Александр КУЛИКОВ
ИЗ СТИХОВ 2010 ГОДА
Перечитывая Давида Самойлова,
одного из последних импрессионистов
1
Проходят беды и несчастья,
Как катаклизмы и ненастья.
Но чёрт вращает колесо.
И вновь ненастья и несчастья,
И снова я разъят на части,
Как на картине Пикассо.
2
Ты ещё молода.
Ты по жизни идёшь победительно.
У тебя есть жених,
У которого Porsche
И крутые родители.
Ты маслину кладёшь
В подогретый прозрачный мартини.
А за окнами дождь,
Словно у Писсарро на картине.
И ты смотришь в окно.
Там зонты и сутулые спины.
Плакать хочется, но
Не придумать причины.
3
А мир даётся в ощущениях.
Он субъективен, этот мир.
И потому все люди – гении,
Когда выходят из квартир,
Когда дорожками метёными
Идут на службу не спеша,
Когда, бия крылами тёмными,
Над каждым мечется душа.
4
С недавних пор мне интересна смерть,
Хотя и жизнь, конечно, интересна.
Их встреча. Что за время? Что за место?
Небесная или земная твердь?
Пессоа называл её невестой.
Другие – старой кликали каргой.
И гнали прочь. И дёргали ногой.
Или рукой, что также было неуместно.
5
Как тупо начинается весна:
Сначала снег становится черняшкой,
А небо, словно грязная тельняшка,
Полощется меж двух дымящих труб.
И дым одной из них особо груб,
И густ, и чёрен. Он подобен плоти,
Сей экипажный дым. Опять на флоте
Понтифика не удалось избрать.
6
Весна
Несмотря ни на что
Она гладит меня по голове
Своею шершавой ладонью
Тёплой и пахнущей полем
Она утешает меня
Она осушает мои слёзы
Она пересказывает мне птичьи сплетни
Ведёт меня на прогулку
Согревает меня южным ветром
Улыбается мне по-крестьянски
И пробуждает во мне
Самые лучшие чувства
Во Владивостоке шторм
Во Владивостоке шторм.
Весь город – крепость,
взятая на абордаж врагом.
Все зонты – бессмыслица, нелепость.
Ветер разгибает их, как скрепы,
чтобы спицы заменить дождём.
Как штандарты
свергнутой державы
маются
наружки лоскуты.
Боже правый, а точней, неправый,
и почто
такое с нами – ты?
Ветер в кронах лает ирокезом.
Страшно. Дико. Бешено. Темно.
Гром гремит в порту своим железом,
ну и корабельным заодно.
Вот опять бабахнуло за молом!
И аллею накренило так,
словно бочки
с хлынувшим засолом
вбило в борт
и с Роджером весёлым
хлестанул
по мокрой мачте флаг.
Гроздья гнева – в небе тучи.
Ярость
мутная клокочет у ворот.
Вот ушёл под воду
первый ярус,
и второй ушёл под воду
ярус;
мостовая, как река, течёт.
Мимо – магазины и аптеки,
рыбный рынок, летний ресторан…
Улицы несутся, словно реки,
и впадают
в Тихий океан.
И уже без всяких аллегорий,
оторвав
от сопок берега,
мы в открытое несёмся
море –
целый город
к чёрту на рога!
Будем обезумевшею птицей
над пучинами
теперь парить,
с волнами бушующими
биться,
по морям, как призраки,
носится
и суда торговые топить…
Мартовское
Март. Месиво. В пору кататься на танках
по склонам поплывшим,
по тающим спускам.
В зелёных жилетах и серых ушанках
менты как подснежники
на Алеутской.
И воздух, и лужи, и ГУМ, и машины, –
весь мартовский вечер, идущий на убыль, –
всё схвачено накрепко,
как крепдешином
стремительный стан под распахнутой шубой.
Мобильник жужжит,
как весенняя муха.
И вот уже щебет прелестный несётся.
Скрипят тормоза. Каплет с крыши. Старуха
с большим одобрением
смотрит на солнце.
Карнизы,
скамейки с облупленной краской,
деревья с шершавой корою,
балконы –
всё стянуто натуго,
словно повязкой
ушиб на коленке под чёрным нейлоном.
Снежное утро в апреле
Рождался мир во тьме и мокр, и липок.
Снег моросил. И синие клинки
с ветвей свисали, словно шейки скрипок,
где с мясом выдраны и струны, и колки.
И нужно было выйти на дорогу,
но прежде обогнуть незримый дом.
А я не знал, куда поставить ногу,
где просто лёд, где бездна подо льдом.
