Перемётами ханты осетра не ловили: губительная для рыбы снасть. Ставная и плавная, разнокалиберные сети и невод-волокуша – для каждого лова выбирались отдельно: если рыбачить на сорах или озерах – ставные высокие сети с ячейкой тридцать пять-сорок миллиметров, для плесов и мелководий со слабым течением – плавные, метровой высоты, с той же ячейкой, либо неводы-бредни с пригруженной длинной мотней.Осетра же ловили на Оби по глубин специально присаженной донной сетью – длинной, узкой, крупноячеистой. Ряж на такой сети не делали, иначе замотается рыбина в куклу, не выпутаешь.
Обский осетр – черный и, по сравнению, например, с каспийским, поменьше.Двадцать-тридцать килограммов, по усреднению.Конечно, попадаются и серьезные экземпляры, но такая удача не всегда хорошо: калданки рыбаков узки и низкобортны – поймать-то поймаешь, а в лодку его затащить – задача совсем не простая, опасная.
В большой лодке – два гребщика и старшой; он командует и распускает поперек течения снасть. В маленькой лодке работают двое: они же и ставят, они же и сеть выбирают назад, подгребая по очереди.
Рыбалка такая на обской воде новичку не под силу. Коварная Обь расстается с добром неохотно и зло.
Маленький, кривоногий Федор всем своим видом выказывал крайнюю степень неудовольствия. Сидя на корме калданки, он непрерывно курил, со змеиным шипом сплевывал за борт, совершал беспорядочные движения руками и туловищем и сердито фыркал каждый раз, когда Василий срывал лопастью весла пенный гребень, брызгая в напарника холодной водой.
То, что ему, Федору, навязали нового гребщика, никак не могло его устроить. Мало того, что чужак, так еще и лыбится во весь рот. Чему лыбится-то? Вон, долевой ветер погнал беляки, волна короткая, острая. Чему лыбиться-то, плакать впору. С опытным гребщиком в такую погоду – морока , а тут...
Он страдальчески сморщил и без того похожее на куриную гузку лицо, пнул ногой свернутую на брезенте сеть и, не глядя в сторону напарника, крикнул:
– Табань, давай! Ветер, ветер нюхай! Метать буду...
Василий развернул лодку поперек течения и мелкими гребками потянул ее в сторону фарватера. Волны резкими, частыми шлепками застучали в наветренный борт, лодка запрыгала, теряя остойчивость.
Федор привязал к нижней тетиве груз, к верхней – пустую полиэтиленовую канистру на длинном шнуре и сбросил конец снасти за корму.
– Работай шибко! – крикнул он гребщику.
Василий налег на весла.
Сеть длинной змеей потянулась из лодки, белея на воде поплавками, по очереди ныряющими в глубину под тяжестью свинцовых пригрузов.
Вытравив снасть, Федор подергал привязанный к кормовой скобе шнуровой узел и, удовлетворительно крякнув, махнул рукой:
- Плывем давай... подгребай, однако...
Лодку несло течением вместе с сетью, и ветер, сдувая брызгучие гребешки с толкущихся по бортам волн, в минуту насквозь промочил брезентовые штормовки рыбаков.
Обь диковато ерошилась косматой неоглядной поверхностью. Десяток чернеющих щепками в пене хантыйских калданок, рассыпанных абы как по всей ширине реки, терялись из виду при каждом нырке, и кочки фигурок над узкими бортами, казалось, стояли по пояс в воде, изредка пропадая, скрываясь в волнах, и вновь появляясь. Рыбаки выполняли привычный, от века простой ритуал – добывать себе жизнь, потерять ее тут же рискуя.
Федор сидел на корме, пропустив через ладонь сетевой шнур и время от времени кивал головой, буркая под нос односложные хантыйские фразы. Там, в глубине, по песчаному ровному дну медленно ползла, изогнувшись широкой дугой, невидимая ни человечьему, ни рыбьему глазу прочная паутина, собирая в полон зазевавшийся речной люд; и уже опоздав уклониться, поднырнуть или прыгнуть свечой через верхний обрез тетивы, черноспинный осетр, угодивший в ячейку занозистой жаберной щелью, безнадежным рывком подавал на калданку сигнал.
