Сергей МИРОНОВ
ДЕСАНТНИКИ
Воспоминания об армии
Посвящается моему другу
гвардии старшине ВДВ
Константину Борисовичу Павл;вичу
Глава I. НАЧАЛО
Успел. Двери с шипением закрылись. Еле отдышавшись, я прошёл в салон электрички. Я еду на занятия в техникум. Каждое утро по будням начиналось с электрички.
Это было раннее утро 28 октября 1971 года.
Два года назад каждый день мы ездили в Индустриальный техникум на факультет «Геофизические методы поиска и разведки полезных ископаемых» с моим другом Толяном (Анатолием Григорьевым). Отучились вместе один семестр, потом я задурил, была «знаменитая» (в узких кругах) эпопея поездки в Сибирь. Летом я вновь поступал на первый курс. Осенью 71-го я учился на втором курсе, Толян – на третьем. У нас почему-то часто практиковались нулевые пары, которые начинались в 8 утра. Когда у него либо у меня была нулевая пара, в Питер мы ездили по одиночке. Вот и в это, по-ленинградски пасмурное, утро, сев на привычное место с правой стороны у окна лицом по ходу электрички, я смотрел на мокрые, уже голые деревья, мелькающие за окном, и думал о том, что будет сегодня, и понимал, что сегодня будет то же, что уже происходит практически на протяжении двух месяцев.
После первого курса я поехал в первую в своей жизни экспедицию на Кольский полуостров. Там было здорово. Кроме массы положительных эмоций и закрепления понимания, что профессию я выбрал правильно, оказалось, что я за два месяца в поле заработал огромные деньги – 480 рублей. Для сравнения: стипендия у меня была 15 рублей. 280 рублей я по-честному отдал Маринке, моей старшей сестре, с которой мы жили вдвоём, а 200 оставил себе, рассчитывая купить что-нибудь толковое. И очень хотелось поведать друзьям об экспедиционных перипетиях, естественно, в обстановке, так сказать, неформальной. После встречи 1 сентября сама собой образовалась как бы традиция – после занятий шли в какую-нибудь кафэшку или к кому-нибудь домой, покупали вино или пиво и «разговаривали». Это начало сказываться на учёбе и мне довольно быстро надоело. Но компания подобралась дружная, и каждый день кто-нибудь требовал продолжения «банкета»…
В тяжёлой, после вчерашнего, голове – грустные мысли. Воображение у меня всегда было богатое. Я легко представил, что будет через месяц, в крайнем случае, после зимней сессии. Меня, наверняка, исключат из техникума, проболтаюсь непонятно как и где до мая, а потом загремлю в армию.
От Пушкина до Витебского вокзала 5 остановок. Последняя перед Питером – Воздухоплавательный парк. На ней, кстати, не всегда электрички останавливались. Когда двери вагона закрылись после станции Купчино, у меня уже родилось решение: зачем ждать неприятностей до весны, когда всё можно сделать сейчас, осенью, даже прямо сегодня.
Выскочил на перрон, перешёл на другую сторону и поехал обратно. В Пушкине прихожу в военкомат и стучусь к военкому. Принял он меня сразу же. Я доложился: «Призывник такой-то, заберите меня в армию». Седой подполковник вскидывает глаза и огорошивает вопросом: «Кого убил?» «Чего, чего?» – спрашиваю. Он: «Ну, чего натворил-то, что в армию собрался, раз у тебя есть отсрочка до окончания техникума ещё аж на три года?» «Да вот хочу со своим призывом отслужить», – отвечаю я, и большая доля правды в этом есть. В техникуме, в моей группе, да и в других тоже, были ребята после армии. Из их рассказов я уяснил, что лучше служить со своим призывом.
Военком направил меня на медкомиссию, которая, кстати, работала последний день. Прошёл всех врачей – везде годен. В одних трусах сижу в небольшой очереди, среди таких же, как я, перед дверью призывной комиссии. Когда очередной призывник выходит, все у него спрашивают: «Куда?» Ответов – два: в радиотехнические войска или в стройбат. В стройбат мне не хотелось, а радиотехнические войска – вроде подходяще, так как учился на геофизика, а это – электронная аппаратура. Вот и подумал, что в армии приобрету дополнительные знания по этой части.
Подошла очередь, я оказался посредине большой комнаты. За длинным столом сидели военком, милиционер, какие-то женщины, молодой парень (как я потом понял, кто-то из райкома комсомола), два ветерана с медалями и орденами. Назвал фамилию, жду.
Комиссия почему-то вдруг оживлённо начала переговариваться. Военком передал по столу какой-то листок (как потом оказалось, моя характеристика из приписного свидетельства, написанная, когда я был комсоргом в 9 классе, до того, как бросил школу и пошёл в техникум, – разумеется, суперположительная).
И вдруг – слова военкома: «Мы предлагаем тебе служить в ВДВ».
Стыдно сейчас признаться, но с таким же успехом он мог бы мне сказать «АБВГД». «А что это такое?» – спросил я. «Как что? Воздушно-десантные войска!» У меня захватило дух. По двум причинам. Во-первых, скажу честно, – от страха. Уже говорил, что воображение у меня богатое. Тут же представилась картина: лечу к земле, парашют не раскрылся, – лечу и проклинаю тот миг и час, когда дал согласие служить в этих самых незнакомых ВДВ. Второе ощущение, наоборот, – радость. Мысли в голове примерно такие: «Ух-ты, круто! Десантником буду… Драться научат… Берет голубой… Девчонкам нравится…»
С секундной заминкой бодро рапортую: «Согласен». Но военком опытным взглядом всё-таки заметил моё замешательство: «А с парашютом прыгать не испугаешься?» Я отогнал уже виденную мысленно картинку и просто ответил: «Другие же прыгают, значит и я смогу». А надо сказать, что не то, что прыгать, я на самолёте ни разу не летал. Но был уверен, что не спасую. «Тогда так сделаем, – объявил военком, – одиннадцатого ноября на собеседование – сюда, двенадцатого – с ложкой, кружкой, с продуктами на сутки также прибудешь сюда».
Пошёл домой. Дома никого. Сестра на работе. Потом всё-таки поехал в техникум сказать друзьям, что на меня, на предмет загульных компаний, больше могут не рассчитывать.
Из всего Пушкина для ВДВ отобрали девять человек. 11 ноября в военкомате нам коротко рассказали о Воздушно-десантных войсках, о том, что, скорее всего, нас направят в учебку в Литву. Военком был, видимо, мудрым человеком и опытным – он вдруг сказал: «Сейчас я объявлю перерыв на 10 минут на перекур, после кто твёрдо решил служить в ВДВ и не побоится прыгать, возвращаются в этот зал, кто спасует, пусть приходит завтра ко мне на приём. Направлю в другие войска». Мы вроде бы все были друг у друга на виду, стояли на улице, кто курил – курил (я к тому времени уже бросил). Через 10 минут вернулись в зал, и вдруг я увидел, что нас только восемь.
Утром мама, и Маринка, и, конечно, Толян пошли провожать меня до военкомата. Накануне приехал батя, с которым мама была в разводе, подарил мне свои часы, обнял, сказал: «Служи честно сынок»…
Ночью привезли на какую-то станцию, где даже не платформа, а просто место рядом с составом освещалось прожекторами. Где-то лаяли собаки, что-то такое было тревожное и муторное. Мы выходили не проснувшиеся из вагонов, нас строили, пересчитывали, перекликивали, потом куда-то повели практически в полной темноте. Оказалось – в баню.
Разделись и в приготовленные наволочки затолкали свою гражданскую одежду и на наволочке, слюнявя химический карандаш, подписали свой домашний адрес. В чём мать родила, пошли в помывочную. В предбаннике сидел здоровущий мордоворот в кальсонах, рубахе; перед ним – ведро с какой-то белой, жутко пахнущей бурдой, а в руках – длинная малярная кисть. Он приказывал каждому встать перед ним, расставив ноги и раскинув руки, макал кисть в ведро и тыкал нам подмышки и в пах. Я понял, это была санобработка. Потом мы мылись, а кто ещё не был стриженный, того стригли. Я сам подстригся за несколько дней до призыва.
Да, забыл сказать: когда выгрузились из вагонов и стояли в темноте, подошёл ко мне какой-то солдатик: «Хочешь – в клёвое место распределят служить?» Ну, а кто не хочет? Конечно же, хотел. Тогда он сказал: «Давай махнёмся часами». Часы были подарком отца, правда, старенькие, «Победа» назывались. Ну, думаю, ладно, может как раз и послужат батины часы хорошему началу службы. Мы «махнулись». В бане увидел, что у меня часы без стрелок: ни минутной, ни часовой. Пришлось выбросить. Неприятно стало. Ну, ладно, думаю, пусть будет это на совести того солдатика.
После бани выдали обмундирование. Никаких тельняшек. Белые кальсоны, белые рубахи, х/б без погон, сапоги. Большинству начали объяснять, как наматывать портянки. Слава Богу, в своем первом поле на Кольском, я это научился делать профессионально. Кстати, старшина, который выдавал форму, на это обратил внимание: «Где намастрячился?» Я веско ответил: «Доводилось».
Потом – казарма: койки двухъярусные, специфический запах (который на целых два года теперь будет казаться родным). Отбились. Заснул, как провалился.
