолчал.
День над Брысью скоро набирал обороты. Брысь проснулась, взрябила гладь омутка, зашлёпала в берег мелкой пузырчатой волной. Резкий порыв ветра сбросил на воду белый десант одуванчиков, но большая часть их мгновенно погибла, а Брысь не заметила этой атаки и выгнувшись плавной дугой унесла парашютное войско, растворило в своей глубине…
- Да, Аркадий Дмитрич, здорово вас корёжит – задумчиво, словно бы сам себе, произнёс священник и спохватившись, закончил:
- Да вы говорите, говорите, я не в претензии…
Но ветеринар, отвернул лицо к речке, громко высморкался, утёр внезапно покрасневшие глаза и судорожно, с каким-то подвывом вздохнул.
- А–а... говори – не говори, всё одно без толку. Я вон полжизни людям лекции читал про опиум для народа, кресты вместе с ними скидывал, и что? Никак эту сказку из мозгов не вытравишь. Ну вот - нет ничего! Ни увидеть, не потрогать, не измерить, ан не-ет! Всё равно верят, хоть кол на голове теши!
- А может это и не сказка вовсе? – осторожно сказал отец Пётр.
- Ну, конечно! – вскрипел Димыч, - конечно правда, коли, на бумаге написано, да в корки переплетено! Наш народ во всё верит, что ни напиши: и в Библию и КПСС и даже в марсиан, главное, чтобы было непонятно. Вот такой у нас верующий народ! – И вдруг, перейдя на шепот и оглянувшись зачем-то по сторонам, он спросил:
- Батюшка, а ты сам-то во всё это веришь?
Отец Пётр долго не отвечал. Так долго, что Димыч уже сощурился в хитрой усмешке.
- Когда-то в правдивости этой, как вы говорите, сказки не верил никто или почти никто, даже когда это происходило в реальности и даже те, кто видел всё это воочию. И так же требовали доказательств: «сотвори чудо - и поверю». Но что важнее: вера в вещественное или вера в духовное, вера в проявленное или вера в сокрытое, сокровенное. Помните спор о первичности бытия и сознания, вещи и её сути, материи и духа? Само наличие спора уже есть доказательство существования его предметов…
- Стоп, стоп, стоп, дядя! Демагогию не разводи, я тоже в этих делах кое-что понимаю и мозги запудрить смогу не хуже твоего. Ты мне ответь на прямой вопрос: есть ли Бог? Если есть, то где и чем его почувствовать? Вот так, в лоб мне задавали вопросы на лекциях и я на них отвечал просто и понятно. И мне верили. А как простой человек может поверить тебе, когда ты даже молитвы читаешь на каком-то тарабарском языке?
- Аркадий Дмитрич, у вас уши краснеют, когда вы совершаете или даже думаете совершить неблаговидный поступок?
- Ну и что?
- А то, что глас Божий живёт в вас, указуя на грех или праведность мыслей ваших и дел. А ежели существует следствие, значит есть и причина. А то, что церковный язык сложен для понимания, так и музыканты между собой разговаривают на таком наречии, что сторонний человек тоже мало чего поймёт, однако музыку любят все, хотя и разную.
Ветеринар, замотал головой так, что казалось она совсем оторвётся.
- Можете вы, попы, навести тень на плетень! Ну прямо хлебом не корми – дай помудроствовать. И книги ваши толстые, а бестолковые; вот четыре бродяги, неуча пересказывают одно и то же разными словами, вот еврейскую историю жуют на ста страницах, кому она на хрен нужна, вот концом света пугают, совершенно не объясняя когда это случиться. И такое возникает ощущение, что и Земля-то наша - искусственный муравейник, а кто-то сверху дурной или пьяный тычет в него палкой без цели и смысла. Мы же, бедные, латаем эти проломы без конца, хороним побитых товарищей, да ещё славу поём этому лиходею, храмы ему строим… Что скажешь, праведник, на эти мои кощунства?
- «Блаженны не видевшие, но уверовавшие». – тихо произнёс отец Пётр, - чем больше хулы, тем больше чести. Прости его Господи.
Он медленно поднялся, отряхнул с подола песчаную пыль и широко перекрестился на восток.
- Буду рад видеть вас в храме, Аркадий Дмитриевич, - он протянул для рукопожатия крепкую, в твёрдых катышках мозолей ладонь.
- Да ты никак обиделся, пастырь овечий? – съёрничал Димыч, - а ведь нельзя вам, попам, обижаться на нас грешных, вразумлять нас надо, а не словоблудием заниматься .