– Чать– вертая! ... Пятый будет!..
Федор засуетился, поправляя расстеленный на дне лодки брезент; крикнул гребщику:
– Назад давай! Собирать будем... Много-много нельзя – лодка маленький.
Василий уперся в весла, работая «от себя». Калданка скакала по острым волнам, опасно кренилась, когда Федор, нисколько не заботясь о ее равновесии, резко перегибался к воде, захватывая очередной метр тетивы. Сеть медленно, с напрягом выходила из глубины, свиваясь в ладонях рыбака в толстую лохматую веревку, покрытую узлами грузов и поплавков.
В какой-то момент Василий инстинктивно рванулся вперед, пытаясь ухватить за ноги совсем было перевалившегося через борт Федора, но тот, не оборачиваясь, отлягнулся и, зацепившись ступней за скамейку, с усилием втащил в лодку первую добычу.
– Хароший рыба... Калаграмав двасать будет, – весело сказал хант и незлобиво пнул в мягкое бледное брюхо.
Осетр лежал бревном, не делая никаких попыток освободиться, только запутанные сетью жабры судорожно хватали воздух, а боковые плавники мелко вздрагивали и опадали.
– Зачем сидим? – спохватился Федор и снова нырнул половиной туловища за борт.
Минут через сорок калданка хватала бортами воду и гребщику стоило огромных усилий удерживать ее против ветра. Последний осетр, на счастье, оказался совсем маленьким, и хант, осторожно выпутав его из сети, с криком «Давай-давай!» – выбросил его за борт.
– Зови мамка, зови папка, – пошлепал он ладонью по колючему боку очумевшей рыбины, не желающей уходить в глубину и упрямо тыкавшейся в борт тупым носом. Недоросль наконец очнулся и, скребанув спинными шипами о дерево борта, скрылся в воду.
– Кончай, однако... Берег, давай...
Василий подтабанивал одним веслом, развернул груженое суденышко в сторону плеса и, стараясь не ставить бортом под ветер, погнал на мелководье.
Первая тонь прошла удачно, хотя, надо сказать, спина у Василия была мокрая. И не только от брызг и тяжелой работы.
Остальные тоже вернулись с добычей и без потерь. Бригадир осмотрел разложенную на травяной подстилке, еще дышавшую рыбу; велел разобрать по сортам в деревянные ящики для погрузки в плашкоут.
– Ну, вот план сделали, теперь себе надо...
Он с сомнением посмотрел на Обь – ветер усилился, сменил направление, и по реке медленно катились пологие, без гребешков, но довольно высокие волны.
- Пойдут только большие лодки, остальным – перекур.
Василий видел, как Федор в досаде бросил перетряхивать сеть и подошел к бригадиру. Разговор был короткий и явно не в пользу рыбака. Федор вернулся к лодке и развел руками:
– Бориска сказал «нет»... Вода плохой, потонем, однако...
Они присели на борт калданки, закурили, с завистью поглядывая на сборы четырех больших экипажей.
– Попробую-ка я, – сказал Василий.
Напарник удивленно вскинул брови, но промолчал; только скривился в ехидной улыбке и похлопал ладонью себя по темечку: мол, совсем бестолковый – раз Бориска сказал «нет», значит, и все тут.
Бригадир стоял в стороне, наблюдая укладку сетей. Василий подошел, встал рядом, покурил и с неподдельным интересом в голосе спросил:
– Борь, а чего это они у тебя без спасжилетов работают? Начальство хвоста не накрутит за нарушение техники безопасности?
Лельхов вздрогнул и, бросив подозрительный взгляд на Кудряшова, обиженно пробурчал:
– А ты сам возьми, да надень на них эти спасжилеты, а я посмотрю... Вон они, полный комплект, – он ткнул пальцем в сторону аккуратной стопки оранжевых, ни разу не надеванных жилетов, перевязанных крест-на крест белым шнурком. – Постоянно с собой вожу... для начальства. В них же работать нельзя – цепляются, сволочи, чем ни попадя...
