(Текст радиопрограммы из цикла "Современники Пушкина": 1.Василий Жуковский; 2.Константин Батюшков; 3.Петр Вяземский; 4. Василий Пушкин; 5. Антон Дельвиг; 6. Вильгельм Кюхельбекер; 7. Александр Грибоедов)
ПРЕДИСЛОВИЕ К ЦИКЛУ
Цикл радиопрограмм в рубрике «Душа поэта» сначала назывался «Современники классиков», но поскольку все, о ком шла речь, так или иначе, как вокруг Солнца, вращались вокруг "Солнца нашей поэзии" - Александра Сергеевича, то постепенно сложилась такая поэтическая "галактика". И название "Современники Пушкина", и название "Современники классиков" условно, и, разумеется, не вполне отражает истинную картину литературного процесса. Скорее, это игра слов и смыслов, своеобразная аллюзия, отсылающая к популярной литературной серии «Классики и современники».
Целью программ является прежде всего просвещение – напоминание известных (главным образом, специалистам или особо интересующимся литературой) фактов жизни и творчества авторов, чьи имена и некоторые произведения на слуху – но не более того. Несмотря на то, что это явная литературоведческая компиляция, все же основана она на личном взгляде автора и ведущей программ на личность и творчество того или иного поэта. Надеюсь, что хотя бы эскизно, но удается обрисовать атмосферу эпохи, о которой идет речь в программах. Кроме того, надо иметь в виду, что эти тексты – составляющая часть «литературно-музыкальных» композиций, выходящих в эфире радио «Гармония мира» (Одесса).
Формат программ – один, два или три выпуска продолжительностью по 14-15 минут, однако здесь двойные и тройные выпуски для удобства чтения объединены в один цельный текст.
8. ЕВГЕНИЙ БАРАТЫНСКИЙ
Одним из современников, которого высоко ценил Пушкин, был поэт Евгений Баратынский. Они были ровесниками, оба происходили из старинных дворянских родов, каждый был одарен талантом, причем, творчество каждого из них отличалось своим «лица необщим выраженьем». Тем не менее, в представлении и современников, и последующих поколений литераторов и читателей Баратынский всегда пребывал в тени Пушкина. А ведь известный многим и сегодня образ – «лица необщим выраженьем» – принадлежит как раз перу Евгения Баратынского, и употреблен был поэтом в стихотворении 1829 года «Муза»:
Не ослеплен я музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Ее почтит небрежной похвалой.
Думается, злую шутку в оценке творческих заслуг Евгения Баратынского сыграло стремление человеческого разума все стандартизировать – для того, чтобы лучше понимать то или иное явление. Так и в этом случае – Баратынского сравнивали с Байроном – за мотивы разочарования и углубленное погружение во внутренний мир личности, сравнивали с Жуковским, Батюшковым, а затем и с Пушкиным – за приверженность элегическому жанру и романтическим сюжетам поэм. Но ведь это все – форма проявления творчества, а вот суть Баратынского как поэта, художника очень хорошо понял именно Пушкин: «Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».
И знакомясь со стихотворениями Евгения Баратынского, в этом нетрудно убедиться самому. Даже несмотря на несколько архаичный поэтический стиль, присущий больше стилистике классицизма, несмотря на, казалось бы, романтические жанры и сюжеты, характерные для многих писателей начала XIX века, в каждом стихотворении Баратынского – будь то поэма или эпиграмма – угадывается живое чувство поэта, каждое его произведение всегда отличается оригинальными образами, точно сформулированными, зачастую острыми фразами, в которых ясно видна авторская мысль.
Вот, к примеру, одно из ранних стихотворений Евгения Баратынского:
ЛЮБОВЬ И ДРУЖБА
Любовь и дружбу различают,
Но как же различить хотят?
Их приобресть равно желают,
Лишь нам скрывать одну велят.
Пустая мысль! Обман напрасный!
Бывает дружба нежной, страстной,
Стесняет сердце, движет кровь,
И хоть таит свой огнь опасный,
Но с девушкой она прекрасной
Всегда похожа на любовь.
Стихотворение это не предназначалось для печати, так как было записано в альбом некой прекрасной барышне. Датировано оно 1819 годом, и именно в этом году поэт впервые начал публиковаться, причем, как и в случае с первой публикацией юного Пушкина, стихотворение Евгения Баратынского – без его ведома – послал в один из журналов его друг барон Дельвиг. Вообще же, Дельвиг и Баратынский были чрезвычайно близки: достаточно сказать, что идиллия Дельвига «Друзья», о которой шла речь в очерке о его жизни и творчестве, посвящена как раз Евгению Баратынскому.
