Вы в моей жизни вспыхнули, как спичка. Но в даль чужую мчит вас электричка. Опять одна мотаетесь в вагоне, опять один застыл я на перроне. Жизнь – электричка, сумасшедший поезд, летит, о нас ничуть не беспокоясь. У ней маршрут и станции свои. Ты на нее вину свою свали. Погасло это маленькое пламя, что колебалось весело меж нами. Остался лишь разлуки запах едкий. Но никого на помощь не зови. Нам на помойке чувств искать объедки, коль нет прописки твердой у любви. Мы жизнь бросаем ветру, как газету. Мы впопыхах проносимся по свету. Всегда везде нас сторожит разлука. Любовь теряем и теряем друга. Отца теряем и теряем мать. Найти мы жаждем, чтобы потерять. Жизнь – электричка, сумасшедший поезд, летит, о нас ничуть не беспокоясь. Что наша жизнь летящая, скажи? Мы вечно в ней бездомные бомжи!
Еще разучить парочку аккордов на гитаре и можно смело ходить по вагонам. Вдохновленный разлукой со своей лошадкой и уединившись возле очередного паровоза, благо он стоит подальше от вокзала, чем в Вязьме, сочинил сей шлягер. Даже спать расхотелось. Печаль тоже испарилась.
Женщина, которая на что-то вдохновила, уже не нужна, она сделала свое дело, оправдала тот эмоциональный всплеск, причиной которого явилась. Тем более не нужна, чем на большее вдохновила. Классический пример – Блок. Он по младости лет надеялся, что Любовь Дмитриевна будет вечным ядерным горючим в его атомном реакторе.
Мощно сублимировав свое влечение, он тем самым избавился от него. Но женщина осталась, уже не нужная ни для чего, в странном качестве музы-жены. Великие артисты – одновременно и великие садисты, мучители и мученики разом. Муза поэта –это переходящее знамя, а не должность, соединяемая с домработницей или кухаркой.
Девушки, если ради вас ваш избранник не в состоянии пожертвовать своим рифмоплетством, а тем более, если вы еще и вдохновляете его на это, ни в коем случае не связывайте с ним свою жизнь, допустимы лишь какие-то недолгие отношения в качестве легкой разминки, чтобы потом вы могли цитировать мужу посвященные вам стихи. Но не больше. Ваша юная прелесть нужна им только для бумагомарания. Или какой-нибудь дурацкой дуэли, ставящей спасительную точку в их бездарной жизни. Чтобы потом стоять на площади с видом провинившегося школьника, отрицательным и спасительным для большинства примером, как не надо жить. «Вот не будешь маму слушаться, тоже будешь торчать как дурак у прохожих на виду, под снегом и дождем, а птички будут на голову какать, представляешь? А разные дяди и тети в очках будут ковыряться в твоей жизни, в жизни твоих родителей, бабушек и дедушек! Рассказывать о них небылицы и выдумывать разные гадости. Ведь как надо ненавидеть своих ближайших родственников, чтобы поставить их в такое положение! Но ты ведь любишь бабушку и дедушку, маму и папу? Ты не отдашь их на вечное поругание?» – «Никогда, мамочка!»
Поэтому вполне логично, когда ребенка, начавшего писать стихи, сразу ведут к психиатру.
Мир кишит излечившимися поэтами. Статуи неизлечимых ставят на всеобщее обозрение. Ну а сами стихи? Гениальные или не очень? Откровенная графомань или постмодерновый компост? Стоят ли они одной слезинки замученной Любови Дмитриевны или Натальи Гончаровой? Они были коварно обмануты и жестоко использованы. Тот же Пушкин вполне мог ограничиться Болдинской осенью и честно сказать: извините, Наташа, вот вам ручка ваша и отдайте ее человеку состоятельному и серьезному.
Но, не страдая манией величия, Александр Сергеевич ощущал себя прежде всего маленьким человеком, который тоже имеет право на свое маленькое счастье – в силу собственной, роднящей его с другими и даже превосходящей их ничтожности. Он недооценивал всю гибельность своего дара – и для себя самого, и для окружающих. Хотя специфику его вполне осознавал: «Ты царь, живи один». Поэтому он, прежде всего, невинная жертва себя самого. И как все невинно пострадавшие, нашел сочувствие и любовь в народе, который имеет потребность не столько в чтении, сколько в проявлении чувств к персонажам всех пьес нашей общественной жизни.
Проблема обозначена уже Державиным: «Я – царь, я – раб, я – червь, я – бог». Потребность в творчестве не возникает при четкой фиксации личности: только рабу или только царю достаточно жеста. Но когда в тебе самом существуют эти полярности, эти постоянные переходы, они требуют и постоянного уравновешивания организма и среды посредством слов, звуков или красок.
Если Пушкин всего лишь невинная жертва, то признание подобной невинности в отношении Блока уже невозможно. Там сознательный вампиризм, взращенный эстетизмом и декадансом, которыми он был прикован к своему времени. Это штирнеровское торжество свободы (своеволия), которое с добром и светом сочетается лишь насильственно. Это то угрюмство, которое не прощается на весеннем празднике жизни. Но, тем не менее, понемногу забывается. А стихи остаются.
Эстетика побеждает этику. Хищный и чувственный образ красоты, питающейся соком жизни.
Ведь поэтому к любому трудному и сомнительному делу нас призывает прежде всего красота. Она цинично рекламирует религию и философию, добро и зло, танки и автомобили, моющие средства и прокладки. Попутно, для души, самое главное и становящееся все более трудным – дело продолжения жизни.
Стремление к совершенству форм заложено в природе и остро осознается человеком. Вычлененное из природы, где оно работает с максимальной нагрузкой, и пересаженное в сад человеческого разума, оно механически исчерпывает все возможные варианты и являет предел красоты – безобразное. Его метастазы пронизывают тело жизни. Безобразное приходит в мир вместе с человеком. И вместе с ним покинет его. Именно таким образом красота спасет мир.
Спасет от человека.
Ведь только он и угрожает миру.
Путешествие для бедных, Дружба народов, 2001, 8-9