Маленькой моей посвящаю…
Меня под липою оставили в коляске,
Только не в детской, а во взрослой, инвалидной.
До тошноты устав от променадной тряски,
Я залепил глаза ладонью дальновидной,
Как будто сам себе я веки упокоил;
Как будто врач, подобный вздыбившейся льдине,
На гайморит мой изваяние пристроил,
Лепнину из озокерита и теплыни.
Амбре дурманное древесного цветения
Собой до грыж набило дряблые колёса,
И те задвигались в избытке настроения
по колее вперёд, назад, а после – косо.
До сновидения сознание пустое
Ногами круглыми, как мамой, раскачалось.
Благоухание и памятно-родное
Клыкастым храпом в сток души сопровождалось.
Морфей замуслил разноцветною слюною
и без того-то сном размытую натуру.
И всюду слышалось подводное, грудное:
«Глу-глу-глу-глУ… глу-глу-глу-глУ… глу-глу-глу-глУ-лу…»
Вдруг чей-то дух… от своего не отличимый…
стал где-то рядом… в поле зрения затылка…
Монаший глад по духу был неутолимый,
Меня, тупого, обработал, как точилка.
Я будто бы сидел спиной к иконостасу –
и вроде сзади никого… и вроде – много…
Словно в походе на тропу свернул от класса,
А та тропа – уже как вечность недотрога.
Родное рядышком… но эхом отвечало…
словно паломник я за милю до Отчизны!..
А может, это Одиночество играло
на подобенстве новоселия и тризны?..
Родная близость мне дышала под рубашку,
Не осязалась мной, но подразумевалась,
Она обшарила душевные кармашки,
Там, кроме дырок, ничего не завалялось.
Та близость вся – была заполненная бездной,
Из лунных кратеров добытой сонным Роком.
Мутило сердце от иллюзии окрестной,
А ненасытность моя сладостная боком
мне выходила иногда и постоянно.
И стала разница таиться и являться,
Вела себя и предсказуемо, и странно,
Как внучка шустрая перед очками старца…
Вдруг очертание отрадное! Скулою
я зачерпнул его из памяти тенистой.
К нему я с лупой, а оно как будто в ссоре.
Словно подошва со ступени леденистой,
Мой взор соскальзывал с черты и ударялся
О пестротканую, порожнюю мороку,
А юркий контур исчезал и появлялся,
Как будто глобус под напёрстками у Рока.
Тот окаёмок приволок былые дали,
И сон наполнился вневременною лаской.
Чудные абрисы, чуть вспыхнув, угасали,
Словно у сварщика искрищи перед маской.
(По сути бездны звёздной годы световые
За час проносятся в «ускоренном просмотре»
перед глазами работяги и поныне,
Но он молчит, а мы гадаем: что же вскоре…)
Внезапно женственность удушливая нежно
Свою условность воплотила в поцелуе…
Пока не свято было то… но и не грешно…
Мгновенный нимб всё озарил до тайной сути…
«Да… э-то ты… Да точно ты… Наглядно!.. Явно!..
За столько лет меня устами навестила!..
Как это счастливо!.. Как сладостно!.. Как славно!..
А я уж думал, что быстрей придёт могила
за немощёй моею… да и за душою…
Сейчас я словно из персей твоих заветных
вкусил грудного молока порой ночною…
Ну, подари же мне букет из слов приветных…»
Одно молчание манящее на лике,
А за лицом – немая светская молитва.
«О, долгожданная! Веди меня на пики!
Где там твоя Армагеддоновая битва?!
Хотя постой… Зачем же буду я гоняться
за отражением… за образом молчащим?..
Уж лучше мне к оригиналу подобраться
хотя б на шаг… хотя б лунатиком страшащим…
Мои отмершие, несношенные ноги
Морфей крылатый воскресит обманом сонным,
И, может быть, они почувствуют дороги,
землицу, дерево, асфальт и пол бетонный…
Зачем Морфей? Во сне Христос гораздо ближе.
Не раз Он снился мне и в рубище, и в рясе.