А вот еще одно, характерное для Дельвига, стилизованное под древнегреческий поэтический стиль ироничное описание образа жизни, который вели оба друга-поэта:
Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком,
Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они, за квартиру платили не много,
В лавочку были должны, дома обедали редко.
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,
Руки спрятав в карман (перчаток они не имели),
Шли и твердили, шутя: «Какое в россИянах чувство!».
Познакомились они в 1818 году, и это был тяжелый период для Баратынского. Дело в том, что несколько лет до того, обучаясь в пажеском корпусе, Евгений сблизился с некоторыми товарищами, не отличавшимися благородством и порядочностью, и в результате за серьезную провинность, если не сказать – за преступление (кражу денег и ценной вещи у отца одного из учеников) – был не только отчислен из корпуса, но и получил запрет поступать на какую-либо государственную службу, кроме военной. То есть, по сути, в 15 лет стал изгоем в дворянском сословии, и это наказание настолько его потрясло, что наложило отпечаток и на его мировосприятие, и на весь его дальнейший образ жизни.
А ведь происходил он из древнего польского рода Боратынских, осевшего в России еще в конце XVII века: отец его был генерал-лейтенантом Павла I, мать – фрейлина императрицы Марии Федоровны. Родился Евгений Баратынский 19 февраля (2 марта) 1800 года, с раннего детства начал говорить на итальянском и французском языках, и, кстати, первые его стихи были подражаниями французским куплетам. Также какое-то время он обучался в немецком пансионе, где овладел и немецким языком. На русском Баратынский начал писать лишь в 1817 году.
После исключения из пажеского корпуса он несколько лет жил либо с матерью в Тамбовской губернии, либо у дяди – брата отца – в Смоленской губернии, то есть, вдали от столичного общества. После долгих хлопот Баратынскому в феврале 1818 года было разрешено поступить рядовым в петербургский лейб-гвардии егерский полк, и в этот период он и познакомился с Дельвигом, который почувствовал в нем близкого по духу поэта-единомышленника, и всегда морально поддерживал страдающего от двусмысленности своего положения товарища. Вот как сам Баратынский писал об Антоне Дельвиге в своем стихотворном послании к другу:
Дай руку мне, товарищ добрый мой,
Путем одним пойдем до двери гроба,
И тщетно нам за грозною бедой
Беду грозней пошлет судьбины злоба.
Ты помнишь ли, в какой печальный срок
Впервые ты узнал мой уголок?
Ты помнишь ли, с какой судьбой суровой
Боролся я, почти лишенный сил?
Я погибал — ты дух мой оживил
Надеждою возвышенной и новой.
Ты ввел меня в семейство добрых муз;
Деля досуг меж ими и тобою,
Я ль чувствовал ее свинцовый груз
И перед ней унизился душою?
Ты сам порой глубокую печаль
В душе носил, но что? не мне ли вверить
Спешил ее? И дружба не всегда ль
Хоть несколько могла ее умерить?
Забытые фортуною слепой,
Мы ей назло друг в друге всё имели
И, дружества твердя обет святой,
Бестрепетно в глаза судьбе глядели.
Именно в этот период, как уже упоминалось, формировалось мироощущение Евгения Баратынского, для которого характерно отношение к себе как к стоящей особняком от общества личности, не имеющей права ни на человеческие привязанности, ни на простые радости жизни, ни на какие-либо перспективы в будущем. Вот, к примеру, его стихотворение 1821 года, и название, и тональность которого говорят о глубоком разочаровании поэта. Впоследствии оно было положено на музыку и стало известно благодаря популярному романсу:
РАЗУВЕРЕНИЕ
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь,
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.
Тем не менее, несмотря на его вынужденный обособленный образ жизни, случались у Баратынского и влюбленности, не приносившие, правда, ни успокоения душе, ни радости. Так, в 1820 году Баратынский был произведен в унтер-офицеры и направлен на службу в Финляндию, продлившуюся пять лет – с 1820 по 1825 годы, и воспринимавшуюся им и его близкими как ссылка. Несколько лет он жил очень уединенно, но в 1824 году получил разрешение перейти на службу в корпусный штаб генерала Закревского в Гельсингфорсе, где кипела светская жизнь. Здесь он и увлекся женой своего командира Аграфеной Закревской… которой, впрочем, увлекались многие, в том числе Пушкин и Вяземский, а Баратынский дал такую характеристику известной светской красавице:
Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты,
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты,
И, как русалка, ты хохочешь!