«Рота, подъём!». Этот крик в 6 часов утра выдернул меня из абсолютно домашнего сна. И первые несколько секунд, уже даже спрыгнув со второго яруса койки, я плохо понимал, где нахожусь. Но при этом руки уже тянулись к х/б, и я быстро-быстро одевался и обувался. Нас долго пересчитывали, ровняли перед казармой, потом отвели на завтрак, после завтрака привели обратно к тому месту, где мы ночевали. А ночевали мы, как выяснилось, в местечке Гайжунай на территории учебки самоходных установок. Это тоже подразделение ВДВ. Учебка «курков» – то есть той самой крылатой пехоты – находилась через дорогу. Мы видели три 3-этажных блочных здания. Оказалось, что в эти дни на базе то самой «курковской» учебки проходили сборы офицеров Воздушно-десантных войск, и нас куда-то должны на неделю увезти в другое место. Всё это выясняется из обрывков разговоров наших командиров. Кто-то толпится на крыльце одноэтажного барака казармы. Позже узнали – это те, кто весной прошлого годы были призваны, отучились в учебке и сейчас ждут распределения, как в армии говорят, в линейные части. Для нас уже крутые десантники-«старослужащие», с лихо заломленными шапками (осень: береты поменяли на шапки), в расстёгнутом на груди х/б – видны голубые тельники, в отличие от наших белых нательных рубах. Ну и разговоры соответствующие. Про то, что мы, салаги, ещё поймем службу, что учебка – самое страшное место, и много других «прелестей». Апофеозом этих страшилок был такой эпизод. Кто-то из нас, новобранцев, увидел, как невдалеке солдаты, как муравьи, таскают доски и спросил у выпускников учебки: «А чё они там строят?» Последовал мгновенный (наверное, ждали такого вопроса) ответ: «Да сегодня прыжковый день: второй батальон прыгает, а первый – гробы колотит». «Мама, моя милая, – подумал я, – куда я попал?!» Под ложечкой засосало, стало вдруг тоскливо, вспомнил я себя сидящим в электричке 28 октября и подумал: «Дурак ты, дурак, был бы сейчас в Ленинграде, сидел бы в тёплом кабинете за партой, после занятий пошли бы в какой-нибудь кабачок или ещё куда-нибудь, опять же девчонки и масса других удовольствий, а теперь вот так: первый батальон гробы колотит». Почти через два года я, если так можно сказать, отыгрался такой же шуткой. Это было в начале сентября 1973 года. Кировабад, 104-я Воздушно-десантная гвардейская, как сами десантники её называли, «дикая» дивизия, 337-ой Гвардейский ордена Александра Невского парашютно-десантный полк. До дембеля 2 месяца. Наша рота дежурит по части. Я, гвардии старший сержант ВДВ (вся грудь в значках, берет лихо заломлен на правое ухо), дежурю на КПП. КПП в полку – окно в большой мир. Прямо напротив – кольцо рейсового автобуса, и когда автобус подъезжает, из него выходят люди, в частности, дочки-старшеклассницы и жёны офицеров. Идут через соседний проход КПП на территорию ДОСов (дома офицерского состава). Одним словом, есть на что приятно посмотреть. А ты стоишь в проёме проходной, весь из себя подтянутый, бравый, улыбаешься жаркому солнышку, девушкам, а самое главное – улыбаешься уже совсем близкому дембелю. И вот подъехал очередной автобус, и вместе со всеми, в том числе привычными глазу голубыми погонами наших десантных офицеров, выходит с чемоданчиком молоденький, розовощёкий лейтенант-краснопогонник. Надо сказать, что знаменитое Рязанское воздушно-десантное училище не могло обеспечить офицерами все дивизии ВДВ, и по распределению на службу в ВДВ попадали офицеры: и артиллеристы, и танкисты, и общевойсковики, то есть, пехота. Этот лейтенант как раз был выпускником одного из общевойсковых училищ. Подойдя к КПП, он поставил чемодан и чётким строевым шагом направился ко мне. В двух шагах вскинул руку к фуражке и чётко (как учили!) доложил: «Товарищ гвардии старший сержант, лейтенант (фамилию, честно говоря, забыл) такой-то к месту службы прибыл. Прошу проводить к дежурному по части». Ну, я, естественно, козырнул в ответ: «Здравия желаю, товарищ лейтенант. Добро пожаловать в Гвардейский 337-й (и далее см. по тексту со всеми регалиями) полк!» Чётко отдал команду подчинённому, типа: «Ефрейтор Меркулов, примите дежурство по КПП». И – лейтенанту: «Следуйте за мной, товарищ лейтенант». Мы заходим на территорию части. По плацу шагаем к штабу. И вдруг я вижу, как через плац несколько солдат и сержантов из сводного взвода дембелей, работающие на дембельский аккорд (строили новый квашпункт – это такой закрытый сверху небольшой бетонированный бассейн для закваски нескольких тонн капусты), таскают доски для строительства опалубки, чтобы заливать бетон на стенки квашпункта. И тут я мысленно прошу лейтенанта: «Ну, давай, спроси меня: что это они делают?» И лейтенант, со знанием дела, действительно спрашивает: «Что, сегодня паркохозяйственный день?» Пробил мой ответный (почти два года ждал!) звёздный час. «Да нет, – говорю я с ленцой, – сегодня прыжковый день: первый батальон прыгает, а второй – гробы колотит». Надо сказать, два года тому назад я-то переживал практически до первого прыжка, а лейтенант (все-таки училище окончил) замешкался буквально секунд на 5 и по его лицу – я видел – лёгкая тень пробежала. Но буквально через мгновение он рассмеялся и хлопнул меня по плечу: «Здорово ты, старший сержант, пошутил!»…
Вечером первого дня нас привезли в какую-то часть (ехали часа два) и разместили в огромном спортивном зале. На полу были постелены матрасы, лежало постельное бельё. Нам сказали, что дней 5 мы будем жить здесь. Погода – мерзкая, слякотная, всё время лил дождь. С утра нас пробовали погонять на зарядку, сержанты, многим из которых уже пора было ехать на дембель, делали это с неохотой. После завтрака пытались с нами позаниматься строевой, но под дождём тоже никто из командиров не испытывал на сей счёт большого энтузиазма. Нас загоняли обратно в спортзал, мы рассаживались на матрасах и начинали «травить». Очень скоро, буквально в течение первого же дня, в зале образовалось два центра притяжения: в одном углу сидел я посреди большого солдатского круга и как «бывалый» геофизик делился «богатым опытом» «довоенной» жизни. Из моих рассказов, наверное, можно было понять, что чуть ли не с пелёнок я ходил в поля и уже потерял счёт своим экспедициям (впрочем, два месяца первого поля на Кольском полуострове принесли столько много приключений, новых знаний о природе, о людях, что рассказать было о чём).
Второй «лекторий» находился в другом углу, там так же, как и вокруг меня, часто раздавался смех. Ребята кочевали: то ко мне подсядут, то, когда, видимо, скучновато я что-то начинал рассказывать, перемётывались к моему конкуренту. Пару раз, проходя мимо по нужде, краем уха послушал, о чём идёт речь. Судя по обрывкам фраз и слов – что-то о мотогонках. Довольно быстро мы хорошо разглядели и уже знали друг друга, внимательно отслеживая, сколько человек у кого находится в слушателях. И, естественно, старались, чтобы у каждого их было больше, чем у другого. На третий день утром, когда мы шли на завтрак, я первый подошел к этому парню. Мне показалось, что он чуть-чуть постарше меня. Я посмотрел в его голубые, очень весёлые глаза: «Давай знакомиться, конкурент, меня зовут Серёга». «Костик», – ответил мой будущий самый лучший друг. Оказалось, он из Ленинграда, занимался спортивными мотогонками, действительно на год старше меня, а если быть точным, на год и месяц, день рождения у него 15 марта. Звали его Константин, фамилия – Павл;вич. Вернувшись после завтрака, мы уже сели вместе и рассказывали по очереди, и все сослуживцы, человек 200, кто находился в этом зале, слушали наши байки.
Глава II. УЧЕБКА
В конце недельного житья в спортзале нас однажды, уже поздним вечером, когда укладывались спать, подняли и под проливным дождём стали рассаживать по машинам. Вскоре мы стояли на плацу той самой гайжунайской учебки, и «сваты» разбирали бойцов по подразделениям. Кто-то из сержантов кричал: «Кто хочет в операторы-наводчики ПТУРС?» Что такое ПТУРСы, мы с Костиком не знали. Оказалось, расшифровывается очень просто: противотанковые управляемые реактивные снаряды. Но почему-то нам это не казалось сильно романтичным. Так же кричали про механиков-водителей; интересовались, нет ли артистов, потому что одна рота специализировались как певческая; интересовались, нет ли у кого разряда по какому-либо виду спорта. Костик мог сказать, что у него первый разряд по мотогонкам, но так как у меня никакого разряда не было, а мы уже не мыслили себе службы друг без друга, он промолчал.
Нас в строю под нескончаемым ливнем становилось всё меньше. Костик уже порывался на каждый призыв тащить меня туда, а я не соглашался: «Это всё не то, давай ещё подождём». Вдруг появился невысокий, коренастый, с залысиной на лбу, которые были видны даже из-под шапки, с очень характерным голосом, десантник. Это был Миша Шуманский – наш будущий старшина. Его призвали служить, когда ему было 26 лет, ещё год, и он никогда бы не попал в армию. А почему его так долго не брали, я потом отдельно расскажу. Сейчас ему шёл двадцать девятый.
Гвардии старшина ВДВ Михаил Шуманский гаркнул на весь плац: «А кто, салаги, не сдрейфит пойти в морской десант?» «Морской десант? А что это?» – крикнул я. Миша ответил: «В обычном десанте бывают ночные прыжки – это всё туфта, морской десант прыгает ночью в 5-бальный шторм на море».
Уже попав в ВДВ, понимая, что это круто, я почувствовал, что может быть ещё круче. Мы переглянулись с Костиком и, не сказав друг другу ни слова, шагнули вперёд. Так мы попали во вторую роту первого батальона обычных десантников или «курков», или крылатой пехоты, как о десантниках пишут в газетах. Никакой это был не морской десант, просто Шуманский, настоящий психолог, не хотел, чтобы среди его подопечных были отказчики. И если уже гипотетически призывник не боялся прыгнуть ночью в 5-бальных шторм в открытое море, то днём с высоты 800 метров прыжок с Ан-2 точно не побоится сделать. Он оказался прав: именно в нашей роте не было ни одного отказчика.
Сержанты, которые все, по определению, являлись «старослужащими», хотя многие только-только окончили учебку, в частности, наш командир отделения, призвавшийся на полгода раньше нас, в мае, говорили: «Ничего, когда поймёте службу, служить будет легче». Меня бесили эти слова. Что значит понять службу, чего там понимать, и почему, если «понять», станет легче? Наверное, действительно нужно самому отслужить, чтобы увидеть, насколько верен был этот совет.
Я это уяснил уже в Кировабаде. И, действительно, всё стало просто и понятно. Служить было интересно, я бы даже сказал, не обременительно. То есть издержки перехода с гражданки на службу: тоска по дому, необходимость жить среди чужих, в общем-то, людей, жить по уставу, по распорядку – оказались вполне терпимы, всё это можно делать легко и просто, когда службу поймёшь. Понимание это приходило в самом процессе службы, в простых, казалось бы, событиях, из которых она повседневно складывалась. Вот несколько примеров.
С торца здания нашей казармы лежала огромная железобетонная плита. Похоже, глухая, торцовая стенка (без окон) осталась после строительства, и мы, ставя на края ноги, чистили на ней сапоги. Плита лежала наискосок (как её, видимо, бросили) по отношению к стене дома. И вот как-то, уже по весне, то есть мы отслужили месяца 3-4, должна была в часть приехать какая-то генеральская проверка.
Командиру полка, который осматривал территорию, показалось некрасивым, что плита лежит не параллельно стене казармы. И он дал указание выровнять плиту и заодно отодвинуть её на пяток метров подальше от стены. Сержанты скомандовали нашему взводу (в учебке взвод ВДВ – 30 человек, по 10 в отделении плюс командир отделения, а командир первого отделения – он же замкомвзвода. Кстати, в линейных частях немножко по-другому: отделение ВДВ – это 7 человек, соответственно взвод – 21): обступить со всех сторон плиту и на счёт «раз, два» поднять её и перенести в указанное место.
Но мы-то не дураки. Мы прекрасно видели эту плиту, прикинули, сколько она может весить, и определили, что 30-ю парами рук десантников, ещё не очень окрепших после гражданки, эту плиту не то что нести, даже сдвинуть с места нельзя. Поэтому, как мы считали, «поняв» службу, по команде «раз, два» мы все страшно напряглись, морды лица стали красными от натуги, но реально никто и не пытался поднимать тяжесть, просто изображали. Сержанты это увидели, дали команду «Строиться на плацу». Мы построились, сержант скомандовал: «Взвод, садись!» Мы присели на корточки, поступила команда: «Гусиным шагом вокруг плаца шагом марш!».
Прошли два круга, ноги уже отваливались, руки затекали, пот лил ручьём. Тут – без малейшей паузы, без перехода – новая команда: «К плите!» И плита как пушинка была поднята, мы готовы были её нести куда угодно, только чтобы не возвращаться на плац для гусиного шага. Оказалось, 30 человек очень легко её поднимают, переносят, передвигают, подправляют.
Было у нас на учебно-тактическом поле, а на самом деле просто в лесу, место, которое мы называли Сапун-гора. Пусть извинят читательницы, а мужчины меня поймут: в связи с тем процессом, который в виде тренировки проходил на этой горе, мы, солдаты, немного переиначивали слово «Сапун».
В реальности это была не гора, а глубокий овраг. Упражнение на выносливость заключалось в следующем: один сержант вставал на одном краю оврага, другой – на противоположном. Мы, допустим, стоим построенные в колонну по три на одном краю оврага, следует команда «Газы», по которой нужно надеть противогаз. И тут же сержант, стоящий на другом краю оврага, командует: «Взвод, стройся!» Значит, нужно стать за сержантом в колонну по три. Кубарем летишь вниз, потом на четвереньках, задыхаясь, карабкаешься вверх. Только-только построился, сержант напротив кричит: «Взвод, стройся!»
Я хорошо запомнил весь этот процесс, хотя прошёл его только один раз, и вот при каких обстоятельствах. От самого завтрака на учебно-тактическом поле отрабатывались перестроения «Из колонны», «К бою» и прочее, прочее… Несколько часов беготни в полной боевой, ползания по-пластунски и многих других прелестей в условиях сырого прибалтийского климата, когда вместо снега сплошная слякоть под ногами. Вымотанные, мы направлялись в расположение роты, готовясь, чуть-чуть почистившись, следовать на обед.
И вот выходим на плац, остаётся его пересечь, чтобы подойти к зданию роты. Командир взвода, кстати, замечательнейший офицер, лейтенант Жигалов командует: «Взвод, запевай!» Какое, к чёрту, запевай? Язык на плече и слова всех песен напрочь забыты. Лейтенант – очень спокойно: «Взвод, стой!» И – ещё спокойней – замкомвзвода старшему сержанту Глухову (Гл;хачу, как мы его звали. Ксати, тоже отличный старший сержант): «Гл;хач, покажи бойцам, что они неправы». Гл;хач скомандовал: «Кругом! Бегом марш!» Мы знали: до обеда 20 минут, если просто 20 минут будем бегать, ничего страшного, не умрём, даже если дадут команду «Газы!», тоже не умрём, но мы не знали, что Гл;хач погонит нас на Сапун-гору. Через 10 минут таких построений в противогазах на разных краях оврага я чувствовал, что внутри противогаза стакана два моего пота. Когда последовала команда: «Бегом, в роту!» – мы действительно бегом добежали до плаца. Когда только вступили на плац, и Гл;хач скомандовал: «Взвод, запевай!» – мы гаркнули так браво: «Нам, парашютистам, привольно на небе чистом!», что дежурный по части выскочил из штаба посмотреть на бравых десантников.