Василий задрал на животе штормовку и повернулся к Лельхову:
– А я вот как, под низ и – порядок!
– Ну, и что, удобно?
Василий поежился, захрустев пенопластовым набором спасательного жилета:
– Да как сказать? Не очень, конечно, зато страховочка – что надо...
Лельхов засмеялся, оглядев неуклюжую фигуру Кудряшова:
– Ты, пойди, им расскажи про эту страховочку, а я посмотрю...
– Так ведь тонут же! – крикнул Василий, кивнув на рыбаков.
Борис отвел взгляд и свирепо потер подбородок:
– Тонут... А как же? Конечно, тонут... Чего же тут поделаешь... А жилетов не хотят. И не заставишь.
Они замолчали. Рыбаки покончили со сборами и стояли, поглядывая на бригадира. Ждали команды.
– Борь, пусти на плав; я Федора в жилет облачу, – попросился Василий.
– Валяй, – вдруг неожиданно просто согласился Лельхов, – может, примером будет. Только – вряд ли ...
Он сделал рукой загребающий жест в сторону реки и четыре больших посудины разом толкнулись в воду.
Федор долго отнекивался, строил презрительные гримасы, шипел и плевался через губу.
– Какой спасальник? Рыбачить как? Ширк – ширк, туда – сюда, руками двигать надо! Убери давай! Так поедем...
– Федя! Ты пойми,– убеждал его Василий,– Борис разрешил, но только в жилетах. Я, вот, одел – он мне сказал: вода плохой, без жилета нельзя, а в жилете можно. Ну, чего ты какой бестолковый!
Наконец Федор смирился. Азарт предстоящей рыбалки одержал верх над врожденным отвращением к неудобному снаряжению, и, все еще продолжая ворчать и плеваться, Федор облачился в жилет и напялил поверх него брезентовую куртку.
– Вот видишь! Ну-ка, помахай руками...
Федор с мучительной миной ощупал свое бочкообразное туловище:
– Какой рыбалка? Спать: – можно, работать – как?...
– Нормально, нормально. Поехали, давай ,– непроизвольно подражая хантыйскому говору, сказал Кудряшов и сам засмеялся.
Калданка, переваливаясь с волны на волну, упорно двигалась к середине реки. Теперь Федор сидел на гребях, нещадно хрустя жестким панцирем спасжилета и так же нещадно ругаясь вперемешку хантыйскими и русскими выражениями. Василий выполнял роль баланса, поочередно перемещая вес тела с борта на борт, регулируя крен узкого суденышка.
На место замета добрались быстро.
– Ну, пошла, милая...– прошептал Василий, выбросив за корму груз и стравливая резво скользящую в рукавицах сеть.
Легли в дрейф.
Кудряшов снял рукавицу, чтобы чувствовать ладонью нервное подрагивание капронового шнура.
Словно по шорохам и едва уловимым звукам в телефонной трубке, он старался угадать обострившимся осязанием события, происходящие в темной глубине.
Вот мягкая вибрация шнура изменила свою амплитуду – значит, донный рельеф стал грубее, холмистее. Вот на мгновение ослабла натяжка и последовал легкий рывок – сеть преодолела впадину и уступ. Вот шнур вырвался из ладони и заскрипел по борту, разворачивая лодку вдоль течения так, что Федору пришлось сделать несколько энергичных гребков, чтобы ее выправить, – значит, нижняя тетива загребла придонный мусор, но быстро просеяла его сквозь ячейки и плавно пошла дальше. Толчки мелкой рыбешки ладонь не ощущала – слишком длинна и инертна снасть, но захват солидной добычи пускал по шнуру пульсирующую сигнальную волну, словно кто-то осторожно подергивал толстую струну контрабаса, и этот сигнал, еще не осмысленный мозгом, в то же мгновение понуждал сердце ухаться вниз и легко трепетать в предвкушении азартного восторга – есть!