О, мой Спаситель(!), ну промолви, ну скажи же:
„Встань и иди”, – и я отправлюсь восвояси».
И в тот же миг детина некий буйнокрылый
Меня над креслом скорбным поднял, будто шубу,
Встряхнул болезненно, и прах мой инвалидный
Припудрил бледную ромашковую клумбу.
Я приземлён был и опёрся на планету
своими пятками – пружинисто и властно!
И места не было полуденному лету
Под сонной сенью этой радости ужасной!
Я пел по памяти псалмы словами быта!
Плясал нелепо и вприсядку, и вприпрыжку!
Когда ж узрел я в небе, как святая свита
мне в лад покачивает нимбами, одышку
душой почувствовал и плюхнулся в коляску,
Чтоб отдохнуть до гопака очередного,
Но кто-то из-за синевы трубил острастку:
„Сон не имеет протяжения святого!!!”
«Встаю… а то я уподобился всезнайке…
Моей возлюбленной неуловимый отблеск!
Препроводи меня скорей к своей хозяйке!
С тобой напротив – не затянется мой поиск».
Виденье ревностно спиною повернулось
И поплыло вперёд влекущими толчками,
А я за ним пошёл. «О, только б не споткнулось
изображенье, сотворённое мечтами…»
Призрак любимой то сжимался, то дробился
То возвышался, то за пазухой вмещался.
Не унималась световая проводница,
А я за нею то бежал, то шёл, то крался.
Везде прохожие и внаглую, и робко
овал лица мне мяли взглядами до мины –
не понимали, почему иду так ловко,
глазных «плодов» не оголив и четвертины.
Чтоб люд не портить беспросыпной слепотою,
Я на ходу сорвал с «качка» очки от солнца.
Тот не посмел остановить ворА ногою –
сон охранял меня от темени до донца
и сам в себе, и наяву, и в подворотнях.
А на зеницах две пластмассовые тени
Не затемнили яркой пёстрости дремотной –
я зрел на мир через туманность сновидений…
Но кто-то вдруг – разнял условное пространство,
Как море Чермное пророк косноязычный!
И я вперёд поплёлся, словно после пьянства,
В надежде вымолить пожизненный больничный.
Я семенил, держась за стороны СИСТЕМЫ,
В прореху чёрную, прожжённую полуднем,
Но были гладкими и скользкими те стены,
Как половинки перерезанного студня.
Я канул в вир, где сконцентрировано время,
«вчера» и «завтра» там разбавлены друг другом,
И я устами раскусил святое семя,
Суть бы-ти-я… в ме-ня стек-ла… го-ря-чим чу-дом…
Я запахнулся в свои тоненькие веки
И стал незряч и наяву, и в сновиденье.
Я увидал НЕБЫТИЕ… О, человеки(!),
не дай вам Бог утратить внутреннее зренье…
Меня внезапно по ланите хлестанули(!),
Как будто плетью мимолётной зацепили,
И я в себя пришёл из собственной же шкуры,
Во сне проснулся между «хватит!» и «отныне…»
Моей попутчицей окрестности кричали…
или её отрадным несуществованием…
Мои уста во все бока благоухали
то ль поцелуем… то ль искусственным дыханием…
В башке какие-то невиданные думы
Плодились умными да с безрассудной прытью,
И были мыслей тех космические суммы!
В итоге я сном обессиленною кистью
Схватился за руку подруги эфемерной
И поднялся с того, что «навзничь» называют.
Я головой крутил в эпохе воскрешенной
(она – за пазухой, историки не знают).
Всё протекало с осторожностью сакральной,
Стояли в очереди слёзы, чтобы капать.
«Дав-но тут не бы-ло у-бор-ки ге-не-раль-ной…»
Моё Внимание откачивало Память.