В разнобой идут воспоминания. Про плац и про выскочившего дежурного по части вспомнилась ещё такая история. Это уже было в мае, мы сдавали выпускные экзамены. Кстати, до сих пор помню, экзамены (перед прыжком с АН-2) сдавали по 43 дисциплинам. Нужно сказать, что готовили десантников в учебке как надо. Кроме многочисленных стрелковых упражнений, причём из автомата Калашникова, из пистолета Макарова, из пулемёта, из гранатомёта, была парашютно-десантная подготовка, по физической подготовке, если мне не изменяет память, – 5 упражнений, была работа на рации, вождение автомашины, первая санитарная помощь, ориентирование, что-то ещё, и, конечно же, политподготовка.
Одним из экзаменов был, конечно, экзамен по строевой, куда входило специальное упражнение на командирский голос. Экзамен принимался таким образом: наше отделение стояло на плацу, командир взвода проводил непосредственно приём экзаменов в присутствии проверяющего из штаба ВДВ. По-очереди из строя вызывались курсанты, которые должны были, стоя в качестве командира перед отделением, отдавать различные команды. Например: «Отделение, равняйсь! Смирно! Нале-во! Напра-во!» и так далее. Доходит очередь до меня. Скажу честно, мне очень нравилось отдавать команды. Вообще строевая нравилась, да, впрочем, всё мне в армии очень нравилось. И вот командир взвода командует:
– Курсант Миронов!
– Я!
– Выйти из строя.
– Есть. – Вышел, развернулся лицом к своим товарищам, и лейтенант говорит: «Командуйте». А я был уже шестым или седьмым. Ну и скучно слушать одно и то же «отделение равняйсь, смирно». Я и гаркнул во всё воронье горло:
– Полк, смирно!
В армии в соответствии с Уставом есть такое правило: если в часть приезжает вышестоящее начальство, например, комдив, то первый, кто его увидит, обязан подать команду всему полку именно такую: «Полк, смирно!».
Наша казарма была самой дальней от штаба, третьей, то есть мы были на противоположном конце плаца, но гаркнул я, видимо, не хило. Из штаба выскочил, надевая на ходу фуражку, дежурный по части и бросился в сторону КПП, ища глазами автомобиль, либо самого генерала. То есть, он решил, что кто-то подал команду в связи с прибытием начальства. Помню, Жигалов сначала хохотнул, потом сделал мне замечание. Сделал он это в дружеско-грубоватой форме, а за экзамен поставил пятёрку.
С Костиком мы были неразлейвода.14 февраля, на мой день рождения, приезжала Мариночка, сестра, вместе с Толяном. После полудня меня отпустили с ночёвкой в гостиницу при части под названием «Купол». Вместе со мной отпустили и Костика, ночевать, правда, ему в гостинице не разрешили. А через какое-то время к Костику приехала мама. Мы в это время были на зимнем выходе, в районе стрельбища: двое суток жили в самодельных плащ-палатках, спали на морозе, одним словом, закалялись физически и морально. Было такое специальное занятие в программе обучения. И вот проспали первую ночь (проспали – это громко сказано, потому что от холода заснуть было невозможно) и вдруг утром прибегают и говорят, что к Павл;вичу приехала мать, и ему разрешают ехать в расположение. И когда Костик уехал, все наши в моём втором отделении удивились и спрашивают: «Серёга, а ты чего не поехал?» А я им говорю: «Это к Костику мать приехала, а не ко мне». А они вдруг говорят: «Так вы же братья!» Так, оказывается, виделась наша дружба со стороны даже для тех, с кем мы 24 часа бок о бок жили служили. Это правда. У нас с Костиком были общие деньги, на эти деньги мы ходили в «Булдырь», так мы называли чайную в клубе, где покупали печенье, конфеты, сгущёнку (есть в армии в начале службы всегда хотелось).
Глава III. СТАРШИНА ШУМАНСКИЙ
Миша Шуманский «загремел под фанфары» в армию с должности, как сейчас бы сказали, продюсера «Песняров». Тогда, в советское время, он был что-то вроде администратора, причём отвечал за всё: и за аппаратуру, и за билеты, и за инструменты, и за питание – одним словом, незаменимый человек.
Мы все спали в большой казарме, где по двум сторонам стояли двухъярусные койки, а центральный проход между ними был застлан линолеумом ядовито-оранжевого цвета, прибитым по краям жестяными полосками, который почему-то все в роте, и прежде всего сержанты, а главное – сам Шуманский называли до сих пор мне непонятным словом «рылин». Самое страшное – в течение дня услышать от любого сержанта: «Ну, ты у меня сегодня будешь спать на рылине!» Потом расскажу, что это такое, отдельно.
В казарме, ближе к ружпарку, напротив ленкомнаты и недалеко от тумбочки дневального была дверь в сержантскую комнату, там на одноярусных койках спали сержанты во главе со старшиной роты Шуманским. Краем уха из сержантской комнаты я слышал обрывки какой-то истории, из которой следовало, что Миша Шуманский где-то прокололся (кому-то не понравился), и его быстренько спровадили в армию уже на излёте призывного возраста. Он был старше всех нас лет на 8, являлся очень незаурядной личностью, и мы его безумно боялись и боготворили одновременно.
Описываю типичную поверку личного состава перед отбоем.
Между рядом кроватей и рылином на противоположной (от той части казармы, где спали мы с Костиком) стороне построена повзводно рота. Сержанты стоят во главе каждого отделения. Шуманский в начищенных сапогах, гимнастерке, через отворот которой виден десантный тельник. Тельник изнутри подпирается огромными грудными мышцами: про таких, как Миша Шуманский, говорились слова: «амбал», «шкаф», «6х9» и прочие эпитеты, характеризующие очень сильного и накаченного парня.
Стоя в начищенных сапогах (которые обязательно оставляли чёрные следы на этом проклятом рыжим рылине), Миша Шуманский, страшно вращая глазами и всем видом показывая жуткое неудовольствие от одного нашего вида, медленно и с расстановкой зачитывал по алфавиту весь личный состав. Услышал свою фамилию, нужно было громко крикнуть: «Я!» Если кто-то кричал тихо, немедленно следовала мишина реакция: «Что, заснул уже, гвардеец хренов?!» Или другой вариант: «Кто там тихо пискнул из-под юбки?» Вариантов было бессчётное множество, наш старшина повторялся очень редко.
Апофеозом каждой вечерней поверки были заключительные слова после её завершения. Тут самое страшное, что, произносимые Шуманским, они звучали безумно смешно, но не дай бог расхохотаться или даже просто улыбнуться – всю ночь проведёшь на рылине.
Звучало это примерно так: «Рота, внимание! Сейчас я, старшина Воздушно-десантных войск, ваш любимый старшина Шуманский, скомандую «отбой», и если через 30 секунд я увижу хоть одного неотбившегося бойца, клянусь костьми моей бабушки, я его тогда так отобью, что мама родная не узнает. А если уже после отбоя в расположении казармы я увижу хоть одну блуждающую звезду, которая будет жалобно пищать, что якобы она пи-пи хочет, я задую эту звёздочку навсегда, только копоть одна останется!» В таком духе Миша мог продолжать минут 5. А потом, действительно, шла резкая, как щелчок курка, команда: «Отбой!» Самое тяжёлое было то, что нам, спящим на противоположной стороне рылина, нужно было сначала добежать вдоль рылина практически до ружпарка, обогнуть рылин, а потом уже мчаться к своей койке, потому как заступать курсантам на рылин (и во время отбоя, и днём) было категорически запрещено – это была территория только сержантских сапог. А вот очищать этот злосчастный рылин от чёрных следов, оставляемых резиновыми подошвами сапог, – уже участь провинившихся курсантов.
Всяческие «блуждающие звёзды» и проштрафившиеся в течение дня курсанты после отбоя снимали сапоги, разматывали портянки, снимали ремни, засучивали рукава, брали в умывальной комнате тазики, наливали холодную (тёплой, конечно, не было никогда) воду, крошили хозяйственное мыло, брали какие-то тряпочки и, как тюлени на лежбище, ложились по всей площади рылина, каждый мысленно выбирал себе некий участок, а иногда этот участок обозначал сержант – дежурный по роте, и начинали тереть. Буквально через 10 минут практически все либо просто спали, либо дремали, но рука, трущая рылин, не останавливалась ни на секунду, потому что зоркое око дежурного по роте как раз и наблюдало за тем, чтобы рука не останавливалась. Если даже глаза закрыты или от некоторых раздавался уютный храп, это не являлось нарушением, но вот если рука замирала, то следовала команда, а иногда даже, чтобы проснулся, курсант отправлялся на турник. Сделав несколько раз подъём переворотом или просто подтянувшись, он вновь возвращался на рылин. По опыту мы знали, что, самое позднее, где-то в час ночи (отбой производился строго в 22.00), даже если рылин не будет блестеть, как новенький (или, по выражению Шуманского, «как у кота яйца»), всё равно нас отправят спать, потому что подъём следовал – так же строго – в 6.00.
О том, что Шуманский работал с «Песнярами», мы узнали накануне 23 февраля, когда по всему полку разнеслась весть, что 23-го в клубе дадут концерт «Песняры».
Большинство из нас на гражданке никогда не видели эту легендарную группу вживую, только по телевизору или слушали на пластинках, поэтому ажиотаж был страшный. Каждая рота переживала, где достанутся им места, и как распорядятся командиры с точки зрения рассадки. Понятно, первые лучшие места занимали офицеры с жёнами и детьми, нам очень хотелось быть хоть немножко поближе, а не на самой галёрке. И вот ту-то мы вдруг услышали, что вторая рота, конечно, будет сидеть ближе всех, потому что «Песняры» приезжают не просто с шефским концертом, а они приезжают к своему администратору – к Мише Шуманскому – и дают концерт по его просьбе. Когда приехали «Песняры», мы, зайдя в клуб и заняв очень почётные близкие места, увидели, как наш Миша Шуманский (в форме, но казалось, что он буквально одет в штатское) по-деловому ходил по сцене. Проверял разъёмы, переставлял ударную установку и светился таким счастьем, что мы поняли – действительно, наш старшина очень свой человек для «Песняров».
А когда Мулявин, начиная концерт, сказал, что по просьбе их друга и товарища Михаила Шуманского они прибыли в нашу часть и поздравляют этим концертом его и всех нас с 23 февраля, мы поняли: круче нашего старшины нет никого не только в нашем полку, а во всех Вооруженных Силах Советского Союза.
Миша Шуманский, бесспорно, был настоящим старшиной – строгим, но справедливым. И нам, пацанам, очень много дал не только как старший по званию начальник, а просто как старший брат, за что ему огромное спасибо. Уверен, не только я, вся наша 2-я рота его помнит. Очень бы хотелось, чтобы до него дошёл привет из Гайжуная от курсанта Миронова.
Глава IV. БУДНИ ДЕСАНТНИКОВ
Промозглый январь, на улице темно и, конечно же, очень холодно. Почему-то запомнилось, что температура всё время была где-то около нуля, то плюс один, то минус один, то немножко побольше. Снег выпадал редко и если он выпадал за ночь, вместе физической зарядки мы отправлялись чистить плац. Это было даже, как сейчас говорят, в кайф.
А обычно утро начиналось так. Звучала команда «Подъём!», я практически никогда уже не спал, но лежал, мысленно готовясь и содрогаясь от необходимости из-под тёплого одеяла (хотя какое оно тёплое? – обычное тонкое, байковое, но как-то вроде не мёрзли) выскакивать сначала в расположение казармы, а потом на улицу. Ещё в первой экспедиции я привык просыпаться хотя бы за 5 минут до того, как кто-то разбудит либо зазвенит будильник. И до сих пор всегда у меня именно так.
Итак, 6.00. «Рота, подъём! Выходи строиться на физическую зарядку, форма одежды номер три: голый торс и в рукавицах!» Это была не шутка, это действительно была стандартная форма одежды номер три. Даже при минусовой температуре мы бегали (а зарядка начиналась с 3-километрового кросса), а потом занимались в спортгородке именно с голым торсом. А варежки солдатские с одним большим пальцем нужны были для турника, потому что без варежек кожа прилипала к холодному железу со всеми вытекающими последствиями. Эта знаменитая «форма номер три» у нас, курсантов, транслировалась в команду: «Рота, подъём! Выходи строиться на физическую зарядку, форма одежды номер три: трусы в скатку и в рукавицах!»
