Не подумаешь, что тёте Анне – за восемьдесят. Маленькая, подвижная, она к безделью непривычна: то с коровой обряжается, то дома чугунами - ухватами гремит, либо мужа больного обихаживает. И только она одна помнит молодыми моих бабушку с дедом.
Сама она жила когда-то в коммуне вместе с ними, а так же их детьми: Лидой – моей матерью, её сестрой Нюрой и братом Василием. А потом и в колхозе работали вместе. И только она может часами рассказывать обо всём этом.
А я почти ничего не знаю ни о своём дедушке, ни о сыне его Василии – моём дяде, внезапно заболевшем душевной болезнью и вскоре умершем в психиатрической клинике.
– А когда мой дядя Василий заболел? – спрашиваю я у тёти Анны. – Что с ним случилось?
Слово за слово – и получился целый рассказ, который я записала после почти дословно, стараясь сохранить живую речь человека старшего поколения..
«Мы с Васей ровесники, работали товды на заготовке леса, зимой дело было. Вмистях с сестрой Нюрой оне сосны валили да корили. Он в свои годы сильной был такой, его впроход на тяжёлые роботы посылали, хоть и молодёхонёк: ему товды лет 19 было. В ту порУ у нас уж два колхоза стало: «Заря» да «Волна», и делянки в лесу у них были рядышком. Лес по зимнику вывозили, пластались.
И такая случилась оказия: Катя Чуракова, деушка молодая, приехала за наготовленным лесом да оставила свою лошадь на дороге, недалёко от делянки, где пилил дерево Вася. Дул сильный ветер, и лесина, которую он спилил, рухнула прямо на спину лошади, переломила ей позвоночник.…
Не приведи, Господи, никому такого! Видать, это и стало причиной Васиной болезни. Тронулся умом парень.
Да лихоманка эта проявилась не сразу, а месяца через два. Как раньше говорили, ума решился.
Васенька был отправлен в больницу в Талаги, где вскорости и умер.
Я вот думаю, никто его ведь и не лечил. Даже к врачам сразу не обратились.
А со мной потом вот какая притча приключилась.
Мати твоя товды зоотехником роботала. И вот приходит она как-то вечером ко мне, вся в слезах. «Сходи, говорит, Аннушка, отроботай в ночну смену сторожом на ферме. Никто боле не соглашается».
Ну, я и согласилась. Робёнка маленького на мужа оставила и пошла. А роботы товды на ферме много было. Надо и навоз убирать, и печи истопить на телятнике, на ферме и в случном пункте, где коров осеменяли. Да сперва чурок натаскать из сеновала, да наколоть. Да ишо отёлы примать, если какая корова телиться ночью начнёт. Если помощь доярки занадобится, то и за дояркой надо сходить.
А тут ишо доярки на вечереньку каку-то собрались, меня предупредили: если што – будём на фате;ре у бригадира, у Геты Валовой. Праздник, вишь, был какой-то, вот они отметить и решили.
Пришла я на ферму, как только обредня закончилась, фонарь засвитила, хожу, значит, печи топлю. С телятника на ферму пошла через тамбур, выглянула в двери: андели – хранители! Медведь матерушший стоит. Думала, блазнит. Ан нет: стоит и на меня смотрит. Я ни жива ни мертва, двери в тамбур захлопнула, да колом подпёрла. Бросилась бежать через тамбур, подкатилась в потемне, упала в лужу, вся запатралась да вымокла. Фонарь «Летучая мышь» был в руках, огонёк рипает, едва не погас. Схватила на ферме метлу и давай по стенке стучать. Медведь испугался и ушёл за ферму. Туда, где последы от отелившихся коров брошены. Ну слава Богу, ест их там, обо мне забыл.
А тут коровы телиться начали. Одна-то нормально отелилась, я отёл приняла и телёнка молозивом напоила. Мало-мали, у другой, смотрю, пузырь с водами вышел, а потугов никаких нету. Что жо, надо бежать за дояркой. Медведь на заднем дворе последы ест, – ну, думаю, меня не тронет. Бегом да впробежку, сходила за дояркой. Вместе идём, она боится, как да медведь набросится. А я говорю: «Ему сейчас не до нас вовсё».
Посмотрела доярка (Валей её звали) на корову и меня за ветеринаром посылает. Пришлось опять бежать в потемни за фершалом. А витер такой на улице-то. Иду и боюсь, вот-вот фонарь задунет. Сбегала. Привела. Вытащили телёнка, когда уж обутрело, молозивом напоили.
А назавтре у коровы этой матка выпала. Так эта доярка меня же ишо и обругала. Сколько я страху с этим медведем натерпелась, в лужу упала, вся вымокла, да два раза кряду в деревню сходила: за ней да за ветеринаром, когда медведь возле фермы был… А она меня ишо и обхаяла... И так мне обидно стало.
Я с той поры бояться стала в ночную смену роботать. Приходила изаранья, чтобы печи истопить и потом лишный раз на улицу не выходить. Нехорошо как-то на душе было после этого случая, муторно.
Заприметила это Любовь Павловна Валова (она тоже дояркой работала), – что я такая хожу. Сама не своя. Я ей всё и россказала. А она как схватит ведро с водой, да как плеснёт на меня! Весь халат наскрозь промочила. Я говорю: «Как же я в мокром-то буду роботать?», а она смеётся: «Надень, – говорит, – мой!»
А у меня как будто камень с души упал, так легко стало.
Вот я и думаю, если бы хоть кто-то догадался тогда с Василия испуг снять, может бы, жив-здоров был парень-то. Мужики с ним товды поговорили, поуспокаивали как могли, а надо бы было его водой сбрызнуть…»
Закончив повествование, тётя Анна смотрит на часы, надевает фартук и идёт во двор – доить корову. А я раздумываю о превратностях судьбы, о том, что мне показалось, не медведь произвёл на тётю Анну большее впечатление, а то, что доярка та после всех трудов и страхов её «охаяла». Была Аннушка тогда занята работой, ею двигало чувство долга, да по молодости и не осознавала опасности. А потом, возможно, осознала, после дела.
Я сама с медведем, слава Богу, не встречалась, но помню свой ужас, когда мне снилось, будто иду я на поветь, а под лесенкой – волк. У меня во сне отнимались ноги и пропадал голос.
Так же и дядя Вася, видно, никак забыть не мог пережитого ужаса. Дерево-то ведь могло и на человека упасть, на девушку ту, Катю, например…
На фото: Василий Чураков с сестрой Нюрой - во 2 ряду.