«Вон тот дом от-ды-ха – от всех ли… от се-бя ли…
там я с лю-би-мой поз-на-ко-мил-ся на-веч-но…
е-ё – ко-лё-са по-до мно-ю не сму-ща-ли…
и то, что ез-дил я с на-деж-до-ю у-веч-ной…
Но где же лю-ди?.. Чай, сей-час не меж-се-зонь-е…
Нет, не-воз-мож-на бе-ло-русс-ка-я си-ес-та…
по-жа-луй, о-ду-хот-во-рён-ный и спро-сонь-я
на-род По-лесь-я, как И-су-со-ва не-вес-та…
Ал-ле-я вон, по ней мо-я ме-ня ка-та-ла…
тол-ка-я чувст-вен-но тя-жё-лу-ю ко-ляс-ку…
Длин-ны до-ро-ги ни-ког-да нам не хва-та-ло…
чтоб па-рой слов ус-петь вог-нать друг дру-га в крас-ку…
А вот и та скамь-я вза-им-но-го гла-го-ла…
где ночь-ю пи-ли мы мед-ве-жьи-ми ков-ша-ми
прос-ту-ю во-ду, что при-мер-но пол вто-ро-го
в ви-но ста-рин-но-е не-бе-сны-ми жиль-ца-ми
вдруг пре-вра-ти-лась за у-лыб-ка-ми влюб-лён-ных…
Жаль, от ска-мьи си-день-е быд-ло о-то-дра-ло
для пе-рес-чё-та чьих-то дис-ков поз-во-ноч-ных…
лишь па-ра стол-би-ков-пень-ков гни-ёт ус-та-ло…»
Я положил на них свой стан саблеобразный
И стал мостом меж одинокими столбами.
Мост мускулился, колотился, он был красный(!),
Но до земли не прогибался и штанами
не прикоснулся к ней по воле Притяжения,
что почему-то сон в расчёт не принимало
и от реальности дурного настроения
закон Ньютоновский никак не отменяло…
Внезапно спутница моя, устало охнув,
У сердца села на скамейку, что из плоти,
И я сломался, а она, ужасно вздрогнув,
Меня воздвигнуть тщилась в некотором роде:
очёчки чёрненькие русая девчушка
на переносице моейной поправляла,
она и щурилась, и целилась, но дужка
за ухо красное никак не зацепляла…
«Постойте… Боже мой!.. Откуда здесь ребёнок
гигантский, будто бы исчадье великана?!.
И почему на мне уж пара распашонок?!.
Всё это даже в ходе сна довольно странно!..
Да это, право, детский сад уж, бляха-муха!..
Хо-тя и мо-жет быть… На-вер-но-е… Да точно!..
Я в детский сад попал!.. Вот это залепуха…
Мне, видно, следует мотать отсюда срочно…
пока громадная соплячка не смекнула…
что я не кукла, а мужик породы редкой…
пока огромная малая не „додула”…
что меня можно задавить машинкой детской…»
Я, будто бы жизнелюбивая рыбёшка
в руках мозолистых рыбацкого захвата,
Всем телом дёрнулся! Ещё! Ещё немножко!
И меня выплюнула детская кроватка!
И я понёсся по ковровой магистрали,
Мячи, сандалики, машинки оббегая,
Пока с наивностью, раскрытой до миндалин,
Сидела мной меня лишённая малая.
«Сматли!.. Сматлите вы!.. Делзыте телаветька!..» –
вдруг завизжала повзрослевшая девчонка,
и Машка, Танька, Ирка, Санька, Юрка, Петька
за мной рванули. Ничего себе продлёнка!
То хорошо ещё, что обе воспиталки
Погоню приняли за детскую забаву,
А то сейчас бы кто-то вместо минералки
Пил за поэта поминальную отраву!
Я ускользал от деток диких и под потом
в домок игрушечный вбежал и при-та-ил-ся...
А те давай землетрясение мне скопом!
Я в страхе выпрыгнул в окно, но не разбился,
Пол проломил, как будто булочную корку,
Из суеты кромешной вывалился в храме,
Она отторгнула меня, как оговорку…
«Помилуй, Господи, а где же прихожане?..
Неужто Полдень мой позарился на Полночь?..