Кстати, много-много лет спустя, в геологии, я делал так же. И сейчас, особенно когда страшный недосып и когда просто нет никаких сил встать, сам себе командую именно так. Очень помогает.
И вот, ёжась, мы выходим на плац, строимся в колонну по три, старшина или кто-то из сержантов командует: «Напра-во! Бегом, марш!» Мы бежим, бежим по асфальтовой дороге полтора километра до самоходки, как мы это называли: дорога упиралась в другую учебку, где учились десантники-артиллеристы, и перед воротами их части на круглой клумбе стояла маленькая самоходка. Как раз до неё было ровно полтора километра, мы её огибали и возвращались в спортивный городок.
Не сочтите за моветон, но из песни слова не выбросишь, и внимательный читатель наверняка заметил, что сразу же после подъёма то, что мы обычно делаем по утрам, как-то не просматривалось. Потому, что нас сразу выгоняли на улицу. Но, отбежав примерно с полкилометра от части, сержанты командовали: «Рота, стой! Три минуты оправиться». И шумной ватагой, ломая строй, мы мчались в лес у дороги выполнять команду соответствующим образом. А потом бег продолжался. Редко кто пытался остаться в лесу, рассчитывая на обратном пути присоединиться к строю. Во-первых, за то время, пока мы бегаем, без движения с голым торсом много в лесу не просидишь, а, во-вторых, бдительные сержанты, сами в недавнем прошлом будучи курсантами, прекрасно знали все наши хитрости и уловки. По возвращении в расположение нужно было быстро умыться, почистить зубы, а самое главное – тщательно заправить свою койку. Причём это было целое искусство. Нужно было подбить рантик, чтобы одеяло, специальным образом натянутое на матрас, выглядело не каким-то блином, а имело строго прямоугольную, с прямыми гранями с торцов, форму. Грани подбивались с помощь табуретки. Табуретка опрокидывалась ножками кверху, двигалась одной рукой вдоль края одеяла и матраца, а другая рука подбивала снизу одеяло, делая прямой угол. Кстати, на всё это уходили считанные секунды.
Потом следовала команда вновь строиться на плацу. Здесь уже мы были в х/б, в шапках, при любой температуре, даже очень холодной, бушлаты никогда в столовую не надевались. С песней (ох, как поётся на голодный желудок!) шли в столовую, там очень быстро ели, возвращались в расположение, открывался ружпарк, брались автоматы, полная боевая: ранцы десантника, сапёрная лопатка, противогаз. И шли на занятия. Предметов, как я уже говорил, было очень много.
Мы с Костиком всегда в строю стояли рядом, упражнения на стрельбище выполняли вместе по очереди. Если где-то требовалось, например, при парашютно-десантной подготовке, либо на укладке парашютов, либо в спортзале работать в паре, мы с ним всегда и работали. Тогда ещё в ВДВ не практиковалось каратэ, а все курсанты изучали боевое самбо. Как на первом же занятии нам объяснил инструктор, боевое самбо отличается от спортивного двумя вещами: перед проведением приёма нужно противника хорошо ударить, а по завершении приёма просто добить. На том и стояли.
Хорошо помню первое занятие по боевому самбо. Офицер, старлей, построил наш взвод и сказал, что будем отрабатывать уход и защиту от удара спереди. Он пригласил сержанта, приказал ему: «Бей!» Сержант попытался прямым ударом попасть в лицо офицеру, тот поднырнул, сделал полшага в сторону, специфическим приёмом обхватил руку бьющего и завернул её тому за спину. Всё было быстро и очень красиво.
После этого старлей, почему-то глядя на меня, сказал:
– Курсант!
Я ответил: «Я».
– Выйти из строя.
Я вышел. Он стал в двух шагах от меня и сказал:
– Приём видели?
Я ответил: «Так точно».
– Тогда действуйте!
И, не успев договорить эти слова, со всего маха ударил прямой. Очнулся я на земле, из губы текла кровь. Оказалось, он надел мне нижнюю губу на мой же клык. До сих пор под левым усом у меня этот шрам.
Надо сказать, старлей сам перепугался. Я не попытался, не успел не то чтобы приём провести, а просто даже чуть-чуть отклониться.
Быстренько с сержантом меня отправили в медпункт. Ну, ничего серьёзного там не оказалось, кровь быстро остановили, я даже вернулся в строй, правда, когда уже перешли от боевого самбо к занятию на турнике. Но урок был хороший, и с Костиком мы каждый вечер отрабатывали все те приемы, которые нам показывали на занятиях. И когда я, спустя полгода, приехал в Кировабад и в мае в Геране принимал молодых, мог блеснуть знанием многих приёмчиков и умением и нападать, и защищаться.
Глава V. ПРАЗДНИЧНЫЙ УЖИН
Одним из самых интересных и по жизни полезных был в учебке предмет «Огневая подготовка». Как водится, начали мы с изучения материальной части, для этого ходили в учебный корпус в специальный класс, где на стенах висели схемы сборки и разборки автомата, пулемёта, пистолета Макарова, гранатомета, гранат: Ф-1, РГД-5 (Ф-1 – это ничто иное как «лимонка» – граната оборонительная, её бросают из окопа, а РГД-5, такая «консервная баночка» с чекой, – граната наступательная, её бросают перед собой во время атаки).
Потом начались регулярные занятия, иногда по 2 раза в день, а уж по количеству раз в неделе, можно сказать, практически ежедневно – походы на стрельбище. Написал «походы», хотя правильнее написать «маршброски». Стрельбище было где-то километрах в пяти. И туда, и обратно всегда выдвигались, практически без исключений, бегом.
Первое упражнение самое простое – стрельба лёжа со 100 метров в грудную мишень (это «боец» в окопе). Стреляешь одиночными патронами из АКМС. У десантников автоматы Калашникова со складывающимся прикладом (так удобнее десантироваться). АКМС отличался от предыдущей модели только специальным хитроумно срезанным наискосок компенсатором, который навинчивался на конец ствола. Этот компенсатор помогал во время стрельбы очередями удерживать автомат в одном направлении, чтобы отдачей не «уводило» ствол.
В учебке нас учили стрелять из, прежде всего, автомата, пулемёта Калашникова, из пистолета Макарова, из гранатомёта, также учили правильно и метко бросать гранаты, а ещё отдельным предметом шло подрывное дело. Закладывать заряд под что-нибудь, типа железной дороги, либо моста, либо трубопровода и подрывать. Стрелять я любил и, можно даже сказать, умел, так как научился быстро. На гражданке доводилось стрелять только из охотничьего ружья (в первой экспедиции), а ещё я с удовольствием и много стрелял в тире из «воздушки», по крайней мере, что такое «по центру» и «под яблочко» я понимал. Самое сложное, но зато самое интересное было упражнение учебных стрельб № 3.
Курсант находится в окопе. В автоматном магазине 10 патронов, на поясе граната РГД-5 (как правило, учебная). По команде «К бою, вперёд!» нужно выскочить из окопа и бежать на огневой рубеж. Дальше шла команда «Газы!», после которой надевался противогаз, желательно за 8 секунд (это «отлично» по нормативам ЗОМП – защиты от оружия массового поражения). При этом автомат клался стволом вперёд на выставленный и поднятый кверху подъём сапога. Кстати, стекла в противогазе натирались какой-то свечкой, чтобы не запотевали, но помогало это не всегда.
Первой появлялась группа «пехоты за бруствером», то есть это как бы плечи и голова на уровне земли, как будто противники выглядывают из окопа. И требовалось обязательно на ходу, желательно короткой очередью (а короткая очередь – это два патрона) именно на ходу, то есть, не останавливаясь ни на секунду, поразить эту «группу пехоты». После того как мишень падала, можно было снять противогаз. Затем поднималась грудная мишень в окопе (метрах в 25) и следовало метнуть туда гранату. Если граната оказывалась дальше метра от окопа – оценка неудовлетворительная, если в пределах метра, но перед окопом (перед бруствером) – это была тройка, если в пределах метра, но за окопом (с той стороны, где нет бруствера), ставилась четверка, а если граната оказывалась в окопе, это уже пять баллов.
После броска гранаты нужно было бежать что есть силы как можно дальше, хотя со временем, выполняя на разных направлениях на стрельбище это упражнение, мы уже знали где, на каком месте находится удобное «лежбище», то есть место, где можно залечь и удобно пристроиться для стрельбы лежа. Завершающая часть упражнения заключалась в том, что на расстоянии метров 200-300 (то есть, чем дальше ты успеешь пробежать, пока мишени не появятся, тем меньше будет расстояние) поднимались две бегущие фигуры – мишени, имитирующие «противника» в полный рост. Они двигались иногда справа налево, иногда слева направо. Двигались с такой скоростью, как будто человек бежит, и нужно было лежа, хоть одиночными, хоть очередями поразить обе эти мишени. Высшим пилотажем (то есть не только «5» по совокупности всех трех стрельб, входящих в единое упражнение № 3) считалось при осмотре оружия по специальной команде «Разряжай! Оружие к осмотру!» продемонстрировать 6 не использованных патронов, то есть использовать только два для короткой очереди по первой мишени и по одному одиночному для двух вторых.
Я приношу извинения за такие технические и, наверняка, особенно для женской части читающей аудитории, неинтересные подробности. Но тот факт, что я до сих пор в деталях помню не только само упражнение, а даже те самые «лежбища», с которых удобнее всего было стрелять, говорит, что стрельба действительно мне нравилась, и огневая подготовка в ВДВ стоит, как минимум, на втором месте (если не на первом) после парашютно-десантной.
А теперь, несмотря на приятное название этой главы, немного грустной лирики. Собственно говоря, именно из-за следующей истории я и записал этот сюжет.
Выше уже говорилось, что на 14 февраля 1972 года ко мне в учебку приехала сестра Мариночка с моим другом Толяном. Днём нас с Костиком отпустили к ним. Мы, признаюсь честно, немного выпив (Толян привёз бутылку вина), сначала просто демонстрировали приёмы самбо, а потом стали требовать от Толяна, чтобы он нас по очереди бил ножом снизу, сверху, сбоку, при этом нож ему вкладывали настоящий. Правда, столовый. И мы лихо «расправлялись» с наносящим удары ножом.
Мне разрешили остаться на ночь, но утром, это было как раз 14 февраля, я должен был прибыть в расположение роты для утренней поверки и осмотра. Предполагалось, что потом на весь день, а, может быть, ещё на одну ночь отпустят в гостиницу «Купол». Это мне обещали и старшина Шуманский, и наш замкомвзвода Глухов, да и наш непосредственный начальник – командир отделения.
Но ротный (которого мы уже к тому времени почему-то звали «Холюрой») поступил «по-холюрному». Он вдруг заявил, что сегодня мы с утра выдвигаемся на стрельбище и остаёмся там на ночь, потому что впервые предстоят ночные стрельбы. И курсант Миронов никак не должен пропустить такое «счастье».
Я видел, как командиры отделений нашего взвода подошли к ротному, потом подошел Гл;хач, потом Шуманский, но «Холюра» остался непреклонен. А Маринка с Толяном, увидя, что меня так долго нет, пришли в часть к нашей казарме. И вот такая картинка. У подъезда, ведущего в расположение, стоит Маринка, рядом нервно курящий Толян, а мы на плацу в полной боевой. К Маринке подошёл замкомвзвода Гл;хач, развёл руками, отводя взгляд в сторону, объяснил, что командир роты не разрешает. У Маринки слёзы на глазах. Вот-вот поступит команда «Правое плечо вперёд, бегом, марш!» Я чувствую, что у самого защипало в глазах, отворачиваюсь, чтобы не заметила сестра, и вижу, что у Костика и практически у всего нашего отделения глаза на мокром месте. Самое удивительное, морщатся, чтобы не заплакать, и наши сержанты. А Маринка уже ревёт просто в три ручья. Я подумал: ну ещё не хватало запричитать, а то получится так, как бывает, когда на войну уходят.
