В горячем дыханьи святого огня,
в поту и нирване зачали меня.
И я, через темень пробившись в рассвет,
кровавое темя прорезал на свет.
Я с криком вдохнул этот жгучий раствор.
Как грохот и гул, был ушам разговор.
Огонь обжигал слепоту моих глаз.
Я вспыхнул – и тут же уснул, как угас.
Но смерть отступила. Я встал. Я не мог
проникнуть в таинственность действия ног –
нелепых подпорок, пустых и смешных,
но я научился держаться на них.
Шло время. Я волю свою навязал
и ватным рукам, и блудливым глазам.
Я стал проникать в суть явлений и числ,
и тем постигать свой божественный смысл.
О, миг постиженья! Я плакал и выл.
Я все достиженья прервал и забыл,
Но звёзды открыли мне новую суть,
и я по-другому почувствовал путь.
Я грудью вбирал мировой океан,
Я горы равнял, сыпля камни к ногам.
Но сладостно замер, беспомощно-глуп
от лёгких касаний ласкающих губ.
И голос ребёнка – бессмысленный крик
иголкою тонкой под сердце проник.
И я посвятил ему дни и года,
готовый отдачи не ждать никогда.
Но я – не вершитель событий веков,
и дни проносились чредой пустяков:
обивкою кресел, узором обой,
прохладностью чресел в постели с тобой.
Зима. Потянуло морозом с холмов.
Проблемы со стулом – удел стариков,
и тот, кто когда-то решал и вершил,
чредует сенаде и проктоседил.
Но камень кидать не спеши до поры,
пока твои чувства юны, не стары.
Я тоже когда-то был Богом – и вот
другие распяты, а я... сердце врёт
о том, что останется вере верно.
Но, может быть, старец явИтся иной,
и камень его я приму, не ропща,
когда для замаха созреет праща.
Но будем считать поголовье цыплят
по осени, клёны когда облетят.
Такие, как ты, вон их гонят стада
К скамейкам последнего зала суда.
Бреду до причала. Колени дрожат.
Вернулся к началу – хоть снова рожай.
Уже из-за рощи закат заалел.
Вези, перевозчик!
И лист снова бел.