Возраст, должно быть, уже тлеющими углями душу мою пропитую прижигает. Близки видения неизбежного ада. Или водка уже не пьянит? Хочется посидеть, подумать и покаяться в грехах своей бестолковой и безалаберной молодости. А перед кем мы всегда больше всего виноваты? Конечно же, перед нашими самыми близкими и любящими нас людьми. Именно они и страдали больше всего от наших, а точнее – моих глупостей. И если дедушка и отец воспринимали все мои приключения в некоторой мере с грустью философской, потому что и сами в молодости немало попутешествовали и покуролесили, то матери с бабушкой седых волос я добавил, вне всякого сомнения, и не одну прядь. И ведь всё хорошо осознавал, подлец я этакий, но в силу своего возраста ничего не мог с собой поделать. Вернуть бы себя в прошлое хотя бы на пять минут, чтобы попросить прощения у своих самых родных женщин и погладить их седые любимые головы, и больше ничего не надо.
Виноват я был перед всеми. Но особую вину чувствую перед одной из них. Одна из моих бабушек, Эльми Яновна, родилась и всю жизнь прожила в городе Таллинне. Впрочем, выражение «всю жизнь» будет не очень верным. Тринадцать лет её жизни были очень холодными и снежными. Ей пришлось отбывать ссылку в Сибири. Её отец сразу после присоединения Эстонии к Советскому Союзу был объявлен «буржуазным элементом» и приговорён к ссылке. Я слушал её рассказы и всегда удивлялся, как крестьянин, живший на маленьком хуторе в пяти верстах от Таллинна, мог стать подлым буржуем? Да ещё и врагом собственного народа. Жил тихо-мирно, пахал землю, ухаживал за садом, держал полторы дюжины коров, пасеку в сорок ульев, никого не трогал и политикой не интересовался. Дочку свою, мою бабушку, отправил учиться в город, очень хотел, чтобы выросла она достойным и образованным человеком.
Но, как оказалось, повод для ненависти у советской власти был. В городе он держал небольшую маслобойню. Это был маленький цех в кирпичном сводчатом подвале, где сепарировали масло и варили сыр с брынзой. Никогда это предприятие не приносило больших доходов, но на достойную жизнь, наверное, хватало. И, может быть, сам этот факт и не был бы для него столь губительным, но на его беду у него работала наёмная работница. Девушка из небогатой семьи. Которая была в маслобойне и сторожем, и уборщицей, и единственной работницей механической маслобойки. Под строгим контролем главы семьи, разумеется. Это, наверное, и дало повод обвинить его в использовании наёмного труда. Так он с семьёй и загремел под фанфары.
Очень жалко, что теперь уже невозможно мне узнать все подробности, почему так случилось, но в ссылке бабушка оказалась одна. Её отец умер ещё до начала этапа в Сибирь, не выдержав несправедливого к себе отношения. Определили её на поселение в эстонскую деревню, расположенную в двенадцати километрах от нашей. Удивительно, но юг Красноярского края изобилует такими соседствами. Наше село было чисто украинским. Деревню рядом с нашей населяли одни латыши. Ещё чуть поодаль своей общиной жили эстонцы. Был небольшой хутор Польское, чьё название говорит само за себя, а за горой через реку была деревня, заселённая казаками. Причём смешанные браки случались очень редко. В большинстве своём и сейчас эти деревни доживают свой век, так и не утратив своей национальной самоидентификации. Бабушка оказалась там на поселении. Приходилось ей за эти тринадцать лет поработать и дояркой и на заготовке леса, и уборщицей в школе, в общем, везде, где требовались рабочие руки. Я не знаю, как бы могла иначе сложиться её судьба, если бы на её пути не встретился мой дед.