Но вот – команда: «Правое плечо вперёд, бегом, марш!» Я махнул Маринке и Толяну рукой. Весь день на стрельбище кошки скребли на душе, даже, по-моему, и стрелял я в тот день не очень. Настал вечер, стемнело, мы намазали мушки автоматов фосфором, чтобы в темноте можно было прицеливаться, и стали стрелять по огневой пулемётной точке. На расстоянии примерно 100 метров появлялась та же самая грудная фигура, которую не видно, а посередине мигала лампочка от карманного фонарика – имитировала огонь пулемёта. Вот по этой лампочке, или, по крайней мере, в направлении её и нужно было стрелять. Патроны для того, чтобы корректировать огонь, давались так: на три обычных один с трассирующей пулей. По трассеру можно было видеть, куда ложатся пули, и ты сам должен был корректировать свой огонь.
По очереди, по три-четыре человека, по команде мы впрыгивали в окоп и стреляли из окопа, разряжали магазины, снова заряжали. Одним словом, долгая такая канитель.
Уже все отстрелялись, времени, наверное, было 11 вечера (стемнело где-то часов в шесть), и мы чувствуем, что скоро побежим назад, в часть. На командную вышку позвали офицеров для разбора стрельб, с нами остались сержанты. И вдруг меня отзывает старший сержант Глухов (никогда этого не забуду!) и говорит:
– Ну что, Серёга, у тебя сегодня день рождения?
Я говорю:
– Так точно.
– Девятнадцать?
– Так точно.
Он:
– Ты уж прости, что не удалось тебя оставить с сестрой, но ты сам видел – ротный был непреклонен.
Я:
– Да чего уж там.
А у самого опять глаза на мокром месте.
Тогда вдруг он достаёт из-за пазухи два магазина:
– Давай сейчас на третье направление, в окоп не прыгай, просто встань перед окопом и туда, в сторону полигона, пали как ты хочешь. Попробуй ствол под сорок пять градусов в небо направь и поводи им.
Я спрашиваю:
– А что в магазинах?
– 60 штук, только одни трассеры, разноцветные. Когда услышишь мат и крики с вышки, не обращай внимания, пока два магазина не расстреляешь. Потом бегом сюда, я отмажу.
Я схватил два магазина, один тут же присоединил к автомату и помчался на третье направление. Было темно, но так как днём здесь всё хожено-перехожено, ориентировался прекрасно. Я встал, поставил предохранитель на стрельбу очередью, передёрнул затвор, нажал на курок и буквально за несколько секунд, делая веер стволом, расстрелял весь магазин. Быстро перезарядил. В это время с вышки уже послышались «изящные» выкрики по громкоговорителю: «Какой м….к там стреляет? Прекратить немедленно! Сейчас я ему на … устрою стрельбу!» Не обращая внимания на это звуковое сопровождение моего, можно сказать, «праздничного ужина», я, расстрелял и второй рожок с чувством, с толком, с расстановкой. Короткими, длинными, чередующимися – одним словом, растянул удовольствие. И было так весело, так здорово в день рождения самому себе устроить салют (на самом-то деле, конечно, это Гл;хач устроил). Радости было – вагон и маленькая тележка. И как-то уже не так стало обидно, что меня разлучили с Маринкой, которая ещё днём должна была уехать – на следующее утро ей нужно было на работу.
Быстро вернувшись, отдал магазины Гл;хачу. День рождения днём рождения, но он, как должно, проверил мой автомат. То есть я продемонстрировал, что автомат разряжен, патронов нет. И стал в строй. А самое интересное – мои ребята из взвода даже не догадались, что стрелял я. Они горячо обсуждали, какой м… пуляет там и, конечно же, решили, что это оттягивается кто-то из сержантов. Только уже на обратном марш-броске я тихонько сказал Костику, какой мне Гл;хач сделал подарок. Костик откомментировал: «Так это был ты? Круто!»
Вот такой был у меня день рождения 14 февраля 1972 года.
Глава VI. ПЕРВЫЙ ПРЫЖОК
Через три недели после начала учёбы мы приступили к освоению материальной части. Тогда в десанте боевым был парашют, который назывался Д-1-8 серии 3. Мы узнали, что ткань, из которой шьют купола, называется перкаль. Узнали, что изобретателем парашюта был русский актёр Котельников. Да, он был актёром, но очень увлекался авиацией. И когда на его глазах во время показательных полётов, ещё перед первой мировой войной, один из лётчиков, делая «мёртвую петлю» (петля Нестерова), просто выпал из кабины и, камнем ринувшись вниз, разбился о землю, он понял, что нужно что-то придумать, чтобы лётчики могли спасаться.
Сначала он решил заложить свёрнутый купол в шлем на голове лётчика, но, проведя самые первые испытания (видимо, с крыши дома), понял, что в результате динамического удара (это когда купол раскрывается и падающее тело резко тормозится, причём, реально это происходит в виде мощного рывка) может просто оторвать голову или, как минимум, сломать шейные позвонки. И тогда Котельников придумал ранец и подвесную систему. Собственно говоря, все современные парашюты, даже очень продвинутые, в своей основе имеют именно эти гениальные инженерные разработки русского актёра Котельникова. Кстати, этот смелый человек, создав первый парашют, сам же его неоднократно испытывал.
Ещё на занятиях по матчасти мы узнали, что площадь основного парашюта 81 кв. м., площадь запасного – 49 кв. м. Купол запасного, по-моему, делается из капрона, а не из перкали. У парашюта 28 строп, сведённых по семь в четыре лямки. Для того, чтобы подстраховать парашютиста (мало ли, вдруг от волнения или от удара во время десантирования при прыжке из люка о борт самолёта потеряет сознание), предусмотрен специальный прибор, который имеет часовой механизм (как правило, заводится на 5 секунд) и барометрический, то есть прибор щёлкнет и раскроет парашют без участия человека. Либо через 5 секунд, либо, если часовой механизм не сработает, при достижении определённой высоты, то есть, давление увеличится и прибор сработает.
В предыдущем учебном периоде, то есть, с мая по ноябрь, произошёл трагический случай. Один из курсантов во время первого прыжка приземлился без сознания. Почему-то все решили, что он от волнения потерял сознание, видимо, его как следует медики не проверили. И на втором прыжке он вновь потерял сознание. У него что-то было с сосудами головного мозга, и от перепада давления он просто «отключался». А прибор не сработал, и курсант разбился. Тогда для нас (и вообще была команда по ВДВ) решили ставить два прибора. Когда я не так давно был в Ивановской области в 98-ой гвардейской дивизии ВДВ, специально спросил: сколько приборов сейчас ставят. Оказывается, один, но надёжный.
Изучив матчасть, мы начали занятия в парашютном городке.
На специальных стапелях находятся подвесные системы, мы их надевали, убиралась из-под ног скамейка, и мы висели в подвесной системе, учась отсчитывать ровно 5 секунд. Делается это очень просто – слудует про себя считать: «501, 502, 503, 504, 505, кольцо». Досчитав до 505, нужно дергать правой рукой кольцо. На самом деле, это такая красного цвета рамка, похожая на примитивную дверную ручку, которая примерно на половину всунута в специальный брезентовый кармашек на левой лямке и от которой тянется тросик с тремя шпильками (как три поводка на леске, когда рыбу ловят) на ранец. Дёргая кольцо, тянешь тросик, эти три шпильки выскакивают из специальных гнёзд и открывают ранец парашюта, а оттуда уже выскакивает подпружиненный шарик, обтянутый тканью, а он уже вытягивает чехол со стабилизирующего парашютика (маленький парашютик, диаметр купола – 1,5 кв. м). Этот стабилизирующий парашютик стягивает чехол с основного парашюта.
Прыжок из самолёта бывает принудительный (когда кольцо дёргать не надо: цепляешь карабин за трос прямо в самолёте, и когда ты выпрыгиваешь из люка, эти шпильки выскакивают – их выдёргивает тросик, который остаётся болтающимся в самолете). Купол раскрывается практически немедленно, сразу же после того, как парашютист покинул самолёт. Есть прыжок на стабилизации. Здесь вытяжной фал, пристёгнутый специальным карабином к тросику внутри самолёта, раскрывает ранец, в результате открывается стабилизирующий парашют, который называется так потому, что помогает висеть ногами вниз в подвешенном состоянии, как будто тебя кто-то за шкирку держит. Через 5 секунд, когда ты дёргаешь кольцо, уже открывается основной парашют.
Это самое кольцо, которое по форме таковым не является, как я уже сказал, находится на левой лямке. Болтаясь в подвесной системе, по команде сержанта мы отсчитывали «501…» и так далее, после слова «кольцо» требовалось дёрнуть кольцо и тут же посмотреть вверх – проверить, как раскрылся купол, нет ли перехлёстов строп. Ещё на этом тренажёре обучали разворачиваться в воздухе, скользить, то есть заставлять парашют перемещаться по горизонтали и так далее. Это, можно сказать, тренажёр по изучению первого этапа прыжка.
Для выработки бесстрашия использовались и парашютная вышка, и специальный тренажёр – поднятый на значительную высоту макет фюзеляжа Ан-12. Внутри вдоль всего фюзеляжа шли натянутые тросы. Во время прыжка за них нужно было цеплять вытяжной фал, а подвесная, которая на тебе, заканчивалась специальной кареткой. Каретка вставлялась в направляющую. По команде следовало бежать к люку (это такой проём примерно 6 на 9 метров в хвосте самолёта), оттолкнувшись от края трапа, «лечь» на поток. На тренажёре это происходило таким образом: ты начинал на каретке скользить вперёд, и направляющая, спускаясь к земле, шла примерно метров 50-60. Ты отсчитывал «501…», а в конце нужно было уже готовить ноги к приземлению, потому что земля на тебя неслась с приличной скоростью, близкой к реальной, когда прыгаешь с парашютом.
В этом упражнении есть один нюанс: кто-то обязательно должен страховать бойца внизу, в частности, вовремя вставлять такой небольшой ломик в окончание направляющей, чтобы каретка осталась в направляющей, а не выскочила вслед за приземлившимся гвардейцем и не долбанула бы его сзади по башке. Пару раз, несмотря на страховку, такое случалось. Хорошо, что удары приходились не по голове, а где-то по загривку, но гематомы были у ребят здоровущие.
Наконец, говоря о парашютной подготовке, нельзя забыть ещё об одном гениальном изобретении инструкторов. Дело в том, что при приземлении, если ноги будут растопырены, удар на ногу приходится такой (называлась сила удара в килограммах, врать не буду, не помню), что кость, как правило, не выдерживает и гарантировано можно сломать одну или даже обе ноги. Поэтому главное правило – обязательно держать ноги, в частности ступни, вместе, плотно прижатыми. Более того, во время отрыва от трапа из люка необходимо и колени держать плотно сжатыми и не раздвигать ноги, иначе длинный чехол, в котором какое-то время будет находиться основной купол, может попасть между ног. У бойца, не сделавшего это своевременно, после первых секунд страха и неконтроля за ногами всё-таки может всплыть, что ноги нужно сжать. Бывали случаи, когда сжимали ноги, коленями зажимая собственный парашют, и так летели, пока не соображали, что нужно раздвинуть ноги, чтобы отпустить парашют.
Для отработки всех этих деталей, то есть, привычки прижимать и колени, и ступни, инструкторы придумали вот какое упражнение.
На площадке устраиваются три трамплина или три пьедестала, похожие на те, на которые становятся спортсмены, когда им вручают, допустим, олимпийские медали. Первый пьедестал примерно на высоте одного метра, второй где-то на высоте полутора и третий – на высоте двух метров. Если прыгаешь с двухметровой высоты, сила удара о землю примерно равна силе удара при приземлении с парашютом. И вот курсанты брали какие-нибудь две щепочки, забирались на эти пьедесталы и зажимали одну щепочку между колен, а другую между ступней, и по команде прыгали. Если при приземлении обе щепочки оставались на месте – это был прыжок на отлично, а если щепочки выпадали, значит, как образно говорили наши сержанты, «Чмо ты последнее». Такие тренировки шли почти три месяца.
И вот наступила прыжковая неделя. Наша рота прыгала во вторник, а в воскресенье заступила дежурной по части. Нашему взводу досталась столовая, а моему отделению «музыкальный цех», так мы называли посудомойку. Посуда вся алюминиевая, стояли огромные корыта, над каждым краны с холодной и горячей водой, процесс мытья заключался в последовательной передаче посуды из рук в руки, от первого корыта, до последнего, ополаскательного. Стояли обычно 5 человек. Когда передаёшь миску, то ставишь её или, по крайней мере, обозначаешь стуком, что у тебя готово, о край этих корыт. Можно добиться определённого ритма, чтобы передача тарелок происходила синхронно, под определённый музыкальный ритм. А иногда мы пели. Получалось неплохо, но проблема была в том, что вода не успевала стекать в канализацию и очень часто была не только в корытах, но и на полу – случалось, мы чуть ли не по колено стояли в воде.