А я, раззява, скорой страсти не заметил…»
Снаружи к окнам теневая липла сволочь,
Но Божий дом одними нимбами был светел!
Я к алтарю на немозолистых коленях
шёл неуклюже по дубовому настилу,
И стало шумно от меня в Его владеньях –
как бубну, кости отдавали полу силу.
Душонка в теле забродила, словно сусло,
И пота капелька, щекотная до боли,
Вдруг потекла по моему спинному руслу,
Перемывая позвонковые пороги…
И распахнулись мне алтарные ворота!
Или то полы Иисусовой одежды!
Из уст моих куда-то выпала икота…
я онемел от озарившейся надежды…
Всевышний свет мне мнился более чем явно!
Казалось, я был им заранее прощённый!
(Я в то мгновение бы стал слепее Савла,
не будь на мне очков от солнца одолжённых).
Я встал с колен… я встал с колен каким-то чудом…
я сунул голову за пазуху Спасению…
и стал дышать уже не воздухом, а Духом(!),
А Он витал по искуплённому селению.
Блаженство вечное, как наша деревушка:
крестьяне, живность… Окунулся я не в сказку.
Хотя там в белом все: и хлопец, и старушка…
Но и у нас так одеваются на Пасху.
Иные люди жили снова, как однажды…
Вот только плакал я со скорбью материнской,
Как будто больше было нечем зАлить жажды,
Как будто слёзы те – из памяти Хатынской…
Внезапно спутница под мышкою моею
пролезла в щелочку меж светом тем и этим,
Но я в Небесное не сунулся за нею.
«Ты – не она! Хотя похожа в сонном свете».
Краса бесплотная плодами зазывала,
Скривилась, словно под лопатками болюче,
И, улыбнувшись горче некуда, отстала;
Как два зонта, крыла расправила трескуче!
От страха я – моргнул закрытыми глазами
И оказался неспроста и между прочим
Пред затворёнными подъездными дверями,
Со стороны многоэтажной полунОчи.
Та темнота… она была светлее света(!),
Словно бы в кельях очищалась только-только.
«Знакомой речью ещё с вечера нагрета…
Что-то и сладостно мне в здании… и горько…»
Меня по лестницам несло и коридорам,
И вертикально бегал, и горизонтально,
Но не столкнулся ни с одним квартирным входом,
Все стены лысые и словно, и реально.
Сначала я за гулом гнался исступлённо,
А после он уж в тупике меня настигнул.
«Жаль, для лунатика, что явно, то и сонно,
А то бы я вон в то окно немедля прыгнул!
Иль то проём нагой?.. Иль двери нараспашку?..
Я подойду… хоть и ме-ша-ет мне вол-нень-е…
Я загляну туда, как доктор под рубашку…
За спрос не бьют, тем паче в полусновиденье…»
Как тать, подкрался я к запретному проёму…
и деревянная охранница бодяжья
со старым скрипом отошла, и прямо в морду
казённой краской мне пахнуло аж до кашля.
Я на пороге между чем-то и ничем-то,
Перед семьёю, не начавшейся покуда,
стоял, а после – хлопнул дверью той зачем-то!
Чужому счастью позавидовал… паскуда…
А дверь обидчивая злобно отскочила
от косяка мне у виска косым ударом,
И бытом будущим квартира поманила,
Он был пропитанный дешёвым перегаром.
Я задыхаться стал от смрада и урока,
Что был преподан мне пророческим виденьем,
И понесло меня в концовку коридора,
Обременённого блуждающею дверью.
Я разрядил щеколды окон сверху, снизу,
И рамы грузные, закрашенные толсто,
я отодрал и к голубиному карнизу
в ночной сквозняк нырнул наполовину роста.
Однако шнобель мой, до воздуха голодный,
Не в высоту суицидальную уткнулся,
А в чей-то мир высокородный, беззаботный.
Через границу двух пространств я перегнулся.
Перешагнул я подоконник тот цветущий,
Ни одного не опрокинув аромата,
И стал в уют чужой, он был до боли сущий
среди бредового. Я слёзы в три карата
ронял к ногам её скучающего чувства,
Что не ложилось восемь лет от расставания.
