Кузнечик-одиночество звенит
в моей ночи, скрывающей наивно
грядущий день, со мной играя в прятки,
заметившим давно ее хоронки,
ее повадки изучившим, как же:
бывали игры пострашнее этих
и появлялся черный префикс „по” —
небытия приставка к бытию,
что погребает корень и таких
еще до осязания живых.
И вот опять земные игры: ночь.
Границы . Расстояния. Пространство .
И рифма «прочь». И рифма «постоянство»,
ну что же, ночь, бери ее скорей,
меня бери удушливостью знойной —
Я дщерью тьмы тебя не назову.
Ты думаешь, что мы играем в прятки,
а я играю в поддавки с тобой
и втайне сам стремлюсь укрыть где втай
надежду, чтобы жизнь, твоя сестра,
моих ночных сокровищ не нашла.
И более того: сам от себя
я прячу их под утро, а потом
топлю остаток ночи в крепком кофе,
повязываю галстук и — туда,
где бытия вода прельщает нас,
и в триста шестьдесят бессчётный раз
со всеми вместе я в нее вступаю .
Нет, с жизнью я всерьёз играю в прятки,
я даже льщу ей: нет тебя прекрасней,
какие пёрышки, какой носок ...
и получаю сыр и сахар в срок.
И только изредка, когда она
фломастерами по небу аркаду,
в лазурь и в горы уперев её,
напишет легким взмахом на холсте,
тогда и я в своем смущаюсь сердце,
и вот, готов ей все простить за это
и выйти из хоронок: я нашёлся.