В преддверии

                Дробится время, вечность неделима
        В. Микушевич

Из вечности, как дети из колясок,
мы выпадая, грохаемся оземь
для бесконечных передряг и встрясок,
семь жизней проживая или восемь,
чтобы менять обличия до гроба:
земное время  — червь или амёба —
на клетки делится неумолимо —
дробится время, вечность неделима.

Но это знанье, как и все другое,
врожденное ли, данное ли Богом,
как небо, заслоняем мы собою
и забываем, грянувшись, о многом.
Нас дразнит отражённый в море луч,
младенческая ли припухлость туч,
иль неделимость выпуклых небес
над запрокинутою головою,
но здесь, как время, землю поделили:
какие-то границы, царства, мили —
здесь каждый сам себе и царь, и бес,
и каждый кенарь в клетке ждет чудес,

но песня лишь в беспамятстве поется,
сказал поэт, а как нам позабыть,
      пока не оборвется нить,
      житейский наш жутейский опыт,
      где не шутейски каждый копит,
      а нить тем временем прядется,

кому-то уготован мавзолей,
кому-то усыпальница, гробница,
да, на миру и вправду смерть милей,
тем более, что жизнь нам только снится,
как нам сказал великий драматург.
Кто может нас для жизни пробудить —
бог из машины или  демиург?

 Давно забыв про песенку простую,
тщеславием полны, мы тщимся всуе
запечатлеть, как на скрижалях, оды
(но это место занято навек),
иль памятник иной, нерукотворный,
что простоит века, отнюдь не годы
(пиит — ведь тоже бренный человек),
чтоб оценил и швед, и финн-славист,
киргиз, тунгус и друг степей, калмык,
но сердцем и главою непокорной
поворотился друг наш на восток,
издав протяжный, вольный, дикий свист,
забыл он всякий сущий в ней язык,
забыл бы и страну, когда бы смог.

В сомненье вера и надежды нет,
безмолвен нобелевский комитет,
безмолвствует иль злобствует народ,
пока ему не объяснят, где наши,
где инородцы, чтобы вышел пар,
когда страданья, гнева полны чаши,
дает нам силы двигаться вперед
терпенье только — то ли Божий дар,
то ль отголосок крепостного права,
когда иного права, кроме дышла,
нет, и опять получится, как вышло:
бей тех, кто слева и кроши, кто справа —
бунт русский беспощаден на расправу.


Так может быть, отринуть жизнь земную —
«Всё суета», — сказал Екклесиаст:
Всё пыль и прах во прах — dust into dust.
Нам кажется, потомок нам воздаст,
когда поймёт, что благ иных взыскуя,
сгорели мы дотла, но наш потомок,
быть может, книгу не откроет вовсе
или как мы, блуждая средь потёмок,
застыв меж двух миров, на межполосье,
откроет, чтоб гадать о нашей жизни,
в любви бессильной или в укоризне,
когда все будет безвозвратно поздно,
на затянувшейся на годы тризне,
и в этот час, такой щемяще-грозный,
как мы, не с теми будет он, не там,
и бабочка взмахнет крылом прощальным,
пыльцу, как прах, стряхнув на память нам,
над этим миром, ярким и печальным.

Надежда, Вера и Любовь отнюдь
не  самоцель, совсем не панацея,
они лишь намечают к цели путь,
а дальше путь в Аид ведет Орфея,
и если угораздит оглянуться —
навек пути отрезаны назад,
ни в прошлое, ни в детство не вернуться —
иди вперед дорогою утрат:
умри сто раз и сто один воскресни,
ты повторить не сможешь прежней песни.
Так пой, сипи, хрипи, твой хрип — спасенье
в преддверии безмолвья и забвенья.
1.12.2011