Вообще надо сказать, что Евгений Баратынский, наряду с Пушкиным, одним из первых русских поэтов обратился к так называемому сильному, демоническому женскому образу. Наиболее полно образ этот Баратынский раскрыл в своей поэме «Бал». Пушкин тепло приветствовал его первые стихотворения, отметил первую поэму «Эда», написанную Баратынским в период жизни в Финляндии. А вот что писал Александр Сергеевич в связи с выходом в 1828 году отрывков из поэмы «Бал»:
«Пора Баратынскому занять на русском Парнасе место, давно ему принадлежащее. Его последняя поэма «Бал», напечатанная в «Северных цветах», подтверждает наше мнение. Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию».
Под метафизикой Пушкин, вероятнее всего, имел в виду некоторый рационализм, холодную отстраненность, и даже иронию автора в описании образа и характера его героини – Нины:
Меж тем и в лентах и в звездах,
Порою с картами в руках,
Выходят важные бояры,
Встав из-за ломберных столов,
Взглянуть на мчащиеся пары
Под гул порывистый смычков.
Но гости глухо зашумели,
Вся зала шепотом полна:
«Домой уехала она!
Вдруг стало дурно ей». – «Ужели?»
«В кадрили весело вертясь,
Вдруг помертвела!» – «Что причиной?
Ах, Боже мой! Скажите, князь,
Скажите, что с княгиней Ниной,
Женою вашею?» – «Бог весть,
Мигрень, конечно!.. В сюрах шесть». –
«Что с ней, кузина? танцевали
Вы в ближней паре, видел я?
В кругу пристойном не всегда ли
Она как будто не своя?»
Злословье правду говорило.
В Москве меж умниц и меж дур
Моей княгине чересчур
Слыть Пенелопой трудно было.
Презренья к мнению полна,
Над добродетелию женской
Не насмехается ль она,
Как над ужимкой деревенской?
Однако далее Баратынский все более и более раскрывает характер Нины как натуры увлекающейся и страдающей – по большей части от скуки, но в конце концов познавшей неведомые ей ранее муки неразделенной любви. И в этом он сочувствует своей героине, понимая, что, несмотря на силу ее красоты, на способность с легкостью покорять мужские сердца, на самом деле она – натура слабая, легко поддающаяся порывам страсти:
Страшись прелестницы опасной,
Не подходи: обведена
Волшебным очерком она;
Кругом ее заразы страстной
Исполнен воздух! Жалок тот,
Кто в сладкий чад его вступает:
Ладью пловца водоворот
Так на погибель увлекает!
Беги ее: нет сердца в ней!
Страшися вкрадчивых речей
Одуревающей приманки;
Влюбленных взглядов не лови:
В ней жар упившейся вакханки,
Горячки жар – не жар любви.
«…Нина совершенно занимает нас. Характер ее совершенно новый, развит con amore (с любовью - В.Ф.), широко и с удивительным искусством, для него поэт наш создал совершенно своеобразный язык и выразил на нем все оттенки своей метафизики – для нее расточил он всю элегическую негу, всю прелесть своей поэзии», – так писал Пушкин в уже упомянутой статье. Статья эта, впрочем, осталась незавершенной, и увидела свет только в 1840 году.
Как, увы, незавершенным и неопубликованным остался набросок Пушкина, посвященный выходу в 1827 году сборника стихов Баратынского. Тем не менее, Пушкин внес значительный вклад в то, чтобы, несмотря на недоверие и нападки со стороны как читателей, так, главным образом, критиков, Баратынского признали как достойного автора. В том же 28-м году поэма «Бал» вышла одной книжкой вместе с поэмой Пушкина «Граф Нулин» под общим названием «Две повести в стихах». Можно ли сделать больше?
Впрочем, это для нас Александр Сергеевич Пушкин – признанный мастер слова, гений, но многие современники, особенно пишущие, к нему так вовсе не относились. И, естественно, доставалось из-за этого от коллег-литераторов и поэтам пушкинского круга. Но время все расставило по своим местам, и более справедливым нам сегодня представляется такое суждение их современника: «Пушкин, Баратынский, Дельвиг – каков терцет! Баратынский – плавная река, бегущая в стройном русле. Пушкин – быстрый, сильный, иногда свирепствующий поток, шумно падающий из высоких скал в крутое ущелье. Дельвиг – ручеек, журчащий тихо через цветущие луга и под сенью тихих ив».
