Т. С. ЭЛИОТ
(1888 – 1965)
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ТИГРИНОГО РЫКА
Тигриный Рык был бравый кот, и тем он знаменит,
Что был грубейший из котов, а попросту – бандит.
От Грейвсенда до Оксфорда он с баржей бороздил,
Что «Ужас Темзы» за собой он титул закрепил.
Манеры были у него от светских далеки.
Носил он драное пальто и, как мешок, портки.
На мир враждебный он косил подбитый левый глаз,
А где лишился уха он – про то отдельный сказ.
И содрогался Ротерхит от имени его.
На Хаммерсмит и Путни люд носился оттого,
Что, мол, опять Тигриный Рык сошёл со стапелей,
И ну! курятники латать, и запирать гусей.
И горе канарейке, что из клетки упорхнёт,
И горе пикинесу, что дорогу перейдёт,
И горе бандикутам из заморских кораблей,
И горе кошакам иных пород и всех мастей!
Он, тюркских и бирманских, без шерсти и в шерсти,
Персидских и сиамских, поклялся извести.
Особенно сиамских, чьё имя – легион.
Поскольку в драке с ними лишился уха он.
Но как-то летней ночью в беспечной тишине
БаржА стояла в Молси, качаясь на волне.
Сама природа пела, а месяц так сиял,
Что на баржЕ Тигриный Рык в сентиментальность впал.
Его помощник Шкурогром давно исчез в ночи. –
Он в «Колоколе» в Хэмптоне свои усы мочил.
И боцман Тыкобрутус был тоже не при нём, –
Он рыскал за добычею во дворике за «Львом».
Тигриный Рык сидел один и был заворожён.
Он всё вниманье обратил на леди Гриддлбон.
Его команда дрыхла по кубрикам, когда
Сиамские на джонках шныряли вдоль борта.
Он уделял внимание лишь леди Гриддлбон,
Которой был по-нраву с хрипцою баритон.
Что их могло тревожить в такой интимный час?
Но отражался лунный свет в сиянье тысяч глаз.
Всё ближе, ближе джонки кружили у бортов,
Но он того не слышал, не видел он врагов.
Дуэтом пели оба, в то время как враги
Сжимали крепко вилки и скалили клыки.
Джильберт подал команду, и ринулась на борт
Под звуки фейерверков толпа монгольских орд,
Оставив дружно джонки, сампаны и плоты,
Задраив плотно люки и перекрыв ходы.
Тут леди завизжала, но Джильберт рявкнул: «Брысь!»
Её как ветром сдуло, за нею не гнались,
Она не утонула. Кольцо сомкнулось вмиг
Там, где стоял на палубе один Тигриный Рык.
Враг наступал упорно в стремительном броске,
Рык отражал атаки, гуляя по доске.
Немало душ кошачьих сгубил Тигриный Рык,
Но всё ж был за борт сброшен, настал ему кирдык.
Как радовался Вэппинг от новости такой!
На Мейденхед и Хенли шли танцы день-деньской.
Крыс жарили на вертеле в Викторианском доке,
И праздник был объявлен на три дня во всём Бангкоке!
--
T.S.Eliot
Growltiger Last Stand
GROWLTIGER was a Bravo Cat, who lived upon a barge;
In fact he was the roughest cat that ever roamed at large.
From Gravesend up to Oxford he pursued his evil aims,
Rejoicing in his title of "The Terror of the Thames."
His manners and appearance did not calculate to please;
His coat was torn and seedy, he was baggy at the knees;
One ear was somewhat missing, no need to tell you why,
And he scowled upon a hostile world from one forbidding eye.
The cottagers of Rotherhithe knew something of his fame,
At Hammersmith and Putney people shuddered at his name.
They would fortify the hen-house, lock up the silly goose,
When the rumour ran along the shore: GROWLTIGER'S ON THE LOOSE!
Woe to the weak canary, that fluttered from its cage;
Woe to the pampered Pekinese, that faced Growltiger's rage.
Woe to the bristly Bandicoot, that lurks on foreign ships,
And woe to any Cat with whom Growltiger came to grips!
But most to Cats of foreign race his hatred had been vowed;
To Cats of foreign name and race no quarter was allowed.
The Persian and the Siamese regarded him with fear--
Because it was a Siamese had mauled his missing ear.
Now on a peaceful summer night, all nature seemed at play,
The tender moon was shining bright, the barge at Molesey lay.
All in the balmy moonlight it lay rocking on the tide--
And Growltiger was disposed to show his sentimental side.
His bucko mate, GRUMBUSKIN, long since had disappeared,
For to the Bell at Hampton he had gone to wet his beard;
And his bosun, TUMBLEBRUTUS, he too had stol'n away-
In the yard behind the Lion he was prowling for his prey.
In the forepeak of the vessel Growltiger sate alone,
Concentrating his attention on the Lady GRIDDLEBONE.
And his raffish crew were sleeping in their barrels and their bunks--
As the Siamese came creeping in their sampans and their junks.
Growltiger had no eye or ear for aught but Griddlebone,
And the Lady seemed enraptured by his manly baritone,
Disposed to relaxation, and awaiting no surprise--
But the moonlight shone reflected from a thousand bright blue eyes.
And closer still and closer the sampans circled round,
And yet from all the enemy there was not heard a sound.
The lovers sang their last duet, in danger of their lives--
For the foe was armed with toasting forks and cruel carving knives.
Then GILBERT gave the signal to his fierce Mongolian horde;
With a frightful burst of fireworks the Chinks they swarmed aboard.
Abandoning their sampans, and their pullaways and junks,
They battened down the hatches on the crew within their bunks.
Then Griddlebone she gave a screech, for she was badly skeered;
I am sorry to admit it, but she quickly disappeared.
She probably escaped with ease, I'm sure she was not drowned--
But a serried ring of flashing steel Growltiger did surround.
The ruthless foe pressed forward, in stubborn rank on rank;
Growltiger to his vast surprise was forced to walk the plank.
He who a hundred victims had driven to that drop,
At the end of all his crimes was forced to go ker-flip, ker-flop.
Oh there was joy in Wapping when the news flew through the land;
At Maidenhead and Henley there was dancing on the strand.
Rats were roasted whole at Brentford, and at Victoria Dock,
And a day of celebration was commanded in Bangkok.