Я расскажу.
Мир был теплым и молодым.
Тополиный пух выгорал во смог, в тополиный дым.
Мы взрослели быстро, что было — мёд, превращалось в медь.
Это все, чтоб выжить, душа моя. Чтобы не сгореть.
Мы учились видеть, где в сердце мира проходит шов,
мы умели чуять оттенки камня и запах снов,
мы могли часами сидеть во ржи, обратившись в слух.
Тополиный смог, тополиный дым, тополиный пух.
Когда мир состарился, мы состарились вместе с ним.
Тополиный пух выгорал во смог. В тополиный дым.
А когда с рассветом погасли тихо костры в полях,
нас осталось двое на пепелище: лишь я и я.
Иногда я думаю о всех тех, кто сбежать не смог.
Пред глазами все еще пыль, костры, тополиный смог,
тополиный дым, середина мира, там рвется шов.
«Хорошо, пожалуйста, пусть все кончится хорошо».
Солнце плавит сталь, то, что было — мёд, превращая в медь,
разрывая с визгом железа в клочья златую нить.
Те, кто могут петь, остаются тихо стареть и гнить.
То, что было гнилью, теперь встает, начинает петь.
И, хотя мы живы, но каждый третий вполне слепец,
годный только выть и на месте шва оставлять рубец.
Нас осталось двое на пепелище: лишь я и я.
Впрочем, это сказка. Всего лишь сказка, любовь моя.