Он сунул свою костлявую ладонь в руку священника и не отпуская её быстро заговорил:
- Вот молодой ты и здоровый, отец Пётр, и умом тебя Господь, кажется не обделил, а раскусить душу потенциального чада своего, возможно, самого ревностного прихожанина ты не смог. Терпения слушать мои дикие речи у тебя хватило, хотя и не на долго, но вот спорить со мной ты, батюшка, посчитал ниже своего достоинства. А почему, скажи ты
мне, пожалуйста? А потому, я отвечу за тебя, что гордыня твоя вперёд тебя скачет да ещё кричит: идёт за мной посланец Господа, представитель Его на земле, любите его и жалуйте, он всех вас облагодетельствует, отмолит, правда, не бесплатно. А уже спорить с ним – вообще грех; верьте безоглядно, кайтесь и исповедуйтесь… А человеку, у которого за семьдесят лет вся вера, как почки у пьяницы, отбита и опущена, чего больше всего хочется? Поговорить ему хочется! Чтобы выслушали его, а не поучали. Он сам готов душу свою наизнанку вывернуть, так она у него загрязнена – никакой верой не отмоешь.
Отец Пётр аккуратно высвободил ладонь из цепких, словно рыболовные крючки пальцев ветеринара. - Может вы и правы, - как-то потерянно пробормотал он, - кажется я действительно не хочу с вами разговаривать и уж, тем более, спорить. Я думаю, Аркадий Дмитрич, вы циник и паяц. Умный циник и опытный, знающее своё дело паяц. Нет не клоун – тот смешит детей, а вы пляшете на костях. Вы рушили храмы и вскрывали могилы. Вы убивали веру, а когда увидели, что не до конца – испугались. И от испуга этого готовы первыми обставить все храмы свечками и молиться в первых рядах; как и раньше – в первых рядах. Мало того, вы первыми требуете внимание и сочувствие церкви и получаете их, ибо вы то главное, что она, церковь, должна, обязана победить. Победить вас в округе, но главное – победить вас внутри себя. Вы же всепроникающие, а современная церковь сложена из того же материала, что и всё общество. И ей свойственны те же цвета: чёрный, белый, красный, и те же полутона, и те же болезни.
Отец Пётр говорил медленно, с трудом выдавливая фразы. Он не смотрел на Димыча, он не смотрел на речку и лес – он смотрел куда-то поверх всего этого, может даже вовнутрь себя и то, что он видел больно его задевало, гораздо больнее, чем дерзкие слова собеседника.
- Вас удивляет, почему я здесь. Не скажу, что я сам напросился, но и не ратовал перед Владыкой за хлебное место. Можете снова не верить, но то, что приводит вас в бешенство моё сердце так же отвергает. Только вы пользуетесь запрещёнными приёмами, а я свою правоту могу доказать исключительно делом. И для меня на сегодня нет дела важнее, чем восстановить храм и начать служить литургию. Пусть даже для тех старух, о которых вы так зло говорили… А что касается Евангелия и апостолов примите в свой адрес упрёк в дилетантстве: «Слышал звон, да не знает где он».
...Чем-то холодным и пасмурным дохнуло на речку, на песок, на людей, на всё их окружение, словно и лето, и утро, и ведро с рыбой пропитались запахами неправды, духом тления и распада.
«Веры нет» - шумнули верхушки кустов, согнав с веток стайку прозрачных стрекоз;
«Веры нет» - листвяным шепотом пробежалась вдоль берега одиночная волна;
«Веры нет» - гуднуло где-то очень далеко сиплое эхо тепловоза;
«Веры нет, веры нет» - больно стучало в виски отца Петра и он видел, как сошлись к переносице редкие белёсые брови ветеринара, как сморщилось и пожелтело его лицо, как пальцы бессмысленно и суетно хватались за пуговицу на воротнике...
- Аркадий Дмитрич, Димыч, что с вами?
Тот медленно опустился на стульчик, обтёр со лба пот, длинно выдохнул:
- Да ладно... Сердце что-то прихватило... Сейчас пройдёт.
Минут десять оба молчали, вслушиваясь в себя: отец Пётр тревожно, Димыч - стараясь наладить сердечный ритм медленным счётом. Наконец окружающий мир вернулся в привычную форму: щебетнули синицы, мыкнула за селом корова, вобщем всё встало на свои места.
- Смотри-ка , батюшка, весь твой улов кверху брюхом плавает, - криво усмехнувщись и всё ещё держась за грудь, сказал Димыч.
Священник сунул руку в ведро, вытащил самого крупного ерша и расправил пальцами его верхний плавник.
- Кого-то он мне напоминает, - хитро сощурив глаз, произнёс отец Пётр.
- Мне тоже, - как-то уже больно серьёзно согласился Димыч, - У тебя там в церкви крыльцо с правой стороны просело, как бы старухи не сбрушились.
- Да знаю я, - отмахнулся отец Пётр, - завтра починю.
- А чего завтра-то? Я, чай, и сегодня зайду, поправлю. Топор-то путный у тебя там имеется или свой тащить?
- Топор-то найдётся... Найдётся топор-то, правда, какой уж есть, сам присаживал…
30 сентября 2009 г.