О дружбе Баратынского и Дельвига мы уже говорили. Пушкин же был для Баратынского больше собратом по перу, да и обстоятельства жизни обоих поэтов – во многом очень сходные – не благоприятствовали их частому личному общению. Так, мы уже говорили, что с 1820-го по 25-й годы Евгений Баратынский провел в своеобразной ссылке – на военной службе в Финляндии. Пушкин же именно в эти годы – также в завуалированной ссылке – пребывал на юге. Тем не менее, они переписывались, следили за творчеством друг друга, и вот, в частности, что писал еще в 1822 году Пушкин – Баратынскому, из Бессарабии:
Сия пустынная страна
Священна для души поэта:
Она Державиным воспета
И славой русскою полна.
Еще доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов;
Она летит на сладкий зов
Питомцев муз и Аполлона,
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого;
Но, друг, обнять милее мне
В тебе Овидия живого.
Как известно, Пушкин высоко ценил творчество Овидия (Назона), находя в своей собственной судьбе сходные с жизнью древнего поэта линии. Именно поэтому это сравнение Баратынского с Овидием о многом говорит. Как видим, несмотря на обстоятельства жизни и на расстояния, поэзия объединяла двух ярких, оригинальных авторов. Но, в отличие от Пушкина, Баратынский, хотя и признавал, что в «свете нет ничего дельнее поэзии», не относился к литературной деятельности как к основному делу своей жизни, написав, к примеру, в 1828 году такие строки:
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.
Так критически, и в то же время совершенно трезво оценил Евгений Баратынский свое место в литературе – со свойственным ему даром проникновения в суть вещей. Известно, что для того, чтобы писать, Баратынскому нужен был какой-то мощный толчок, впечатление, внешняя причина. По свидетельствам современников, лично знавших Баратынского, его стихи не всегда «высказывают тот мир изящного, который он носил в глубине души своей»: стихов он писал мало, к тому же, подолгу над ними работал. Этим, к слову, он был очень похож на своего близкого друга-поэта Антона Дельвига.
Но если для написания стихов, выражающих чувства, душевные переживания поводов у Евгения Баратынского было достаточно, то для прозаических произведений причин было не много. Однажды из дружеского расположения к юному Александру Муравьеву он сделал критический разбор его поэтического сборника «Таврида». А в 1831 году, сблизившись с литератором Иваном Киреевским, который начал тогда издавать журнал «Европеец», Баратынский специально для этого издания начал писать прозу, в частности, рассказ «Перстень».
Вот по этому поводу еще одно мнение его современника: «Излив свою задушевную мысль в дружеском разговоре, живом, разнообразном, невероятно увлекательном, исполненном счастливых слов и многозначительных мыслей, Баратынский часто довольствовался живым сочувствием своего близкого круга, менее заботясь о возможно-далёких читателях». Нельзя сказать, что он не задумывался о причинах такого отношения к собственному творчеству, и как-то даже написал об этом в одном коротеньком стихотворении 1829 года:
Чудный град порой сольется
Из летучих облаков,
Но лишь ветр его коснется,
Он исчезнет без следов.
Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.
Однако внешней суеты Евгений Баратынский – опять-таки, как и его друг Дельвиг – избегал. Примечательно, что после возвращения в Петербург и выхода в отставку Баратынский писал в письме другу: ««В Финляндии я пережил все, что было живого в моем сердце. Её живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в отличительных красках. Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам…».
И действительно, вскоре – в 1826 году – Баратынский женился на Настасье Львовне Энгельгард, которая красавицей не была, но обладала живым умом и тонким вкусом. Он поступил было на службу в канцелярию, но вскоре и оттуда ушел в отставку, зажив жизнью очень уединенной. Отчасти причиной этому послужило то, что супруга поэта страдала нервной болезнью, и многие его друзья из-за частых ее припадков отдалились от Баратынского. Можно сказать, в том числе и эти обстоятельства жизни способствовали развитию поэта как философа – доказательства этому мы без труда найдем в стихотворениях самого Евгения Баратынского.
