Она назвала ребенка Элвисом,
Чтобы компенсировать то, чего не было у его отца.
Немного царственности влить в кровь,
Окрестить мокрый лоб поцелуем,
И если сбруя – то роскошная сбруя,
У всех игрушечных лошадок
И если солдатиков, то много солдатиков,
И чтобы абсолютно любые
Сражения могли разыгрываться.
У луны в эту ночь словно нет кратеров,
Она белёсая смотрит сверху,
Пока художник считает пожитки,
И оставляет поцелуй на крохотном лбу,
Ты его чувствуй, запомни,
Он всецело твой и я им живу.
Ему не хватало манер, ей же – красок и холстов.
Рисовать приходилось на стенах,
Коробках, обрывках листов.
Иногда рисунки скрывало белье,
Что она стирала по воскресеньям.
Но всё забывалось, когда она говорила: «мое»,
Склоняясь над колыбелью.
Ей вспоминается всё гудящей каруселью,
Скрипучей, пугающей, круглой,
И как они валялись в снегу,
Играли со спичками на крыльце,
Оставляли свои метки на цветочной пыльце,
И когда она сказала «Я больше так не могу»,
Разорвала хосты, и сняла обои.
Маленький Элвис, краски, старая сумка.
Им было очень больно, им обоим.
Впоследствии много смеялась над этой шуткой, -
Ведь ее сын не мог попасть ни в одну ноту,
Ни один аккорд не просился в гости,
Не стучался в окно.
Когда светает, и когда почти светло,
Она считала годы на своей коже,
Краски тогда становились мутными,
Да и она сама тоже.
И когда за окном полощет прохожих,
Когда капли бегут по стеклу,
Она вторит кисточкой на бумаге
«Я всё сумею и всё смогу»,
И слушает тихое дыхание из колыбели,
И оно ее сильнее, чем солнце греет.
Так оно ее греет.