Вернулся Розенфельд.
Его видели в римском аэропорту.
Он стоял среди узлов, кофров и чемоданов, и бесчувственной дрожащей рукой расклеивал бумажные ярлыки. Рядом стояла маленькая светловолосая женщина с двумя русыми детьми - и это были жена и дети Розенфельда. - О, Боже! - восклицал он - этот мальчик, это голубоглазое чудо, это мой сын, это Розенфельд, сам отец Даниэль лично окрестил его в Генисаретском озере!
Видели его в самолёте.
Это был ИЛ-18,который прислали из Варшавы вместо другого, более солидного ИЛа и капитан Лесьны попросил тех, кто сидел в хвосте, перейти вперед, потому что самолёт неуравновешен.
- Подтолкнуть? - услужливо спросил кто-то. - Не нужно - надменно возразила стюардесса; капитан сообщил: - Уважаемые пассажиры, мы пересекли границу Польши.
А Розенфельд запрокинул голову, закрыл глаза и по его чёрной курчавой бороде потекли
слёзы.
Розенфельд плакал от счастья, что пересёк границу Польши.
Видели его в Люблине.
Он остановился у своей бывшей жены, высокой, спокойной, с гладкими волосами, зачёсанными коком. Бывшая жена отдала Розенфельду, его жене, двум их детям, мешкам и чемоданам одну из двух десятиметровых комнат, вынула из шкафа красные тапочки.Розенфельд одел эти свои красные тапочки и уже во второй раз в этот день сказал: - Я вернулся.
С высокой женой он разошёлся по рекомендации врачей. - У вас Р.О. - рассеянное отвердение. Чтобы преодолеть эту страшную болезнь вам необходимо иметь мотивированную волю к жизни. А что может вызвать у мужчины волю к жизни сильнее, чем дети, новая жена и новый дом?
Так сказали врачи, поэтому Розенфельд вынужден был последовать их советам и найти такую мотивацию.
Он нашёл её в поезде, который шёл на Живец. У неё были голубые глаза и она была на пятнадцать лет моложе высокой жены, которая уже не вызывала у него достаточно сильную
волю к жизни. Зато после развода, прямо из зала суда, она завела его в мавгазин и купила ему демисезонное пальто на ватине.. Приближалась зима, будуDokumentщая жена ждала ребёнка и Розенфельду предстояли немалые расходы.
Два года спустя болезнь Р.О. уберегла его от изоляции: "Заключение возможно только в больничных условиях" записал врач, к которому Розенфельда привели из воеводского управления милиции. А через три года, уже в Израиле, оказалось, что это вообще было не Р.О., а всего лишь неопасные последствия настоящего воспаления, которое он перенёс в детстве. Что, возможно, объясняло другие недомогания Розенфельда, в первую очередь amnesia retrograda, забвение прошлого.
Вследствие этой амнезии он помнит только некоторые вещи, менее неприятные для него, чем другие, да и то не по порядку. Например, работу в Свебодзине по сбору членских взносов ЗСЛ у крестьян. На эту работу его устроил некий народный деятель, с дочерью которого Розенфельд познакомился в кафе "Телимена". Благодаря этой встрече дочь деятеля родила Розенфельду дочурку, а Свебодзинский повят*) вышел по сбору взносов на первое место в воеводстве. К сожалению, началась война на Ближнем Востоке, и шеф комитета ЗСЛ сказал: - Вы должны, коллега Розенфельд, отмежеваться от израильской агрессии на встрече с общественностью.
В связи с этим Розенфельд перебрался в Кельцы, где ему поручили добыть запчасти для лифта и к ним канаты с сертификатами.
Это поручение было попросту смешным - за последние годы в Кельцах никто не видел ни одной хоть какой-нибудь запасной части для лифтов, но Розенфельд об этом не знал и попросил, чтобы ему дали грузовик - Добрый день пану - произнёс он на предприятии подъёмных установок в Служевце - Я Розенфельд. - Очень приятно - ответил пан, к которому он обратился. - Я Апфельбаум. Ну, может быть, это был не совсем Апфельбаум, но нечто в этом роде ( в 1968 году это должно было звучать особенно забавно в Варшаве,
на Служевце)*), однако факт остаётся фактом - в тот же вечер Розенфельд вернулся в Кельцы с загруженным запчастями грузовиком.