В частности, такие качества творчества Баратынского, как ясность и острота мысли, были совершенно очевидны для Пушкина, и вот что он писал: «Из наших поэтов Баратынский всех менее пользуется обычной благосклонностью журналов. Оттого ли, что верность ума, чувства, точность выражения, вкус, ясность и стройность менее действуют на толпу, чем преувеличение модной поэзии, потому ли, что наш поэт некоторыми эпиграммами заслужил негодование… как бы то ни было, критики изъявляли в отношении к нему или недобросовестное равнодушие, или даже неприязненное расположение».
И действительно, Евгению Баратынскому в начале его творчества особенно удавались малые поэтические формы – мадригалы и эпиграммы, благодаря которым он оттачивал свое мастерство, ведь они требовали в нескольких фразах дать точную характеристику адресату посвящения. Зачастую характеристика эта у Баратынского выходила убийственно едкой. Вот, к примеру, его эпиграмма 1827 года:
Как сладить с глупостью глупца?
Ему впопад не скажешь слова;
Иного проще он с лица,
Но мудреней в житье другого.
Он всем превратно поражен,
И все навыворот он видит:
И бестолково любит он,
И бестолково ненавидит.
Осмысливая наследие Евгения Баратынского сегодня, понимаешь, что он из тех художников, чье творчество не воспринималось современниками от того, что мысль его простиралась значительно дальше сиюминутных интересов человека – к сути вещей, не зависящих от каких бы то ни было научных теорий и направлений искусства:
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.
Так Баратынский описал собственный опыт влияния поэзии – и вообще гармонии – на состояние человека, позволяющее душе отрешиться от суеты и погрузиться в божественное таинство бытия. И этим своим свойством, и прямотой в оценке положения вещей поэт, на мой взгляд, близок Михаилу Лермонтову, с которым познакомился в 1839 году. Чувствовал он близость и с другим поэтом-мыслителем – Петром Вяземским. В 1842 году вышел сборник Баратынского «Сумерки», куда вошли его наиболее зрелые стихотворения поздних лет. Здесь он, по сути, изложил свои философские взгляды, а сборник этот был посвящен Вяземскому. К нему же – князю Вяземскому – обращено и первое стихотворение сборника:
Как жизни общие призывы,
Как увлеченья суеты,
Понятны вам страстей порывы
И обаяния мечты;
Понятны вам все дуновенья,
Которым в море бытия
Послушна наша ладия.
Вам приношу я песнопенья,
Где отразилась жизнь моя,
Исполнена тоски глубокой,
Противоречий, слепоты,
И между тем любви высокой,
Любви, добра и красоты.
Счастливый сын уединенья,
Где сердца ветреные сны
И мысли праздные стремленья
Разумно мной усыплены;
Где, другу мира и свободы,
Ни до фортуны, ни до моды,
Ни до молвы мне нужды нет;
Где я простил безумству, злобе
И позабыл, как бы во гробе,
Но добровольно, шумный свет, –
Еще, порою, покидаю
Я Лету, созданную мной,
И степи мира облетаю
С тоскою жаркой и живой…
По печально сложившейся к тому времени традиции, философская глубина сборника Евгения Баратынского «Сумерки» не была осознана современниками, и ярким примером тому служит критическая статья Белинского, где тот буквально заклеймил поэта за якобы отрицание им просвещения, науки и разума. Здесь надо иметь в виду, что Белинский не только был приверженцем материалистического взгляда на мир, но и – по оценке Достоевского – «в новые нравственные основы социализма … он верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг». Руководствуясь же в оценках такими эмоциями, как тот же восторг, трудно разглядеть истину в любом явлении, тем более – в поэзии, выражающей уникальную индивидуальность автора посредством многозначных образных средств.
Больше всего возмутила Белинского едва ли не первая в русской литературе фантастическая поэма Баратынского «Последний поэт». Конечно, мифологические, сказочные образы и сюжеты использовались авторами всегда, но здесь можно говорить о фантастике потому, что Баратынский смоделировал не отдельно взятый случай, который мог бы произойти с неким частным лицом, а при помощи образа Поэта сделал обобщение, представив возможные последствия упадка духовности в масштабах всего человечества. Более того, он буквально стёр временнЫе границы, и поэма эта особенно актуально звучит именно сегодня. Судите сами:
Век шествует путём своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчётливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Для ликующей свободы
Вновь Эллада ожила,
Собрала свои народы
И столицы подняла;
В ней опять цветут науки,
Носит понт торговли груз,
Но не слышны лиры звуки
В первобытном рае муз!
