Ива в бархатной дрожи своего серебра
замечталась
так и забылась, что стала
единственной
и одинокой
в своих, будто штрихом
низанных,
ветхою сенью подбитых одеждах
Папки сшитые летних листов влажно шепчутся - причислены к макулатуре,
отдают табаком и архивом,
тёмным настоем трав (который, вздумай чуть набрать его глубже в лёгкие, оглушит цвета бутылочного стекла ретроспективой, перехлестнёт пресыщен дюшесом полдня)
В этой сочной прозрачности хрупкая
ломкая течёт и
ломается жизнь:
Баловень-клён сдал отчет и ему - он всем видом показывает - все равно,
что его золотое литьё
прогорело, он, видите, сделал ставки
и ни о чем не жалеет -
не спросите только его
почему
нежная мокрая прель под метлой дворника
пахнет отчаянно солнцем
Исцветает иглами ноябрьский иней стальной
вот и ива цветёт
абсентом разбавленным,
вздохом стаи медлительных рыб
А потом вдруг враз
в графитово-дымном восходе:
капиллярные ливни, остро-черные вены ветлы -
в одну ночь. Прозрачной и тонкой встала
Догола, догола - так голы провода с сердцевиной нервозной - облеклась ветром, тягучим холодным глянцем
глядит - ни в одном глазу сна - прямо
даже почтенно согбенный в поклоне
её почитатель томно-янтарный фонарь опешил и на том был застигнут и выключен
разоблачающей явью. Жестяной старый дурак.
...Рассвет
уже запустил пальцы в полотно остреющих крон,
переплётом перистых лент гнал воздух отрешённый припоминая дату
Начинался новый рассказ:
шипели шины
о плёнку асфальта