Василий насчитал три четких толчка и несколько слабых намеков. Последний рывок был протяженным во времени и дробным, словно попавшийся зверь прорывался сквозь невидимую преграду, еще не поняв, что его многолетней свободе отмерян предел, и бессмысленно рвать неразрывные путы спинным волнорезом : только хуже себе и безмерная радость врагу.
Кудряшов догадался, что дальше сеть перегружать опасно и пора выбирать. Федор понял его энергичный жест, опустил весла в воду и синхронно с размашистыми движениями кудряшовских рук заработал короткими гребками. Сеть, сбрасывая пропитавшую ее воду, вползала через борт и лохматыми кольцами укладывалась на дно лодки. Из ее нежадных ячеек легко сыпалось серебро разнокалиберной рыбы: подъязки, чебачки, попадался муксун, щекур, реже – нельмочки и пузатые налимы.
Василий отгребал рыбу сапогом под скамью, не считая и не оглядываясь. Он ждал «корявого». Первый осетр вынырнул из-под борта неожиданно и больно оцарапал ладонь боковыми шипами. Он был небольшим, не более десяти килограммов на вид, но вихлястым и скользким. Сеть изогнула его дугой, задрав высоко хвост, и он кувыркался и бился о борт гибким сильным телом, наматывая на себя сеточное полотно.
Василий не стал его выпутывать, а просто засунул головой под скамью и прижал хвост сапогом; на подходе была рыба покрупнее. Он уже ощущал тяжесть кренящих лодку рывков, и в руках хрустел и крошился пожелтевший от воды пенопласт поплавков, разрезаемый тонким шнуром тетивы.
Василий кряхтел, ругался сквозь зубы незлыми словами – так, больше для душевной разрядки; азарт настоящей борьбы требовал выхода.
Лодка уже несколько раз хапнула обскую воду и Федор, бросал весла, заваливал тело на противоположный борт, почти окунаясь головой в волну. Он привычно шипел и плевался, но в работу Василия не встревал ни советом, ни действием.
Наконец у кормы в очередной водной впадине ворохнулась могучая зубчатая спина. В мешанине собранных в кучу поплавков обозначилось глянцево блеснувшее тело. Словно маленькая подводная лодка, оно вспенило гладкую поверхность и сыпануло ударом хвоста брызгучий дробленый веер. Василий отпрянул от борта, уперся ногами в кормовое сидение и, приподняв голову зверя над водой, начал затаскивать его в лодку. Что-то мешало последнему заключительному рывку, что-то держало за дальний, утопленный в глубине конец сети; и перевалившийся наполовину в кокпит осетр тоже чувствовал это и в отчаянном скоке попытался перепрыгнуть через другой борт, оттолкнувшись хвостом от изодранной шипами доски.
Увернуться Василий не успел.
Свиснувший в воздухе хвостовой плавник звонко, с липучим шлепом ударил его в лицо, рассек мелкой острой пилой правое надбровье, и рыба, словно огромный резиновый мяч, упруго ударившись о скамью, бухнулась в воду, увлекая за собой опутавшую жабры и голову сеть. Узкая, низкобортная калданка оказалась перехлестнутой поперек прочной капроновой снастью и достаточно было серьезной волны или неловкого движения рыбаков, чтобы злосчастная посудина наполнилась водой и пошла ко дну.
Василий судорожно обшаривал пояс, стараясь нащупать рукоятку ножа.
Ножа не было.
Память услужливо подсказала утренний жест, такой широкий и щедрый, легко подаривший ему если не дружбу, то очень хорошее расположение хантыйского князя и, в общем-то, причину и саму возможность случиться событию, последствий которого не предугадать сейчас было не возможно. Печальный итог кратковременной удачи, рожденной булатным клинком, завершался его же виною.
Василий сделал попытку выбраться из-под зажавшей его сети, но цепкая путанка прихватила откуда-то взявшиеся на одежде и сапогах замочки и петельки, впилась паутиной бесчисленных ниток в занозы и трещины деревянной скамьи и лодочных бортов, и никак не пускала.