Казался город сумеречным холлом,
куда апрель всё зимнее сносил.
И тормозил автобус, как гондола,
шуршащим юзом, из последних сил.
И всё вокруг, как патока, сочилось.
И нас везли сквозь бесконечный цех,
где пряжа карамельная сучилась,
а лишнее стекало из прорех.
Готовые, в неоновой глазури,
деревья проплывали вдоль перил.
Вдруг рассвело. И тут же парк культуры,
как торт-безе, рассветом явлен был.
Всю ночь он выпекался-украшался,
фреш-кремом покрывался здесь и там,
красиво по движению вращался
его высокий шестиглавый храм.
Он, шестиглавый, был особо складен,
в оконных складках белое скопив.
Над звонницей, раскрывшейся, как складень,
уже какой-то возникал мотив.
И капало вовсю уже с деревьев.
И, словно из ушата молока,
мир поднимался, молодой и древний,
как пену раздувая облака.
На самом деле нет у нас врагов
На самом деле нет у нас врагов.
Есть Рок
и, стало быть, его орудья –
обыкновенные,
простые с виду люди,
как ты да я,
без спрятанных рогов.
Поступки их не связаны никак
с тем, чтобы нас
достать и изничтожить.
Их Рок избрал.
И нам с тобою тоже
однажды вручит он
свой тайный
верный знак.
Тогда и я,
спеша на зов трубы,
в чужую жизнь,
как по коврам в калошах,
безжалостным орудием Судьбы
вломлюсь,
такой
весь из себя хороший.
Ведь я же прав.
Мне Рок порукой в том.
Быть правым для меня – почти призванье.
… А у кого-то в горле тает ком,
так долго,
что кончается дыханье.
Про Лену Маркову
Целый год в Санкт-Петербурге
Лена Маркова живёт,
Медсестрою в местной дурке
Служит Лена целый год.
Не горда и неподсудна,
Потому что не горда,
Кому надо носит судно,
Что ни спросят, скажет: «Да».
Пряча взгляд, предельно кроткий,
Подоткнув цветной подол,
На Васильевском у тётки
В воскресенье моет пол.
Глядя на её колено,
Дядя Коля, инвалид:
– Ты какая-то, Елена,
Не такая, – говорит.
… Треплет ветер занавески,
Ночь белеет за окном.
Год ещё неспящий Невский
Будет ей казаться сном.
А потом наступит утро.
В дымке серо-голубой,
Отливая перламутром,
Встанет туча над Невой.
Чуть похожая на лацкан,
Оттопыренный слегка,
Встанет туча над Сенатской,
Где укажет ей рука.
Медный всадник, вновь готовый
На дыбы поднять страну,
Пожалел бы, право слово,
Хоть бы девушку одну.
Пусть живёт себе на свете,
Пусть гуляет в Летний сад.
На конверте мальчик Петя
Пусть выводит: «Ленин град».
Пусть ей в спину шлют придурки
Сумасшедший блеск в глазах,
Пряча сальные окурки,
Как обрезы, в рукавах.
Почитав Бахыта Кенжеева
1
Вчера человек весь вечер икал,
с утра выделяет кал.
Казалось – велик,
оказалось – мал,
sorry и всё такое,
совесть
порой ещё болит,
то есть
притягивает,
как магнит,
к шкафчику
с алкоголем.
2
Новый город – прихожая к новой гостинице.
Постучится какой-нибудь перец случайно –
руки-крюки и взгляд,
как за час перед виселицей,
а попросит взаймы
стакан или чайник.
Словом, жизнь продолжается,
плодя варьянты:
либо горячее,
либо горячительное,
последняя точка
в последнем квадранте,
и не включительно,
а исключительно.
Выйдешь из номера прямо на улицу…
Ба! Да ведь это же улица Чехова,
дом № 6. Жареной курицей
пахнет под соусом чесночно-ореховым.
И засосёт
так противно под ложечкой,
лёг бы в одежде прямо и помер бы!
Но: «Говорят тебе, лошадью ходи, лошадью!» –
требует жизнь из соседнего номера.
Вот и ходишь
лошадью Пржевальского
в поисках корма подножно-подкожного
в звании старшего приживальщика
и с родословной таланта подложною.
3
Устал, и сердце меньше мечется? Ещё и крокус не пророс?
Увы, Бахыт, ничем не лечится весенний авитаминоз.
Пойдёшь в аптеку? Купишь яду? Аптека яду не даёт.
Ну, постоишь, покуришь рядом. Табак, он тоже антидот.
Особенно перед рассветом, на самом краешке стола.
Ещё прикольней быть поэтом, когда поэзия ушла.