Поздно вечером вернувшись с этого дежурства, я почувствовал, что стал прихрамывать. Я не мог снять сапог. Повели в медсанчать, там сапог разрезали. Нога оказалась опухшей, посиневшей: был когда-то натёртый мозоль и, видимо, от влаги началось заражение. Во вторник, когда рота пошла на прыжки, я в одном сапоге и в тапочке на другой ноге стоял у окна в расположении части. И с завистью, с тоской, а если сказать по правде, где-то, может, даже и с каким-то странным чувством, похожим на радость, что в этот раз миновала меня чаша сия, смотрел на своих товарищей.
Когда ближе к ужину они вернулись в роту, у всех на груди на хэбэшке гордо висел знак парашютиста с подвеской, на которой была выбита цифра, показывающая количество прыжков, – единица. Вот тут я расстроился не на шутку. Но нога зажила быстро, и через неделю сослуживцам предстоял второй прыжок, а меня ждал первый.
Первый прыжок – без оружия, с Ан-2, с высоты 800 метров.
Как раз к этому времени нападало довольно много снежку. Мы были в шапках-ушанках, в валенках (которые специальными резинками прикреплялись к ноге, чтобы не слетели в воздухе). Выдался хороший морозный день. И вот мы строем (где бегом, где шагом) пошли на аэродром. Парашюты нами уложены заранее (каждый свой парашют обязательно укладывает лично и лично потом расписывается в специальной ведомости). Когда пришли на аэродром, нас разбили на корабли (по 9 человек: 9 курсантов, 10-ый – выпускающий офицер). Офицер обычно выпускал несколько кораблей и где-нибудь на 7-ом или 8-ом прыгал сам.
Я обратил внимание, что в том корабле, в котором оказался я, был наш взводный, хотя очень часто бойцы попадали к любому офицеру. Внутри фюзеляжа рассаживались таким образом: на сидениях напротив двери садилось 5 человек, а по левому борту, где дверь, садились 4 человека. Прыгать нужно было только после команды выпускающего, когда он хлопал тебя по плечу и говорил: «Пошёл!» Меня посадили так, что я сидел пятым по левому борту, прямо напротив двери. Обычно всех рассаживают по весу так, что самые тяжёлые прыгают первыми, самые лёгкие – последними. Шестым, то есть за мной, поставили Славу Поворотного, а он высокий, и вес у него чуть ли не в два раза больше моего. Я тогда не понял, почему сделали именно так.
Объяснение оказалось простым: ротный не исключал, что курсант Миронов испугался и сачканул первый прыжок под видом того, что у него болит нога. Офицер попросил Славу, если я замешкаюсь, помочь мне, то есть немножечко подтолкнуть пинком под зад. Но делать этого не пришлось. Честно говоря, на поле, сидя (а стоять с парашютом тяжело, парашют вместе с запаской весил 28 кг) в ряд по 9 человек и, перемещаясь с каждым новым вылетом Ан-2 всё ближе и ближе к посадке, быть спокойным едва ли возможно. Сердце, конечно же, уходило в пятки. Вдалеке видны раскрывающиеся парашюты, слышны ликующие крики. У моих однополчан, и у Костика, в частности, это был уже второй прыжок. Конечно, Костик во всех красках, да и не только он, рассказал мне все свои ощущения и нюансы, связанные с прыжком. Но мандраж был суровый.
Ещё больше, чем самого прыжка, я боялся испугаться, струсить и на глазах своих товарищей, а главное – Костика, оказаться отказчиком. И я нисколько не сомневался, что прыгну, чего бы мне это ни стоило. У меня было такое ощущение, что если бы даже парашют с меня сняли, я всё равно сиганул бы в дверь, когда подошёл бы мой черед.
И вот мы в самолёте. Взревел мотор. «Аннушка» очень быстро разбежалась и взмыла в небо. Это, кстати, был мой первый в жизни отрыв от земли, потому что, как я уже говорил, до армии я никогда на самолётах не летал. Все внове, все в диковинку, но внутри фюзеляж выглядит точно так же, как на тренажёрах. Сразу же после взлёта поступила команда: «Зацепить карабины». Карабин нужно всегда цеплять так, как будто ты горло подставляешь под трос. Этому тоже долго и настойчиво учили. Зацепили карабины. Самолёт кругами быстро набирал высоту. Над кабиной лётчиков три больших фонаря: жёлтый – «внимание», зелёный – «пошёл» и красный – «отставить».
Зажёгся жёлтый, лётчик развернулся в кресле и кивнул нашему выпускающему. Офицер, у которого карабин тоже был на всякий случай зацеплен, открыл внутрь фюзеляжа дверь. Шум мотора усилился, какие-то рваные клочья облаков, ветер, свист… Первые четверо по левому борту встали, немножко пригнулись и по одному стали подходить к люку. По команде и хлопку выпускающего отталкивались от порожка и быстро исчезали в проёме люка, только болтались, закручиваясь в воздухе, вытяжные фалы.
Подошёл четвёртый, и только он прыгнул, лейтенант повернулся ко мне, чтобы сказать: «Подходи». Мы по правому борту уже стояли наизготовку, а я-то как раз напротив двери, и прямо со своего места в два прыжка оказался за бортом. Ветер, меня куда-то крутануло, и в ту же секунду я почувствовал сначала, что меня кто-то схватил за шкирку и буквально через две секунды с неповторимым шелестом, а потом с резким хлопком, в результате которого меня сильно встряхнуло, раскрылся купол. Первое, что почувствовал и услышал: тишина. После рёва мотора было очень тихо. Но меня переполнял необыкновенный восторг, и я заорал что есть мочи. Поорав секунд пять, вдруг вспомнил, что нужно посмотреть на купол. Посмотрел, убедился, что купол полный, стропы не перехлёстнуты. Земли не было видно из-за большой облачности.
Я висел, как в молоке, с опаской (с опаской – так уж сказано из нынешнего времени, тогда всё сердце наполняла радость, что я это сделал, что я теперь настоящий десантник, что я прыгнул), правда, поглядывая, нет ли рядом кого-нибудь, чтобы наши купола не сошлись. И ещё в воздухе подумал: а вот было бы здорово сегодня второй раз сигануть, чтобы у меня тоже было два прыжка, как у всех. Пока эти мысли неслись в голове, а с высоты 800 метров летишь где-то минуты полторы-две, вдруг внизу белизна облаков стала темнеть и рассеиваться, и я увидел землю и много-много парашютистов, собирающих парашюты. Там, куда я приближался, вроде было пусто и мне не грозило кого-нибудь придавить. Я уже, как учили, вытянул сдвинутые вместе ступни в валенках так, чтобы из-под запаски была видна треть моих ступней, и стал ждать землю. Удар оказался очень даже не сильным (все-таки снег), я завалился на бок и быстро, как учили, за нижние лямки стал тянуть, чтобы гасить парашют. Потом даже вскочил и немножко забежал вбок, чтобы ветром – ветерок небольшой был – меня не потянуло.
На третьем прыжке я был свидетелем вот такой картинки. Прыгали мы на опушку леса, и кое-где виднелись сугробы, под которыми, наверное, прятались пни. У земли оказался довольно сильный ветер, один боец после приземления не успел погасить купол, и его понесло. То есть, купол надулся парусом, и бойца поволокло по земле. А он радостный, показывая мне большой палец, проскользил-прокатился мимо меня, пока купол мягко не обогнул такой «сугробик». Боец со всего маху ударился о пенёк, замаскированный снегом. Хорошо, что смотрел на меня, повернув голову, а то въехал бы в пень лицом. Иногда подобные случаи кончались очень печально. Недавно мне рассказали, что в Рязанском воздушно-десантном училище какое-то время тому назад пять курсантов погибли именно на земле – не смогли вовремя загасить парашюты, их волокло, и они просто разбились, ударившись о что-то там на местности. В Иваново мне показали, что теперь можно экстренно лямки отстегнуть – придумали специальное устройство, чтобы не волочиться за парашютом.
На земле, счастливый и радостный, я укладывал в парашютную сумку купол, и вдруг ко мне подбежал наш ротный. Он достал из кармана бушлата маленькую прямоугольную коробочку из серого картона. Сердце радостно забилось – там был значок парашютиста. Командир вручил его мне, сказав: «Молодец, Миронов!» И неожиданно предложил: «А хочешь ещё сегодня прыгнуть?» Я удивился, как будто он мои мысли прочёл – те, в воздухе. «Конечно», сказал я с радостью. «Давай, бегом!» И через полчаса я уже совершил второй прыжок. Совершил я его уже осмысленно, с чувством, с толком, с расстановкой, задержался на секунду в дверях, посмотрел на выпускающего, тот хлопнул меня по плечу: «Пошёл». Я оттолкнулся правой ногой и вновь испытал то же самое необыкновенное счастье, которое даётся только парашютисту в небе.
Закончил я службу с 25-ю прыжками. Это довольно много для того периода, то есть начала 70-х. Большинство дембелей осенью 73-го имели от 8 до 15 прыжков. А мне повезло. Но об этом я расскажу в следующих главах.
В расположении роты мы все не могли успокоиться и, наверное, не было человека в роте, который бы не выслушал мой рассказ о первых двух прыжках. Самое главное – я не подвёл своих: я не подвёл Костика, роту, я не подвёл Воздушно-десантные войска, я не подвёл мудрого военкома города Пушкина.
Глава VII. ДЕЖУРСТВО ПО ЧАСТИ
В наряд рота заступала примерно один раз в 10 дней. Три батальона по три роты в каждом батальоне, значит, – один раз в девять дней наступала очередь нашей роты. Наряды были такие: самый тяжёлый – караул, потом по степени непрестижности шли: столовая, дежурство по роте. А из «блатных» – дежурство по учебному корпусу и дежурство по клубу, а, наверное, самым «блатным» было дежурство по спортзалу.
Мы с Костиком больше всего любили, если нам попадало дежурить в спортзале.
Дежурили вдвоём. Вечером, в 8 часов на плацу – развод. Проверялся внешний вид курсантов, давались последние инструкции, и потом все расходились по местам дежурства. Мы с Костиком шли в спортзал. Приходили и примерно час принимали дежурство у бойцов из другой роты. Дотошно осматривали зал: вымыт ли пол, нет ли пыли между батареями, особенно тщательно изучали душевые, туалеты. Всё должно блестеть, всё должно сверкать, потому что если мы чего-то недосмотрим, то, когда будем готовить к сдаче дежурство через сутки, те, кто придёт нам на смену, могут ткнуть нас носом и заставить переделывать.
В первое дежурство мы практически ничего не проверяли, и нам пришлось перемывать полностью спортзал. В роту после дежурства вернулись только к полуночи. Одного раза хватило, чтобы понять тонкости дела. Нельзя давать спуску сдающим, которых мы меняли.
Проверив всё, один оставался в специальной комнатке, где был топчан, стояли швабры, вёдра, тряпки и прочее, а второй – у входа в спортзал. Вечером на занятия приходили только офицеры. Иногда они играли в волейбол, в баскетбол, кто-то занимался в тренажёрном зале со штангой, с гирями, кто-то – на турнике. Иногда, и это было самое интересное, офицеры проводили учебные схватки по боевому самбо. Стоя дневальным у входных дверей, можно было немножечко отойти по коридору и в приоткрытую дверь смотреть, как офицеры дерутся или, вернее сказать, борются.
Второй находился в это время в зале, и если возникала какая-то необходимость в чём-то, офицеры командовали: мат перенести или ещё что-то сделать. Это всё длилось часов до11-ти. На ужин со всеми мы не ходили, рота-то наша дежурит, и один из наших взводов сегодня дежурит по кухне. И вот часов в 11, когда мы запирали дверь за последним уходящим офицером, один из нас шёл в столовую.
На ужин обычно было картофельное пюре и кусок жареной рыбы, а ещё утром и вечером давали по куску сливочного масла и по два куска сахара. Но во время дежурства гонец брал целую тарелку (без всякой картошки) жареной рыбы, буханку хлеба, граммов 100 масла, целую кружку сахара и с этим сокровищем бежал в спортзал. Потом мы ложились на стопку матов, и начиналось самое интересное – трапеза, ночные посиделки, разговор по душам. Без всякого отбоя, без всякого пригляда, как будто мы на гражданке. Как мечталось во время поедания вкуснейшей рыбы о том, что мы будем делать после дембеля, как мы будем дружить! Это было так здорово, так замечательно! Иногда мы с Костиком разговаривали аж до трёх часов ночи, потом шли кемарить, потому что в шесть утра надо быть уже на чеку. Главное – вовремя открыть спортзал, потому что офицеры приходили на зарядку, а иногда, особенно в непогоду, с раннего утра начинали работать на снарядах курсанты.