Пологая, мягкая волна подкатилась под лодку, стремясь приподнять ее вверх, но промялась днищем и, словно удивившись нежеланию легкого предмета всплывать, закатилась вовнутрь, поиграла ожившей в желанной стихии рыбешкой и плеснула в лицо полоненного сетью Василия Кудряшова...
* * *
Костер жадно пожирал сухой плавник, выстреливая вверх и в стороны длинные трассирующие искры, и Лельхов то и дело дергал головой, уклоняясь от грозных наскоков пламени.
Рыбаки грузили улов на прибывший за данью плашкоут. Над привычной деловитой суетой, над приткнувшейся тут же у песчаного берега РТэшкой скандалили в воздухе белые чайки, стараясь урвать, ухватить из-под ног рыбаков отбракованную рыбу. Ветер утих, и река примирилась с потерей живого богатства, а хитрые люди не отдали жертву взамен...
Кудряшов уже согрелся в сухой одежде, принесенной с катера капитаном Шаманиным и поглядывал на Федора, который переодеваться наотрез отказался и до сих пор не снял оранжевого спасжилета.
– Ха-ароший спасальник, – бормотал Федор, похлопывал ладонями по бокам. – Вода говорит – тонуть давай, а спасальник – не давай!.. Ха-ароший...
Лельхов, улыбаясь, смотрел на Федора и кивал головой:
– Вот-вот. Пока не утонут – ни хрена не поверят... Что же ты раньше то не надевал? – крикнул он рыбаку.
Федор удивленно округлил глаза:
– Как знаешь? Раньше никак не знаешь... дурной был, бисталковый...
Шаманин обернулся к Василию и участливо спросил:
– Ну как? Полегчало? Лишний балласт стравил?
Кудряшов кивнул и зябко поежился, словно опять почувствовал отчаянную безысходность, когда волна накрыла его с головой и рыбина вместе с сетью и лодкой потащила в глубину.
– ... А я смотрю: одна калданка встала «на попа» и этот, – он кивнул на Федора, – возле нее барахтается... А тебя и видно не было... Подрулил, Мишке кричу: человек за бортом! Круги сбрасывай! А он, вгорячах, сам в воду... Если бы не Мишка, кормить бы тебе налимов.
Кудряшова бил озноб. Он лязгал зубами, нутро выворачивало рвотными спазмами, во рту и в горле никак не глотался острый комок.
Шаманин встал от костра, сложил ладони рупором и крикнул в сторону катера:
– Миша-а! Достань из моего рундука фляжку! Твой утопленник никак в себя не придет! – и, похлопав Кудряшова по плечу, сказал:
– Сейчас глотнешь чуток, и все образуется. Проверено...
Лельхов с беспокойством взглянул на капитана, подергал его за полу кителя и прошипел:
– Алексеич, ты моим только не наливай, а лучше и не показывай. Нам еще в деревню добираться...
– Понял, понял, Боря. В курсе твоих проблем. Не волнуйся.
Когда погрузка закончилась, Кудряшов уже мирно дремал, убаюканный пересыпчатым шорохом волн, мерным постукиванием корабельных движков и теплом проникающих в жилы ветвистых потоков крепкого алкоголя.
– Ну, мы почапали дальше, – попрощался Шаманин, пожав руку бригадиру рыбаков. – У нас еще три стоянки... Ты с Василием-то поаккуратней...
– Ага, объявился отец родной. Без тебя не соображу, – обиженно пробурчал Лельхов – Если хочешь знать – он меня так уважил... Да чего там! Вон, если мои неслухи на жилеты поглядывают – одно это...
Буксир утащил груженый плашкоут в серую даль. Артель разобралась по калданкам и, выстроившись в кильватерную линию, пошла домой.
Верхний плав опустел. Чайки добивали остатки съестного на желтом песке. Желтое солнце, пробив, наконец, предзакатным лучом поредевшую дымку грело затылки и спины уставших людей и слепило глаза упиравшимся в греби пашторским рыбакам.
Продолжение http://www.stihi.ru/2011/12/05/7023