Saltimbanques *
(Париж, 14 июля 1907)
* Бродячие акробаты (франц.).
Между Люксембургским дворцом и Пантеоном снова расположился со своей
семьей папаша Роллен. Расстелен тот же ковер, те же поношенные пальто,
теплые зимние пальто свалены на стул, где еще так много места, что младший
сын, внук старика, время от времени прохаживается по краешку сиденья.
Мальчику это нужно, он, как говорится, новичок в стремительном прыжке,
когда, выходя из высокого сальто, он приземляется, его ногам больно. Его
крупное лицо вот-вот зальют слезы, но они застывают в кромке широко
раскрытых глаз. Поэтому он осторожно держит свою голову, словно полную чашу.
Он не расстроен, скорее наоборот, если чаша расплескалась бы, он даже не
заметил бы этого. Это просто боль, которая плачет, а такое мальчику
простительно. Со временем ему станет легче, и боль наконец исчезнет. Отец
давным-давно позабыл про нее, и дед тоже вот уже шестьдесят лет не помнит,
иначе он не стал бы таким знаменитым. Но взгляни-ка -- папаша Роллен,
знаменитость всех ярмарок, уже не "работает". Он не размахивает чудовищными
гирями и не вымолвит ни словечка -- а ведь был речистей всех. Он занят
барабаном. В трогательном смирении стоит он с отсутствующим выражением на
лице атлета, опутанном беспорядочной сетью морщин, из каждой морщины как бы
выглядывает груз прошлых напряженных лет. Одетый по-городскому, с вязаным
галстуком небесно-голубого цвета на мощной шее, в скромном пиджачке, он
отстранился от всех в зените своей заслуженной славы, пребывая в роли,
которая, так сказать, не блещет. Но тот, кто в молодости видел его однажды,
тот, конечно же, знает, что в этих рукавах таятся знаменитые мышцы,
легчайшая игра которых заставляла взлетать гири. Тот прекрасно помнит его
мастерскую работу и, перебрасываясь парой слов со своим земляком, показывает
на старика, а старик чувствует их взгляды, рассеянно-задумчивые и полные
почтения. Она еще, конечно, при мне, эта сила, молодые люди, думает он; и уж
коли ее больше нет в руках, значит, она ушла в корни; она где-нибудь еще
здесь, это целая глыба. И для барабана ее хватает с лихвой. И он колотит.
Однако барабанит чаще, чем надо. Зять свистит ему и машет рукой; старик не
ждет награды для барабанной тирады. Испуганный, он прерывает дробь на
середине, поводит могучими плечами в свое оправдание и не спеша переступает
с ноги на ногу. Но вот уже нужно остановиться. Черт возьми. Папаша! Папаша
Роллен! Он вновь забарабанил. Ему едва ли это понять. Он мог бы барабанить
без конца, пусть не думают, что он выдохся. Но вот выступает его дочь: она
находчива и напориста, работает без сучка и без задоринки и потешается над
всеми. Она теперь взяла дело в свои руки. Это приятно. Зять, конечно,
работает хорошо, ничего не скажешь, с огоньком, как положено. Но у нее это в
крови, сразу видно. Такой надо родиться. Она готова. Музыка, кричит она. И
барабан старика громыхает, будто тот играет на сорока барабанах. Папаша
Роллен, эй, папаша Роллен, кричит кто-то из зрителей, пробравшийся только
что вперед и признавший его. Но старик походя только кивнул головой.
Барабанная музыка -- дело чести, а честь он строго блюдет.