В течение дня то одна, то другая рота прибывала для занятий на турнике, для занятий боевым самбо, и весь день мы с Костиком крутились как белка в колесе. К обязанностям дежурных мы относились очень добросовестно, и, может быть, именно поэтому нас с ним довольно часто ставили дежурить именно в спортзал. И много-много лет спустя, когда мы сидели за хорошим столом, за хорошей едой, приготовленной нашими жёнами, мы всё равно очень часто вспоминали: «А помнишь тарелку с жареной рыбой на матах?» И – понимающе переглядывались и улыбались в полный рот: такое не забывается.
О дежурстве по кухне я уже говорил. Посудомойка, конечно, была самая тяжелая. Но такая хлебная, в прямом смысле слова, должность, как хлеборез, несмотря на всю аппетитность самого названия, тоже оказалась довольно тяжёлым делом. Нужно к завтраку, обеду и ужину нарезать хлеб. Буханка делилась ровно на пять частей – и вот такими толстенными ломтями хлеб подавался на столы (после дембеля долго не мог привыкнуть есть хлеб тоненько нарезанным, мне это казалось очень невкусным. А когда еле-еле в рот помещается кусок, вот это по-нашему). А ещё следовало специальным приспособлением надавить из масла огромное количество (в полку почти тысяча человек) 15-граммовых столбиков. Пальцы опухали от монотонной и физически весьма трудной работы.
Во всех дежурствах, кроме спортзала, главной проблемой и главной тяготой той самой воинской службы, которую нужно переносить с честью и достоинством, как сказано в присяге, было отсутствие сна. Дежурным по кухне удавалось поспать максимум 3-4 часа за ночь, но тяжелее всего, конечно же, было в карауле.
В полку – несколько постов. Пост № 1 – около знамени части, самый тяжёлый пост: за сутки трижды по два часа стоять практически по стойке «смирно» с автоматом на груди у знамени. Инструкция для часового на посту № 1 предписывала в случае возникновения пожара немедленно прикладом разбить стеклянный саркофаг, внутри которого стояло знамя части, схватить его и выбегать на улицу.
Забегу немножко вперед и расскажу интересный случай из кировабадской жизни.
Однажды приехала высокая комиссия из Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота. Генерал армии Епишев – самый главный замполит советских Вооружённых Сил прибыл на проверку в наш полк. И вот стоит боец на посту № 1, время где-то 11 часов дня, полк занимается боевой учебой, штаб полон офицеров, а генерал со свитой заходит в штаб. Понятно, команда: «Смирно!» Часовой и так ни жив, ни мертв стоит навытяжку, правой рукой держась за приклад автомата, левая – на цевьё. Московский проверяющий глянул на часового и вдруг подходит к нему и говорит: «Гвардеец, даю вводную: «Пожар в штабе!» – действуй!» И гвардеец, не долго думая, на глазах у изумлённой публики долбанул прикладом по стеклу, разбил стеклянный саркофаг, схватил знамя и мимо всей свиты бросился на улицу. Говорят, такого отборного мата давно никто не слышал. Но Епишев, нужно отдать ему должное, успокоил и комдива, и командира полка. И бойцу вместо 15-ти суток гауптвахты дали 10-дневный отпуск домой, потому что, как заметил генерал армии, если бы он приказал: «Расскажи, каковы твои действия в случае поступления такой команды», – это было бы одно, а он скомандовал: «Пожар в штабе!» – и гвардеец выполнил всё, как учили.
Так вот, возвращаясь к караулке. Самое тяжёлое в карауле то, что все 24 часа будут идти по одной, регулярно повторяющейся, схеме. Сначала, допустим, ты идёшь непосредственно на пост, который тебе предстоит охранять два часа. Разводящий (сержант) берёт всех, кто заступает на посты, и строем (в колонну по одному) разводит по местам. Подходя, допустим, к посту № 3 (склад артвооружения), слышишь окрик часового: «Стой, кто идет?» В тёмное время суток разводящий должен осветить своё лицо фонариком, чтобы часовой убедился, что это его разводящий, и сказать: «Развод. Сержант такой-то. Курсант такой-то, пост сдать! Курсант такой-то, пост принять!» И, чётко чеканя шаг, выйдя навстречу друг другу, часовые менялись.
Часов у меня не было, но я научился правильно рассчитывать время. Скажем, при охране оружейного склада нужно было постоянно ходить между двух рядов колючей проволоки по периметру. Ровно два круга нормальным, размеренным шагом – это и будет два часа. Нет глупее ситуации, когда придёт разводящий, а ты в другом конце периметра и вынужден бежать к нему. Во-первых, это будет уже не два часа, а два и где-нибудь 10 минут. Во-вторых, весь развод будешь держать.
Потом, когда разводящий приводит тебя в помещение караула (где тоже круглосуточное дежурство, но тоже через два часа происходит смена караула), первые два часа ты должен бодрствовать. Можешь читать (очень часто заставляли читать устав), играть в шахматы – всё, что угодно, но спать не имеешь права ни сидя, ни уж тем более лёжа. Это очень тяжело, особенно в ночное время. Эта так называемая «бодрствующая смена» не должна спать на тот случай, если вдруг произойдёт нападение на караульное помещение. У каждого свой расчёт: каждый знал – у какого окна, у какого проёма двери занимать оборону и что нужно делать в случае нападения на караульное помещение.
Промучившись два часа, можно было, наконец-то, поспать. В специальной тёмной комнате, где выключен свет, стояли жёсткие топчаны, – никаких постельных принадлежностей, никаких матрасов, разрешалось только шинель под голову положить. Едва откинешься и тут же вырубишься. Ровно через два часа тебя будили и ты, поёживаясь, выходил сонный строиться в колонну по одному, и разводящий вёл тебя на твой пост. Эта регулярная смена в течение суток ровно через два часа в конечном итоге привела к тому, что я всю жизнь (есть у меня часы, нет у меня часов) всегда чётко мог сказать: сколько сейчас времени. Мои друзья в геологии очень часто проверяли меня, причём иногда по несколько суток у нас не было часов, и мы не знали реально, сколько времени, а иногда, наоборот, меня можно было легко проверить. Максимум ошибался на 10 минут, не более, а, как правило, минуты на 2-3.
Пост № 3 считался самым серьёзным. Мы пришли в учебку в ноябре, а буквально в конце октября произошло рфактическое нападение на наш пост № 3 в Гайжунае. Рассказывали, что курсант, который, кстати, не очень хорошо стрелял, обходя по периметру склад, вдруг увидел человека, который проползал под колючкой уже с территории склада в проход между двух рядов проволоки. Говорят, курсант сделал всё по инструкции, то есть крикнул: «Стой! Кто идёт?» и «Стой! Стрелять буду!», после чего произвёл предупредительный выстрел в воздух, потому что неизвестный бросился бежать и уже пытался пролезть под внешней оградой из колючки. Тогда боец (а до нарушителя было метров 80) выстрелил по нему и убил его наповал. Причём, дал короткую очередь из трёх выстрелов – и все три пули вошли в голову. Выходит, от страха можно более метко стрелять, чем ты умеешь на самом деле. Кстати, гвардейцу дали отпуск внесрочный, потому что во время и после учебки никакого отпуска никому не дают.
В этой связи, когда доставалось дежурство в карауле на посту № 3, там действительно было не до сна, и два часа проходили в напряженном всматривании вокруг, в постоянном ожидании нарушителя или нападения. В общем, можно сказать, пост был боевой.
На посту находишься с автоматом. Магазин полностью снаряжен 30-ю боевыми патронами, присоединён к автомату, автомат стоит на предохранителе. Чтобы начать огонь, достаточно снять предохранитель и передёрнуть затвор. Второй рожок находится в подсумке. Ещё на ремне штык-нож. Вот такое вооружение.
После возвращения в роту с дежурства производится специальная процедура сдачи оружия и боевых патронов. Патроны сдавались не только по счёту, рядом с капсюлем даже была выбита серия гильз, и нужно было, чтобы всё сошлось. Потеря хотя бы одного патрона – это страшное ЧП. Поэтому, прежде чем вернуться в роту, прямо в караулке сержант или офицер проверял наличие патронов. Разряжались оба магазина, выставлялись рядами 60 штук патронов. Когда сержант или офицер убеждался, что всё нормально, снаряжались снова.
Однажды, уже завершая дежурство, пока принимающие бойцы осматривали помещение караулки на предмет чистоты, мы как раз делали такую проверку. И вдруг боец из нашего отделения не досчитывается одного патрона. Идёт жёсткий допрос, и он сознается, что, охраняя склад ПДС (парашютно-десантной службы), то есть там, где хранятся парашюты, он от скуки заходил в пустой ангар, где бетонный пол, и, сняв автомат с предохранителя, передёргивал затвор таким образом, что патроны один за другим выскакивали из патронника, пока не разрядится весь магазин. Значит, на курок не нажимал, не стрелял, а потом набивал магазин и снова так вот «игрался».
Мы в полном составе побежали на склад в этот ангар. Ползали там где-то часа четыре, но этот чёртов патрон никак не могли найти. Мы были не выспавшиеся после суток в наряде, нам ужасно хотелось спать, и мы чуть не убили нашего сослуживца. Но тут офицер, совершенно случайно, догадался пойти в другой ангар и там нашёл злосчастный патрон. Этот боец с испугу перепутал место. Хорошо всё, что хорошо кончается, но наука была тоже – на всю жизнь.
…Зато после дежурства роты на следующее утро нам давали поспать на час больше. И мы не бегали на зарядку. Вот это был кайф!
Глава VIII. ЭКЗАМЕНЫ
Время в армии тянулось очень долго, в учебке в особенности.
У нас, курсантов, все разговоры были о линейных частях. Нам так осточертела учебка с придирчивыми сержантами, с муштрой, с постоянной большой физической, да и нервной, нагрузкой, что мы очень мечтали о малом дембеле, то есть о завершении учебки, получении первого воинского звания и о скорейшем направлении в ту или иную гвардейскую воздушно-десантную дивизию.
Дивизии котировались так: самой блатной считалась Тульская парадная, потому что именно Тульская дивизия каждый год участвовала в параде на Красной площади, да и Москва рядом. Неплохой, особенно для тех, кто из Питера, считалась Псковская дивизия. Одна дивизия находилась в Молдавии – тоже неплохо, десантники между собой называли её «пьяной дивизией». Дивизия в Фергане – это уже покруче. И ещё дивизия в Азербайджане, там один полк размещался в Баку (это считалось вполне и даже очень прилично), а вот два полка находились в Кировабаде. Когда нас командиры ругали за неуспеваемость и хотели попугать, то стращали именно этой 104-ой гвардейской Кировабадской дивизией, называя её «дикой». В качестве главного занятия в этой дивизии говорилось о ловле тушканчиков. Звучало это примерно так: «Курсант такой-то, ты куда, балда, стреляешь, ты почему всё время в «молоко»? Погоди, поедешь в «дикую» дивизию тушканчиков ловить, тогда вспомнишь мои слова!»
Дни шли за днями, у нас уже было четыре прыжка. К тем прыжкам, о которых я уже писал, добавился один ночной и один с Ан-12 (страху было побольше, но зато и удовольствия тоже). Вот там-то я оценил, что такое «лечь на поток». Мы уже все неплохо, даже очень неплохо стреляли ( из автомата, пулемёта, гранатомёта, пистолета, карабина и даже из некоторых видов стрелкового оружия стран НАТО), нормально себя показывали на турнике, могли провести несколько хорошо изученных приёмов боевого самбо, работать на рации, ориентироваться на местности, и, конечно, политически мы также были подкованы.
Наступил долгожданный май – пора экзаменов. Как сейчас помню, всего мы сдавали 41-у дисциплину, и нужно было очень стараться, потому что условия выпуска курсантов были строгими. Тем, кто в целом сдавал экзамены на тройку, присваивалось звание ефрейтора – это было позором. Хорошисты – такие, как правило, составляли большинство – получали звание младшего сержанта. Не очень многочисленные отличники сразу становились сержантами. Нам с Костиком хотелось сразу получить сержанта, поэтому мы помогали друг другу, много занимались самостоятельно, в конечном итоге так и получилось – оба сдали все экзамены только на отлично.