Любовь приникла к моей совести и густо
покрыла ласками меня до содрогания.
«Любовь!.. Любовь!.. Твоё наличие священно
и под углом, и напрямую, и под бритвой!..
Но даже ты в моей мечте второстепенна…
Нужна мне та, кто обрела тебя молитвой…»
Немое чувство всё кивало и кивало,
А после пальцем ткнуло в комнату напротив!
«Не обижайся… отдохни… ты так устало…
И без тебя мы с ней назад не поворОтим…»
Я шёл к двери, рукой придерживая сердце…
и каждый шаг мой был длиннее километра…
заныло нерастренированное берце…
но я поплёлся во владение Запрета…
И сдутым шариком в незамкнутую спальню
я лез впритык… по лутке пуговицей чиркав…
И взбудоражило застигнутую тайну!
Но было поздно, а у «поздно» – много смыслов.
Опочивальня поцелуями родными
благоухала широко, проникновенно.
Вдыхал я воздух осторожно… между ними…
чтоб не упасть на неподстеленное сено.
Казалось, в комнате по просьбе чьей-то частной
царит Гармония в статичных эпизодах.
И Ночь, затекшая в квартиру, не чумазой
была, не то что в поднебесных подворотнях.
В углу кроваточка служила абажуром
для света влажного, для разнополой двойни.
Перед кроваткою стоял я на смех курам.
«Как жаль, что я её никем не смог наполнить…»
Вдруг кто-то взор мой намотал себе на руку…
потом мне в грудь упёрся правою ногою…
и потянул его в интимное… на муку…
туда, где в мыслях я бывал порой хмельною…
Дышало ложе белоснежное из ниши,
Однако мне оно казалось чёрно-белым.
На стыке колеров супружеских, не выше,
пространство голое скучало между делом.
Под одеялами чернела зона вражья,
Где благоверный спал – подобие вопроса.
«Тогда всё было по согласию, без кражи,
Однако взял ты то согласие без спроса!»
Я расколол постель отточенной мечтою
И отодвинул воровскую половину!
Я расстояние меж мною и родною
скомкал и выбросил в стиральную машину!
Спала наспЕх моя замужняя невеста
между врагами, полюсами, временами,
но Совесть бодрая кричала мне: «Ни с места!»
Я так и замер рядом с дальними краями…
И взоры колкие, и стрелки циферблата
(за столько лет они о воздух заострились)
Её наивной пелены не надорвали,
Хотя оставили затяжки, умудрились.
Ловили звуки и частями, и горстями
ресницы и по-матерински содрогались.
Ночные волосы, сплетённые со снами,
Казались тёмными и густо волновались.
Снаружи сна её всё тоже было живо,
Кроватный кант сжимала маленькой рукою,
В бреду отталкивая краешек обрыва;
Как Иисус, не искусилась сатаною.
От умиления я начал дыхать чаще
почти настигнутого хищника. «О, Боже…»
И наклонился я к былому в настоящем,
Чтобы проснуться в общем будущем, но всё же
грудное «эй!» так и осталось наготове.
Большими пальцами до стыдного рассвета
я разнимал её нахмуренные брови –
дуэт враждующих времён: моё и это.
И даже тёмные очки мои чужие
С лица свалились на постель, сложили дужки,
А я разглаживал межбровные морщинки,
Но не сдались густые, тонкие подружки.
Устал… А личико, испачканное миной,
уже улыбкой умилительной умыто!
Исподтишка напрок напиться губ любимой
я не посмел… хоть и спала она открыто…
Вдруг звон к заутрене завыл, но как-то глухо,
Как деревянный или войлоком обшитый.
Я глаз открыл… То беспризорник лопоухий
коляску (с дядей через край) толкал на липу.
«Был это сон всего лишь… Сказка мне на муку!..»
А в это время у восьмого горизонта
Жена промолвила ревнивому супругу:
«Ты где попало не бросай очки от солнца…»
2011