…на кухне пили красное вино
из раритетных бабкиных бокалов
(о боже, тот чудовищный хрусталь…
из глыбы льда, наотмашь - ледорубом,
и то бы получилось и нежней,
и хрупче… просто, было не достать,
и бабка берегла их, как святыни).
Ты, раскрасневшись (от вина, смущенья?)
читал стихи, написанные мне.
(Какое счастье! Я тогда не знала,
что кровь-любовь поюзанная рифма,
свеча-плеча - ужасный моветон,
прескверный чтец легко испортить может
любое волшебство... к примеру, даже
«Рождественский романс» и «Пилигримов».
Я слушала тогда, не столько стих,
но голос твой… метался он, срывался
стремглав, как чайка с грозового неба
всё падал, падал, падал, падал, падал -
и перед черной, алчущей волной
вдруг крылья раскрывал… едва коснувшись
её, огромной, жадной, бесноватой,
вверх устремлялся… и, казалось мне,
какая-то неведомая сила
крушит бесшумно стены тесной кухни,
беззвучно давит бабкины бокалы,
и нас несет на кухонном плоту
в штормующее море…
а потом...
ты не дожил лет десять до того,
как я прочла «романс» и «пилигримов»,
как плакала над бродсковской тоской,
над Решетова светлою печалью,
над, над… но, знаешь, до сих пор
храню в коробке бабкины бокалы
и на листке тетрадном - этот стих.
Но голос, голос… как беззвучны вещи
без голоса любимых мертвецов…