Эта поэзия, по сути, была бесполезна,
Но как острым лезвием, по коже резала,
Оставляя глубокие шрамы
на ткани заброшенных зданий -
Больших строений из метала и камня.
Со страниц спадая пеплом
по сантиметрам замерзая на ветках светом,
Оставаясь совсем не приметной,
В пустых дворах и лестничных клетках.
Сочилась по сточным трубам,
текла по батареям чугунным, тихим шумом.
Лилась по кварталам старым,
плескалась по тротуарам и шпалам.
И собираясь в лужи,
оседала на туфлях кожаных, тех прохожих,
кто спешил поужинать,
в кафе на углу Пражской и Ожеговой.
Такая поэзия с плесенью пряталась под навесами,
ютясь в гнездах тесных воробьев под лестницей.
Проникала в квартиры пыльные,
томилась за книгами.
И вечерами длинными, питалась старыми рифмами.
Но были и яркие песни, у той поэзии,
песни добра и детства,
со вкусом домашнего теста,
они уходили с контекста и чувствовали себя неуместными,
в общее серой мерзкости.
И слушая старые тексты, мне становилось весело,
что все еще есть средства, не на долго вернуться в детство
и там чуть-чуть отогреться, музыкой медных оркестров...