Мое детское знание о человеке с гранатой в руке
Было лишено страха за родину.
Только вы томили меня,
Только ваше уродство гордого
Занимало, давило, мяло теплые семилетние косточки,
Будто бы это у вас не от отцов ваших отцов,
А от бессердечной прочности.
Танковости бронемашиновой.
Мальчиком бегал между шинами,
Мальчиком слушал о храбрости часового,
Мальчиком были приложены все усилия,
Чтобы мальчика больше не стало,
Чтобы вырастить военнопленного
Такого большого в себе и усталого,
Чтобы фуражка с гербом синяя никогда на глаза не спадала!
Как еретику безбожники,
Кажется, вашему богу измена
Это всего лишь не выстрелить.
Кажется, вас на коленях просили матери,
Выпустить их сыновей,
Не заставлять отжиматься на трупах,
Не учить премудростям превращения в минные мирных полей…
Мои детские сны о человеке с гранатой в руке, никогда не знавшем счастья, кажется, все сбылись.
Я доила их с восторгом парного знания,
Я давала себе иногда побыть им,
Мужчиной, ждущим своего наказания.
Это все в отместку за сердце, стучащее в голове:
Я придумала себе военного, который не гладил кошек.
Отняла у него семью и любовь к земле и вложила в рукав ножик;
Он растерянный и душевнобольной, он как ласточка – с земли не взлетает...
Только иногда берет выходной и не в живое, а в мертвое небо стреляет, разрисованное серой стеной.
Мои глаза – раздавленная ежевика.
Что же вы сделали, Человек в погонах!
Я готова была смотреть в пустоту вашего лика,
Я готова была к тому,
Что этот день похоронят.
На моих детских руках.
А вы кутались как ребенок,
Поджимая края рукава,
Наклонялись ниже и звали:
«ты была не права,
ты
была
не
права…» –
Пуганую, бездомную, кошку.
И она шла.
Чувство своей прокаженности знанием счастья поднимается и поет.
Чтобы узнать, как умирает чужое сердце, нужно убить свое.
Мне не уснуть теперь.
Я буду думать, что все обойдется,
Обойдет вас стороной.
Вы не убьете себя,
Вы будете только стрелять на поражение.
Когда военный гладит кошку,
Это
Прощение.