К сожалению, брак с дочерью народного деятеля распадался. Несмотря на успехи в снабжении Кельц аттестованными канатами, Розенфельд перебрался во Вроцлав. Там он познакомился с очаровательной санитаркой, которая позднее, через некоторое время, обнаружив в литературном еженедельнике стихотворение Розенфельда, написала редактору письмо. Таким образом Розенфельд узнал, что его сын живёт возле Красьника и ему уже полгода. Розенфельд поспешно выехал на Любельщину, чтобы соединится с его матерью, устроился на работу в библиотеку и вскоре женился, только не на ней, а на библиотекарше, высокой, спокойной, зачёсывающей волосы в кок.
Итак, Розенфельд осел в Люблине. Был санитаром на "скорой помощи",, автором диалогов на киностудии, вышибалой в ресторане "Повшехны", куда его взяли на пробу.
- Неужели такой интеллигентный человек как вы, станет водиться с такой шантрапой? - спросил он в первый же вечер неподходящего клиента. Аргумент был неотразим, и Розенфельд стал одним из лучших вышибал на Любельщизне.
Через пару месяцев Розенфельд опубликовал в "Камене" свой первый репортаж - о ресторане "Повшехны". С тех пор он стал писать и публиковать поэмы-репортажи и стихи.
В восемьдесят первом году его поэму о Лодзи редактор Эдвард Боровский напечатал в "Глосе Роботничем". Этого редактора Розенфельд позднее встретил в Риме, на виа Моментана. - Олек - сказал редактор - у меня есть проблема. - Какая у тебя проблема, Эдвард? - спросил Розенфельд. - Мне нужно продать икону в серебряном окладе. И Розенфельд тут же вспомнил о падре Серджио, который был настолько любезен, что подарил
ему чудесную электрическую пишущую машинку. Правда, в машинке не было польских букв " ", " ", " ", " ", " ", но к чему мне, утешал себя Розенфельд, все эти буквы, если я пишу стихи? Он тотчас же направился в Centro Russia Ecumenica, где продают иконы и где трудился падре Серджио - Он напечатал мою поэму о Лодзи - так объяснил он священнику возникшую ситуацию. - А сколько он хочет за икону? - спросил падре.
- Это ерунда - небрежным жестом отмахнулся Розенфельд от благодарственных излияний редактора. - Это просто Господь Бог позволил мне отплатить тебе за публикацию моей поэмы.
- Не слишком ли резво ты втягиваешь Господа Бога в столь незначительные дела? - забеспокоился редактор.
- А я Его и не втягиваю - возразил Розенфельд. - Ведь он и так Вездесущий, так почему же Ему не быть на виа Моментана как раз тогда, когда ты идёшь по ней со своей иконой?
Лучше всего у Розенфельда получались стихи о страхе.
На мне костюм из страха перед собою
я одел костюм из согласия высвечиваюсь костюмом
дырявых зубов улыбаюсь властям
поклон направо,поклон налево день проходит за днём клёво
или
я аккуратно живу в своём собственном страхе
я его рассмотрел он в размере м-3
37 квадратных метров плюс туалет
когда ночь наступает я застилаюсь тапчаном
...и имею немного места
повернуться на левый бок
или
успокойся ты мой трепыхающий мускул сердечный
даже если что-то тебе угрожает
всё равно никак не спастись
успокойтесь оба желудочка -
в предсердье никто не ворвётся.
или
живёт во мне страх
и так я мал по сравнению с собственным страхом
что боюсь окликнуть его по имени
и очень мне трудно
с ним подружиться...
мы неразлучны я и мой друг - страх.
После того,как Розенфельд нашёл свою новую жизненную мотивацию в живецком поезде, казалось, что он должен был бы бояться поменьше.
И действительно.
Как раз наступил август*), Розенфельд встретил в Живце знакомого, и тот устроил его в региональном бюллетене для крестьян. Поскольку проблемы сельского хозяйства не были чужды РОЗЕНФЕЛЬДУ со времён сбора членских взносов ЗСЛ в свебодзинских весях, он, с присущей ему энергией приступил к работе. К сожалению, наступил декабрь*), и Розенфельд стал бояться больше, чем когда бы то ни было.