Блестит зима дряхлеющего мира,
Блестит! Суров и бледен человек;
Но зелены в отечестве Омира
Холмы, леса, брега лазурных рек.
Цветёт Парнас! пред ним, как в оны годы,
Кастальский ключ живой струёю бьёт;
Нежданный сын последних сил природы -
Возник Поэт, – идёт он и поёт.
…
Человеку непокорно
Море синее одно,
И свободно, и просторно,
И приветливо оно;
И лица не изменило
С дня, в который Аполлон
Поднял вечное светило
В первый раз на небосклон.
Оно шумит перед скалой Левкада.
На ней певец, мятежной думы полн,
Стоит... в очах блеснула вдруг отрада:
Сия скала... тень Сафо!.. голос волн...
Где погребла любовница Фаона
Отверженной любви несчастный жар,
Там погребёт питомец Аполлона
Свои мечты, свой бесполезный дар!
И по-прежнему блистает
Хладной роскошию свет,
Серебрит и позлащает
Свой безжизненный скелет;
Но в смущение приводит
Человека вал морской,
И от шумных вод отходит
Он с тоскующей душой!
Неслучайно поэты-символисты, а еще раньше – Фет и Тютчев, считали Баратынского своим предшественником. Поэма «Последний поэт» в его сборнике «Сумерки» – следующая после вступительного посвящения Вяземскому, то есть, можно говорить о ее значимости для самого автора. Еще вначале сборника найдем стихотворение «Приметы», в котором Белинский также усмотрел отрицание разума и науки, в то время как Баратынский здесь попытался определить причинно-следственные связи в духовной деградации человечества:
Пока человек естества не пытал
Горнилом, весами и мерой,
Но детски вещаньям природы внимал,
Ловил её знаменья с верой;
Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала,
О нём дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала.
Почуя беду над его головой,
Вран каркал ему в опасенье,
И замысла, в пору смирясь пред судьбой,
Воздерживал он дерзновенье.
На путь ему, выбежав из лесу, волк,
Крутясь и подъемля щетину,
Победу пророчил, и смело свой полк
Бросал он на вражью дружину.
Чета голубиная, вея над ним,
Блаженство любви прорицала.
В пустыне безлюдной он не был одним,
Нечуждая жизнь в ней дышала.
Но, чувство презрев, он доверил уму;
Вдался в суету изысканий...
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний.
На мой взгляд, здесь Баратынский показывает, что человек сам себя сделал ущербным, в пользу ума отказавшись от чувств: пока его сердце было открыто «вещаньям природы», он жил в гармонии с окружающим миром, говоря со всем сущим на одном языке. Поддавшись же в детском своем увлечении интересам суетного ума, он отвернулся от законов природы, которые при этом действовать не перестали. Поэт предлагает вернуться к своему началу – открыть свое сердце сердцу природы, что дает человеку действительно неограниченные возможности. Еще раньше эту мысль Евгений Баратынский высказал в стихотворении 1832 года «На смерть Гёте», которое, правда, не вошло в сборник «Сумерки»:
Все дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных созданья,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упованья;
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату, и в царский чертог.
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна…
Осенью 1843 года Баратынский осуществил свою давнюю мечту – путешествие в Европу. Во Франции познакомился со многими писателями (Мериме, Ламартином и другими), и даже перевел на французский несколько своих стихотворений. Весной 44-го года он с женой отправился в Италию, хотя чувствовал себя нездоровым, и врачи предупредили о негативном влиянии на него знойного климата. В Неаполе у супруги случился тяжелый нервный приступ, после чего у самого Баратынского обострились головные боли, от которых он часто страдал. На следующий день – 29 июня (11 июля) 1844 года Евгений Баратынский скоропостижно скончался. Тело его было перевезено в Петербург и погребено на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
В заключении – два слова о написании фамилии поэта. Можно считать, что оба варианта – и Боратынский, и Баратынский – верны: в современной ему печати стоит подпись «БАратынский», хотя в подготовленном самим поэтом сборнике «Сумерки» фамилия написана как «БОратынский». Этот же вариант стал чаще употребляться в последнее время. Однако, не в этом суть: главное, что стихотворения Евгения Баратынского хочется читать и осмысливать вновь и вновь…
Виктория ФРОЛОВА,
октябрь 2011