Чужое, всё чужое:
и этот город в белом,
и ярмарочный шум, и эти лица.
Выбрасываю в Волгу последний «парабеллум»,
теперь – ни застрелить, ни застрелиться.
На льду чернеет катер с флажком на полубаке,
вдоль берега невестятся рябины,
у пристани скучают бездомные собаки:
свернулись и друг другу греют спины.
А снег настолько мелкий, как будто кем просеян,
как будто измельчён каскадом лезвий.
В далёком «Англетере» позавтракал Есенин,
сегодня он живой и даже трезвый.
Скажи-ка мне, Серёжа, как выжить в этой стае,
в которой нет ни господа, ни чёрта –
повылакали душу, как миску опростали,
а Волга…
да куда ж она течёт-то?!
Стоит она, Серёжа, и что ни день, то *лядки;
я слышу ежедневно этот шорох –
под приторные речи, под студень из стерлядки,
под пресную любовь на тренажёрах.
Порвать бы этот город, да он не нарисован.
Простить бы, да уму непостижимо,
как можно в этой клетке с несмазанным засовом
не вспомнить про качаловского Джима.
Взаправдашнюю верность не чешут на помостах,
и впалые бока линяют сами.
Мертвы мои собаки, собаки девяностых,
с большущими горячими носами.
2012г.