После очередной беседы Розенфельд написал министру внутренних дел: "Уважаемый пане генерал - писал Розенфельд. - Уж если кто-то должен со мной беседовать, то я очень прошу, чтобы это был кто-то поинтеллигентней."
Через месяц появились двое: - Это мы и есть, те, интеллигентные - представились они и дали понять Розенфельду. что для него лучше всего было бы выехать из Польши. Из чего Розенфельд сделал вывод, что для него будет хуже, если он останется - и решил эмигрировать. Естественно - вместе с голубоглазой женой и русым трехмесячным сыном.
Его голубоглазая жена получила настоящий польский паспорт, его сын - тоже настоящий, польский. Розенфельду же выдали карточку размером со школьное свидетельство, на котором была надпись:"Dokument podrozy. Путевой документ... Tire de
voyage..." Под надписью была фотография чёрного бородатого Розенфельда и информация:
"Posiadacz ninejszego dokumentu nie jest obywatelem polskim. Владелец настоящего документа не является гражданином Польши. La titulare de ce titre"... И так далее...
Розенфельд оказался в Израиле.
Он был почтальоном, работал на шоколадной фабрике, учился на курсах сантехников
и убирал автовокзалы.
Позднее он говорил: - Я уехал в Израиль потому, что там нет поляков. Но знаете, что оказалось? Там есть евреи.
Этих евреев не умиляли ни еврейство Розенфельда, ни его стихи о страхе, они хотели только чтобы письма были доставлены вовремя,а автовокзал был аккуратно подметён.
Поэтому Розенфельд оставил Израиль и перебрался в Рим - как прежде из Люблина в Живец, или из Свебодзина в Кельцы.
Сестра Розенфельда звонила в Ватикан знакомому священнику: её брат оставил в Израиле долги, которые его престарелый отец вынужден был оплатить после его отъезда.
- Да, это так - спокойно подтвердил Розенфельд - мой отец за всю мою жизнь не дал мне ни гроша. И теперь он должен быть мне благодарен: он исполнил свой долг и может спокойно закрыть глаза.
То, что Розенфель очутился в Ватикане - закономерно. То, что Папа Римский за свой собственный счёт содержал в течение года семью Розенфельда из четырёх человек - никого не должно удивлять. Ибо где ещё могут быть крещены дети Розенфельда, как не в Генисаретском озере, и кто должен был содержать семью Розенфельда, если не Папа Римский?
Вернулся Розенфельд.
Бывшая жена достала красные тапочки, его трогательно приветствовали похмельные завсегдатаи "Стильной". А у местных евреев - эксклюзивных и культурных - упоминание о Розенфельде вызывало неприятный осадок и конфуз. В общем, можно жить и с такими евреями, но они должны подняться на определённый уровень. Лучше всего на немецко-парижский - уровень какой-нибудь Анны Арендт*), какого-нибудь Гуссерля*) - в высшей степени желателен. На худой конец на уровень Елинеков из Вены (врача, художника, сопрано или хотя бы производителя ликёров). Но - Рознефельд? Этот задёрганный извечный герой еврейских анекдотов? Вот если бы он подстриг свою бороду. Или не грыз ногти. Или
вставил зубы. Или тише смеялся. Или сам платил за свои обеды. Или не писал бы с таким бесстыдством стихи о страхе. Такой Розенфельд может испортить эксклюзивному еврею весь имидж, неустанно возводимый на собственных трепещущих желудочках и предсердиях.
Но, слава Богу, всё в порядке.
Розенфельд уехал.
Его видели на Центральном Вокзале, в двадцать один двадцать пять, в поезде Ленинград - Кёльн.
Окна были закрыты. За грязным стеклом глаза и беззубый рот Розенфельда были чернее, чем когда бы то ни было.
За день до этого ему сказали: - Вы не вернулись, пане Розенфельд Вы турист. Ваша виза кончается завтра. До двадцати четырёх часов вы должны пересечь границу Польши. -Пан Розенфельд - добавил кто-то - вы не должны были принимать "Dokument podrozy..."
После этой беседы Розенфельд отвёз жену, детей и их хорошие арийские паспорта в её семью, продал электрическую пишущую машинку, подарок падре Серджио, и купил билет.
- Ну и куда я теперь могу вернуться?! - кричал за стеклом Розенфельд.
В последний раз его видели в окне вагона 256 на третьем перроне.