Вот, я один… верно мало Бога молили родные мне люди…
жили усердно, любили устало, верили, Бог их за то не осудит.
И уходили безликими тенями, освобождая жизнь от страданий,
милые, странные овцы заблудшие, не осознавшие суть покаяния.
Вот, я один, их посев и наследие, думою мучаюсь, знаньем убит,
зря сохраняю совесть последнюю… (может, Всевышний узрит).
Дерзкая правда, кому она надобна? Разве напеву слепца?
что во дерюгу сумы с тихой радостью принял сухарик хлебцА...
Жалкие песни Богу молитвами… вера в них, дескать, слышна,
из простоты недобитой с унылостью светит прорехой душа.
Как средь обмана стозвонного бранного слышать зерно святой чистоты?
зреют погонными метрами-ранами кладбища пустоты.
...Им на том свете воздастся?
Им, измордованным здесь?
Худшего святотатства не изобресть до днесь.
Я не один. Смеркается зимний короткий день.
Свет, раздвоившись, прячется в длинную тень потерь.
И терпеливо знают
все, в ком щемит душа:
медленно подыхает мёрзлою сукой зима.
Но в замороженном сердце,
жизнью, людьми, зимой,
клапан клекочет совестью, сдавленной слепотой.
Милое ли наследство... я донесу свой крест,
что ж что не верю с детства в Бога святую честь?
Вот, передумаю зиму, передожду весну,
встречу холодную льдину, душу ополосну...
мягко рассыплется бликами жизни хмельная струя,
страхи снесёт позабытыми, сказками не для меня.
Снова меня обступают родичи, песни мои,
совестью помогают или… дают взаймы.