Она ходит и ходит из стороны в сторону, как часовой по краю крепостного
вала, где больше ничего нет. И, как в часовом, в ней тоска по дому, в
осколках памяти гнетущая тоска. Подобно тому как на морском дне должно быть
зеркало, зеркало из каюты затонувшего корабля, зеркальные осколки, которые,
конечно, в любом случае ничего не отражают: ни лиц пассажиров, ни их жестов,
ни манеры поворачиваться перед зеркалом и как-то неуклюже выглядеть со
спины; ни стены, ни угла, где отдыхалось; еще меньше могут отражать то, что
освещено зыбким светом снаружи и сверху; ничего, никого. Но подобно тому,
как в тех осколках, может быть, появляются двойники водорослей или осевшей
тинистой жижи, или внезапный двойник рыбьей головы, или двойник самих водных
струй, текучих, мутноватых, вновь скопляющихся струй, далекие, искаженные,
неверные и тут же снова исчезающие двойники того, что однажды было, -- так
воспоминания, треснувшие осколки воспоминаний покоятся на темном дне ее
крови.
Она ходит и ходит из стороны в сторону вокруг него -- льва, который
болен. Хворь не раздражает и не унижает его: она только делает его одиноким.
Когда он так лежит, мягко выпуская когти без всякого умысла, запрокинув
высокомерную морду с потрепанной гривой и потухшими глазами, он
восстанавливает для себя в памяти собственную скорбь о том, как однажды
(вечно преодолевая себя) переоценил свои силы.
И вот теперь дрожь проходит по его мышцам то тут, то там, и они
наливаются с тугим напряжением, то тут, то там появляются вдали друг от
друга крошечные зародыши злобы; желчная кровь толчками вырывается из сердца,
и ее осторожный испытанный ток по жилам полнится внезапной решимостью, когда
она поступает в мозг. Но он смирился с тем, что происходит, поскольку это
еще не конец, и он больше ничего не просит и остается ко всему безучастен.
Только вдали от него -- маленькая кисточка хвоста, ее полукруглое движение
выдает в нем неописуемое презрение. Это движение настолько значительно, что
львица останавливается и наблюдает -- тревожно, взволнованно, выжидающе.
Но затем она снова принимается ходить безотрадной и забавной поступью
часового, вечно возвращающегося на следы свои. Она ходит и ходит и порой
показывает рассеянную маску, круглую и грузную, разлинованную прутьями
решетки.
Она ходит, как ходят часы, и на ее морде, как на циферблате, означен
таинственно близкий час: час ужаса, когда кто-то умирает.