Высокая глыба седая
Средь бурного моря стоит.
И волны как львы наседая,
Всё гложут и гложут гранит.
В лицо извергается пена
С их рвущихся гневных вершин,
Течение лижет бессменно,
Паденье чтоб он совершил.
Но высится камень-громада
Над всем, что терзает чело.
Он знает одно только — надо
Стоять, всем стихиям назло.
Что может быть в мире чудесней,
Чем, выйдя на вольный простор,
Излиться в нем собственной песней,
Всем трудностям наперекор!
Дай, братец, мне руку гранитную,
Чтоб крепко пожать ее —
За душу твою монолитную,
За светлое пенье твое.
Родился в 1925-м. Тяжелое детство. Несподручная школа. Юность, пришедшаяся на начало войны. Сельскохозяйственные и оборонительные работы. Армия. Фронт. Задержка (на целых пять лет) с демобилизацией — обучение молодого пополнения радиомастерству. Геологические экспедиции в различные районы страны. Работа по графическому оформлению книг в редакции физико-математической литературы. Пенсия.
Писать начал поздно. Печатался в районных и областных газетах, в альманахе «Поэзия», в коллективном сборнике «Поэзия моя, ты — из окопа», в «Венке славы». И наконец — вот этот сборник стихов...
Книга далась трудно или, как говорят, у нее нелегкая судьба. Нелегкая потому, что она, книга, почти вся (за исключением нескольких стихотворений) написана в мрачные годы нашей страдальческой истории, в период, от которого веет затхлостью и удушьем. Редакторский гнет (и гнет просто литературных «владык») был до такой степени «гранитным», что раздавливал всякую попытку поэта «со стороны» пробиться в любой печатный орган. Как правило, для «отфутболивания» применялись два-три абсолютно идентичных для всех редакций штампа: «стихи Ваши слабые», «стихи Ваши ниже уровня...» и т. д.
А если говорить о попытке издания книги, то представьте себе такую ситуацию. Вы вручаете в эти самые «гранитные» руки свою рукопись, скажем, на восьмидесяти машинописных листах и с трепетной надеждой ждете ответа. Наконец получаете бандероль, вскрываете ее и — о ужас! — видите все восемьдесят листиков в полной девственной неприкосновенности к ним кого бы то ни было, впиваетесь взглядом в сопровождающее письмо, а в нем... то же самое — мертвое, гранитное, шаблонное: «ниже уровня», «учитесь мастерству»...
Повышенное раздражение начальственных особ вызывали строки гносеологического порядка. В таких случаях автор получал в ответ штампы, предназначенные именно для такого рода литературного материала: «Ваши стихи рассудочны», «в стихах преобладает умозрительное начало» и т. д. То есть никуда не годные стихи.
Меня всегда удивляло, почему, на каком основании производится это «клеймение»? Почему боятся даже самого эпитета «умозрительный»? Умозрительный! Ведь это же наша сущность! Ведь именно с помощью умозрения мы постигаем мир! Вдумайтесь в это слово: умо-зрение. Ум и зрение. Или — зрение ума. Как это прекрасно: умом зреть — видеть мир, тот мир, в котором наш дух, наши чувства, желания, предвидения, обобщения, наша сила, наше счастье познавать, вмещать в себя всю распростертую действительность и жить ею...
Так почему же, повторяю, бракуется это наше главное богатство и почему оно не может быть взято как материал для стихов? Если у кого-то, у какого-то «владыки» недостаточно развито внимание к вопросам духа, то это не значит, что и все другие находятся на его уровне. Ведь уровень познания и самопознания бесконечен и так же бесконечно стремление к нему.
Есть еще одна разновидность вставлять палки в колеса: «Ваши стихи страдают сентиментальностью», то есть опять же — не пригодные к печати стихи. А в этих, с позволения сказать, «негодных» стихах проникновенно-тонкая психология: невыносимо щемящее чувство раскаяния за причиненную кому-то боль, которую так хочется искупить запоздалой силой прозрения.
И вот это преискреннейшее расположение, тончайшее чувство, на котором держится нравственная основа мира, мордуется литературным ломовщиком, видящим человека через свою дубовую щель.
Приведу еще парочку примеров из этого невеселого набора прошлых негативов.
Вы написали строфу:
А я стою средь листьев кутерьмы,
Средь их бесшумно-желтого паренья
И почему-то думаю, что мы,
Живые, выше осени и тленья,
посылаете ее редактору и получаете такой ответ: «Думать-то можно, надо доказать!» И попробуй возрази, что стиховая материя не то пространство, в котором доказываются подобные вопросы — вопросы, на разрешение которых потрачена баснословная масса человеческой энергии, заключенная в неисчислимом количестве фолиантов всех веков...
И тем не менее — докажи это в поэтической строке!
А еще один «владыка» ответил так: «...Пишите, если находите в этом потребность, но не делайте трагедии из того, что написанное Вами не увидит света».
Не увидит света! Вот так и рубили — с ходу, под корень, чтобы ничто из того, что не соответствует их представлениям, ни в коем случае не пробилось к солнцу.
Потом у поэта развилась ишемическая болезнь сердца и ударил инфаркт. Дальнейшее творчество в подобных условиях стало невозможным. Поэт впал в меланхолию...
Но тут явилась Перестройка и с помощью друзей подняла поэта на ноги. А вместе с ним поднялась на ноги и его книга...
Спасибо тебе, моя неугомонная Валентина Николаевна, мой самый строгий домашний рецензент, моя опора в жизни и в поэзии.
Спасибо вам, Друзья и Знакомые, Все, кто, так или иначе, способствовал выходу в свет моего труда.
Дай вам Бог доброго здоровья на многие, многие годы...
Повествуя обо всем этом, я не хочу сказать, что мои стихи идеальные. Как у всякого поэта, в них есть и плюсы, и минусы. Кто-то не примет их и, разумеется, я учитываю это. Но я допускаю и возможность того, что из тысячи читателей найдутся хотя бы несколько человек, которых такая поэзия и такой взгляд на мир не оставят равнодушными. И это будет оправданием тех трудов и той цели, которые приложены к данной книге.
Напишите, пожалуйста, свои отзывы — светлые они или темные, те и другие мы встретим, окрыленные словами великого изречения: «Всё исследуйте, хорошего держитесь».
Николай Стрельников.