Большинство экзаменов не отложилось в памяти, помню только какое-то очень приподнятое настроение, хорошую солнечную погоду, уже тепло. Отношения между нами и сержантами уже установились вполне дружеские, мы сами без пяти минут – сержанты. За полгода из нас сделали действительно настоящих десантников, «курков», мы уже были «крутые» и очень рвались показать свои знания на практике, в линейных частях.
Мне особенно запомнился экзамен по политподготовке, очень повлиявший на всю мою дальнейшую армейскую судьбу. Мы долго готовились, знали, что будут билеты с самыми разными вопросами: и по истории Советского Союза, и по истории Советской Армии, и различного рода практические; во многих билетах попадался, например, такой: пересказать воинскую присягу и рассказать об истории возникновения присяги солдата Советской Армии.
Кстати, присягу мы принимали где-то в середине декабря. Я помню это торжественное построение. Накануне за нами расписали автоматы, у каждого появился свой номер, своё место в ружпарке, и каждый холил и лелеял, в том числе во время чистки, своё оружие в течение всех 6 месяцев. Текст присяги, конечно, я помнил наизусть. Нужно сказать, я ещё в школе в самодеятельности любил декламировать стихи, то же самое любил делать на уроках литературы, и моя учительница Алла Константиновна Неклюдова говорила, что у меня неплохо получается.
И вот наступил день сдачи экзамена по политической подготовке для нашего взвода. Ротный, по причине, до сих пор мне неведомой, имевший прозвище «Холюра», носил погоны капитана. Он, похоже, давно переслужил это звание и очень мечтал получить майора и уйти либо в заместители командира батальона, а может быть, если повезет, и в комбаты. И тут вдруг на сдачу экзамена по политподготовке приезжает старенький генерал из политотдела ВДВ – главный, по-старому говоря, комиссар Воздушно-десантных войск. Он захотел поприсутствовать на экзамене в какой-нибудь роте. И уж не знаю, почему, может быть «Холюра» подсуетился, генерал пришёл именно к нам.
Ленинская комната в расположении роты. Мы расселись. За преподавательским столом – генерал, рядом с ним «Холюра» и наш взводный. Взводный разложил билеты на столе – всё по-настоящему. Командует: «Товарищи курсанты, прошу получить билеты». По одному подходим, тянем билеты, рассаживаемся по местам. У меня первым вопросом стоял Брестский мир. Я ещё со школы всё об этом помню. Второй вопрос – присяга. Может, был и третий вопрос, не помню, да это и неважно. Только я сел за стол, скучающий генерал оживился: «А что, десантники, есть ли среди вас смелый хлопец, который готов отвечать билет без подготовки?» «Смелые» хлопцы опустили головы, делая вид, что ничего не слышат, а я увидел, как «Холюра» делает мне страшные глаза и какие-то знаки. Я понял, что он хочет, чтобы я вызвался отвечать без подготовки. Я кивнул «Холюре», вскочил и бодро сказал: «Курсант Миронов». Генерал радостно заулыбался: «Вот, молодец, храбрый, ну, давай, курсант Миронов, выходи, рассказывай». Я вышел и начал рассказывать про Брестский мир (моя любимая учительница истории Ираида Сергеевна Пронина сама очень любила историю и преподавала нам блестяще). Когда рассказывал родному взводу и генералу всё, что я знаю про Брестский мир, судя по выражению лица генерала, многие вещи он услышал впервые от меня. Дослушав до конца, очень радостно и довольно поглядывая то на меня, то на «Холюру» («Холюра» аж весь светился), генерал сказал: «Ну что, теперь давай присягу». И тут, набрав побольше воздуха в лёгкие, я, подражая Левитану, со сталью в голосе, чётко и веско начал произносить: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, торжественно клянусь…» И вдруг я почувствовал что-то не то. Глянул на генерала, а у того в глазах – слёзы. Не дослушав присягу до конца, он вдруг вскочил, поцеловал меня взасос, то же самое сделал с «Холюрой», и, уже не глядя на меня, а только на ротного, выдохнул в неподдельном волнении: «Ай, да капитан, ай, да молодец, каких гвардейцев готовишь! Как произносит, как чеканит присягу! Золотые слова!» Повернулся ко всем: «Молодцы! Уверен, что у такого командира (тут он снова глянул на «Холюру», который, мне казалось, не стоял, а парил уже где-то под потолком), конечно же, все сдадут на отлично. Молодец, капитан!» И, как будто впервые увидев пагоны у нашего «Холюры», вскинул брови: «А, кстати, ты в капитанах не засиделся?» Счастливый «Холюра» быстренько предложил товарищу генералу пройти к нему в канцелярию чайку попить.
Я понял, что теперь за будущее «Холюры» можно не беспокоиться. Но он оказался благодарным человеком. В этот же день подошёл ко мне: «Ну, Миронов, спасибо, никогда тебе этого не забуду!» Это звучало как искренняя похвала и желание чем-то мне помочь. И он помог, через два дня. Мы что-то делали на улице, вдруг прибегает дежурный по роте и кричит: «Серёга, тебе надо срочно в канцелярию к «Холюре». Не зная в чём дело, но не чувствуя никакого подвоха, бегом направился в расположение роты. Захожу в канцелярию, и тут меня кое-что насторожило. Дело в том, что у всех десантников (у рядовых, сержантов, офицеров) погоны голубые, голубые петлички. Нас всегда в ВДВ воспитывали как элиту,и мы очень гордились и голубым беретом, и голубыми погонами, и тельняшкой. А в канцелярии вместе с пока еще капитаном – командиром роты «Холюрой» находились два офицера: капитан и старлей, оба краснопогонники. И «Холюра», и эти офицеры стали задавать мне странные вопросы. Когда услышали, что я из Ленинграда, один краснопогонник сказал другому: «Это хорошо, документы быстро придут». Потом их интересовала моя учеба в техникуме и, в частности, мои знания по топографии. Ответив на все вопросы и, честно говоря, ничего не поняв, я убыл в расположение роты. Через несколько минут вышли офицеры-краснопогонники, за руку попрощались с капитаном, кивнули мне и ушли. Радостный «Холюра» подошёл ко мне: «Ну вот, Миронов, я же говорил, что добро помню. Я тебя оставлю здесь, в учебке, и будешь служить ты кодировщиком». Что такое кодировщик я не очень себе представлял, поэтому, естественно, спросил:
– А что это такое?
– Ну, ты видел в штабе дверь, где написано «Вход запрещен, кроме командира части».
Я говорю:
– Да.
– Так вот, там постоянно живёт кодировщик, у него там койка. Это такой специалист, который шифрует и расшифровывает все специальные телеграммы. Но это уже практически начало службы в КГБ. Будешь здесь служить, раза три съездишь домой в отпуск. У тебя, я так понял, среднего образования пока нет?
– Нет.
– Ну вот, я тебя устрою в вечернюю школу, за полтора года её закончишь. После дембеля дам тебе направление в специальное училище КГБ, и будет у тебя жизнь что надо. Так что давай, Миронов, готовься.
Я спрашиваю:
– А Костик?
– Это Павл;вич что ли?
– Ну да.
– За Павл;вича не волнуйся, я его направлю в Баку, дам характеристику, его там сделают освобождённым секретарем комсомольской организации батальона. У него там тоже всё будет нормально.
И тут я говорю:
– Нет, я без Костика не согласен.
«Холюра» удивился сильно и искренне:
– Миронов, ты, что, идиот? Я тебе говорю: ты три раза в отпуск съездишь, ты школу закончишь, у тебя жизнь будет такая – никто кантовать не будет. Эти телеграммы бывают раз в неделю – делай, что хочешь: ни строем ходить, ни тревог, ничего.
Действительно, я вспомнил сержанта, который всегда приходил в столовую, когда хотел, и действительно жил в штабе и вообще был самым блатным из всех блатных в нашем полку. Но без Костика я не мог себе представить будущей армейской жизни, а самое главное – осточертелые здания и сам плац, да и, честно говоря, сам «Холюра» так надоели, что я очень хотел настоящего малого дембеля. И я твёрдо сказал: «Товарищ капитан, большое спасибо, но я не хочу. Я хочу служить как все, хочу в линейные части и хочу вместе с Павл;вичем». «Ну и дурак ты!» – в сердцах воскликнул «Холюра», но, опять же нужно отдать ему должное, и мне, и Костику выдал отличные характеристики. Когда за нами приехали «сваты» именно из Кировабадской дивизии – майор и какой-то младший сержант, который мне сразу же всем своим внешним видом очень не понравился, – наш «Холюра» передал два запечатанных конверта майору и на словах что-то сказал. А майор, когда проводил перекличку, обратил внимание на меня и Костика: «А, это будущие комсорги, ну-ну, ладно. Раз комсорги, значит комсорги». Вроде всё выстраивалось замечательно.
Пару дней мы были ещё в расположении части. Если честно, за эти пару дней мне очень надоел младший сержант, который приехал за нами. Майора мы практически не видели. А этот изображал из себя крутую десантуру, рассказывал какие-то байки, небылицы, но что-то в нём было очень фальшивым. А больше всего меня убивали мои однополчане, которые прямо лебезили перед ним: «Товарищ младший сержант, давайте мы вам печенье купим». А я-то думал: я сержант уже, чего это я буду перед ним? И всё время держался в стороне вместе с Костиком. Похоже, младший сержант это заметил.
Наконец, мы поехали. Сначала на поезде до Харькова. Здесь я был в первый раз. Выгрузились. В Харькове – пересадка на Баку. На вокзале мы прокантовались практически сутки. Естественно, стали ходить на разведку. На привокзальной площади (увидел красивые сталинские дома, вообще было очень похоже на Питер) нашли магазинчик, скинулись и купили винца. Только мы его хотели где-нибудь в тихом закоулке употребить, нас неожиданно построили и повели к составу. Винцо было припрятано. Как только поезд тронулся, мы быстренько его осушили.
И тут припёрся этот младший сержант. Видимо, он заметил, что от кого-то пахнет, и начал «качать права». Я ему говорю: «Младшой, ты не колготись, ты лучше ещё порассказывай нам, чего нам ждать от службы?» А тот аж взъелся: «Как ты ко мне обращаешься, почему не на «вы»?» Тут уже завелся я: «А с какого перепугу я тебя должен на «вы» называть и вообще обращаться к тебе как к командиру, ты-то по званию младший сержант, а я сержант. Так что ещё неизвестно, кто к кому должен на «вы» обращаться». Слово за слово, у нас уже дошло дело до «горячего». Я говорю: «Раз такой смелый и такой командир, пойдём в тамбур». Вышли с ним в тамбур, я, не долго думая, закатил ему колотуху. А он, что меня просто убило, опустил руки, шипит, как змея, и говорит: «Ну, сволочь, ты у меня ещё попомнишь, я тебе устрою жизнь комсоргом». Невредно бы ещё раз его садануть, да, честно говоря, руки марать не хотелось: уж больно непривычно – вроде парень, я ему по морде дал, а он даже защищаться не пытается, только шипит, и, кстати, по-моему, даже и заплакал. Ну, думаю, и так ладно.
Ехали мы, по-моему, пару суток. Приезжаем на вокзал в Баку, начинается перекличка: кто остаётся в Баку, а кто поедет дальше в Кировабад. Сначала называют бакинцев. Идут по алфавиту. Смотрю, букву «М» прошли, а меня нет. Дошли до «П», называют Павл;вича. Костик удивлённо смотрит на меня, я на Костика. Потом вдвоём переводим взгляд на майора и видим: из-за его спины торжествующе смотрит эта подлюка – младший сержант. Ах ты, думаю, зараза! Но делать нечего, обнялись мы с Костиком, и пошёл я на электричку, которая через четыре, кажется, часа доставила в Кировабад. А Костик остался.
Между прочим, насчёт фальшивости младшего сержанта я не ошибался. Спустя буквально две недели я уже в качестве замкомвзвода принимал молодых в Геране – это учебная часть не так далеко от Кировабада. И с удивлением обнаружил нашего младшего сержанта, который, оказывается, был рядовым и работал истопником в бане для новобранцев. Я не преминул, конечно, сказать всё, что о нём думаю. Он тоже не ожидал, что мы увидимся, и чувствовал себя не в своей тарелке.
Так началась моя служба в 337-ом гвардейском ордена Суворова парашютно-десантном полку.