Дед был удивительным человеком, он умудрился прожить свою жизнь, так что и не заметил, как в стране происходило становление социализма. Рыбак и охотник, ни одного дня не работавший в колхозе, он проживал каждый свой день как последний. Он умудрялся неплохо жить, занимаясь шабашкой на постройке деревенских изб. Брал подряды на заготовку живицы, на изготовление лодок, на заготовку деревянных лопат и черенков, метёлок, кедровых орехов. Каждый сезон сдавал собольи и песцовые шкурки, продавал пойманных тайменей и налимов, плёл на продажу рыбацкие сети и, чёрт его знает, чем он только не занимался. Вот он-то однажды и угодил сам в бабушкины сети. И ведь невозможно понять, чем ему, первому парню на четыре окрестные деревни, приглянулась скромная, светловолосая и высокая девушка с удивительно серыми, цвета преддождевого неба глазами. Тем более бабушка совсем не умела говорить по-русски. Ну и, соответственно, по-украински тоже. А может, как раз это его и очень устраивало? В независимой Эстонии, в школе, где она училась, не преподавали русский язык. В Сибири она попала в родную эстонскую среду и, значит, у неё просто не было разговорной практики. Понимать она, конечно, всё понимала, но говорила со страшным акцентом.
Мне до сих пор удивительно, как они смогли прожить вместе двенадцать лет, говоря на разных языках? Впрочем, дедушка никогда не отягощал её своим долгим присутствием. Он, кажется, делал всё, чтобы не надоесть ей. Большую часть жизни он проводил в тайге. Неожиданно нагрянет домой, когда на час, а когда и на пару месяцев, привезёт ей деньги, продукты, красивые обновы, таёжные подарки. Принесёт с собой огромный запас таёжной свободы и простора. Поживёт дома, сделает все необходимые мужицкие домашние дела, посадит или выкопает огород, сделает новый сарай из толстенных брёвен, новый забор и снова в тайгу. Жену свою он очень любил, но свободу любил ещё больше. Немного подольше он задерживаться дома стал только тогда, когда родился сын. Тут уж пришлось свободу делить надвое. Так они и жили на удивление дедовой родне до тех самых пор, когда уже умер грозный правитель и пошла реабилитация сосланных.
Засобиралась и моя бабушка в дорогу, на родину. Рассказывала, что очень долго уговаривала деда поехать вместе с нею, на её родину, но тот категорически отказался. Как? Как он мог променять необъятную тайгу, где он был повелителем и хозяином, на небольшую квартиру в совсем незнакомом ему городе? Да и не было у него такой профессии, которая могла бы ему пригодиться на новом месте. Он категорически отказался от переезда. Тогда она решила, что поедет ненадолго домой, посмотрит, как живут её оставшиеся родственники, знакомые, друзья, погостит немного и вернётся к деду. Забрала с собой сына и уехала в далёкую Эстонию. Уехала и больше назад не вернулась. Не смогла пересилить себя. Не захотела снова жить в краю, где морозы за сорок пять градусов стоят по три месяца в году. Где лето короткое, а зима бывает длиннее жизни. Где человека могут заживо съесть в тайге комары. Где, чтобы истопить баню, порой приходилось колоть лёд. И много ещё чего такого, что легко даётся городскому жителю и с тяжёлым трудом добывается в глухой тайге. Писала письма, плакала, уговаривала дедушку приехать, но тот был тоже кремнем. Так и разошлись их дороги. Навсегда.
Прошло много лет. Помню, я ещё был маленьким, но уже учился в школе. Получал её письма и, читая их, очень смеялся. Как я уже говорил, ни русского, ни украинского языка она почти не знала. И учила в школе до войны только эстонский язык. Соответственно, и писать кириллицей тоже не умела, потому что на её родине латинский алфавит. Я представлял, как она сидит над письмом в далёкую Сибирь и мучительно вспоминает русские буквы, которыми нужно написать слово в письме. Сначала произносит это слово вслух, а так как говорила она с сильным эстонским акцентом, то и написанное слово имело тот же звуковой ряд, что и произнесённое. Иногда по невнимательности заменяла буквы кириллицы на латиницу, иногда целые слова и фразы были написаны на эстонском, в любом случае читать письма было сложно, но интересно. Я держал в руках письмо и, улыбаясь, читал: - «Сдрастуите мои дороги родныи! С приветом вам бабушка Эльми, Вани и зобака Леси»! Читал и смеялся!
Бабушки уже давно нет. А я и сейчас иногда эти письма читаю. Только мне уже совсем не смешно. Не могу даже улыбнуться, так сводит скулы от грусти. Такой печалью веет от этих написанных родной рукой букв. Такой невозвратной потерей. Как жалко, что я поздно понял, никогда нельзя смеяться над словами безмерной любви…