Автор скульптуры - Х.Асадулаев. "Танец Каспийских волн". бронза.
От переводчика
С Хизри Асадулаевым я был знаком около десяти лет (редактируемый мной журнал «Немига литературная» в свое время даже поместил о нем пространный материал). Мы во время редких встреч на ходу перебрасывались словами о чем угодно,
но только не о его поэтическом творчестве. Да и слава о нем шла прежде всего, как о самобытном скульпторе, графике, живописце, потом еще — и о композиторе, блестящем исполнителе собственных песен. А вот поэтический дар Хизри оставался как бы в тени его других многочисленных талантов. Все резко изменилось, когда в перерыве очередного поэтического вечера Х. Асадулаев подошел ко мне и попросил посмотреть сделанный одним из белорусских поэтов перевод его небольшой поэмы. На предмет возможной публикации произведения в «Немиге…» Перевод мне не понравился, показавшись весьма поверхностным, о чем я и сказал автору. Но сама фактура произведения потрясла. И я попросил Хизри специально для меня сделать подстрочник с его родного каратинского языка — одного из древнейших языков многонационального Дагестана, который Х. Асадулаев холит и бережет, даже проживая не первое десятилетие в Беларуси. Мои предположения подтвердились.
Несмотря на почти полное отсутствие родства каратинской речи с русской поэтической традицией, именно поэзией были пронизаны строки трагической истории спасения советского солдата-каратинца в годы войны немецкой девушкой. Истории, переросшей в любовь, одолевшую все преграды. И я, отложив на время в сторону работу над переводами античных поэтов — Овидия, Вергилия, Горация, Сапфо, загорелся желанием попробовать донести до носителей русской речи всю прелесть поэмы Хизри. Работа захватила настолько, что я и не заметил, как за бессонной работой пролетели ночь, затем следующий день… После второй бессонной ночи работа была закончена. Так родилась «Горская быль». Я тут же, не утерпев, прочел ее
по телефону автору, который в тот же день примчался ко мне, чтобы посмотреть текст глазами… Мы оба читали произведение своим близким, вскоре Хизри прочел поэму и на белорусском радио. И каждый раз в глазах достаточно искушенных слушателей стояли слезы. Произведением заинтересовались различные интернет-порталы, а следом — и печатные издания.
И тогда мы, не сговариваясь, решили дерзнуть еще раз, замахнувшись, на сей раз не на одно произведение, а уже на целую книгу поэзии. Тем более что, чем глубже я проникал в творчество поэта, тем больше находок для себя обнаруживал. Гамзатовская мудрость (Расул Гамзатов — был при жизни непререкаемым авторитетом, старшим товарищем молодого художника) соседствует
с афористичностью, заставляющей вспомнить самого Омара Хайама. Автор родился в горах, где в облике скал застыла сама Вечность. Такой же незыблемой уверенностью в правоте добра и неизбежной его победе над злом пронизаны многие четверостишия автора, каждое из которых порой являет собой маленький шедевр:
Не поддается узел на веревке? —
Разрежь его одним движеньем ловким.
Но острого кинжала будет мало,
Когда судьба нам узел завязала.
Или такое:
Как нелегко на жизненном пути
Призвание к свершениям найти!
Не дай вам Бог понять на склоне лет —
Призванье есть… Да вот свершений нет…
Проникновеннейшие строки посвящает Хизри матери и отцу, с физически ощущаемой болью говорит об уходе из жизни своего великого наставника Расула Гамзатова. И в то же время, свято храня и сберегая национальные традиции Дагестана и родную каратинскую речь (о Карате у поэта написан целый цикл наполненных сыновней любовью стихов), не может не отдать дани Беларуси, ставшей для него второй Родиной, а для троих его детей — первой…
Интересы поэта чрезвычайно широки — он постоянно стремится понять, что же все-таки происходит с человеком в современном мире, почему тот все дальше отходит от настоящей культуры:
Давно я — художник,
Давно уже выросли дети,
Но часто тревожит
щемящее чувство
вины —
Вдруг прав был отец, и сегодня
«мазюкалки» эти
В жестокое время опять
никому не нужны?
Можно еще много цитировать и цитировать строки поэта, но не хочется лишать русского читателя удовольствия самому познакомиться с произведениями основоположника современной каратинской литературы.
Анатолий Аврутин,
главный редактор журнала «Новая Немига литературная»,
член-корреспондент Российской Академии поэзии
и Петровской Академии наук и искусств
__________________________________________________
--------------------------------------------------
***
Я слышал много разных языков
И много удивительных наречий,
Но дорогие звуки отчей речи
Понятны и когда не слышно слов.
Земля отцов
По отцовской земле столько верст безустанно
протопав,
В суете серых будней поняв, как страшна суета,
Я заметил не раз – много было великих потопов,
Смыло целые страны, но так же стоит Карата.
Научился дружить… И мой самый надежный товарищ,
Стоя вместе со мною у древних кладбищенских плит,
Удивленно изрек: «Столько было великих пожарищ,
А твоя Карата, молодея, в огне не горит!»
Знаю, много аулов исчезло и горных селений:
То война, то пожары, то скалы трясутся – беда!
Но на отчей земле будто не было землетрясений
И, Всевышним хранимая, гордо стоит Карата.
И когда засыхали поля и не знали соседи,
Чем кормить в лютый голод своих разнесчастных детей,
В Карате находилась хоть горстка какой-нибудь снеди,
И беда отступала в безудержной злобе своей.
Отчего ж так ведется, что вечно здесь всё – честь по чести,
Что здесь дышится вольно и хочется снова вздохнуть?
Каждый мыслит свое… Но давайте подумаем вместе,
Если думают вместе, скорей проясняется суть!
Может быть, потому, что все люди – из разного теста,
И когда для гнездовий себе выбирали места,
Побродив по земле, предки выбрали райское место,
Каратою назвали… Не в этом ли есть правота?
Ну а если враги к Карате приближались со злобой,
И бряцали оружием… Помня про горскую честь,
Поднимались мужчины:
«Травинку здесь тронуть попробуй!..»
Как один поднимались… Секрет, может, в этом и есть?
А красавицы наши?! – Нет женщин нежней и вернее,
Что очаг сохраняли со скорбною складкой у рта.
Пусть заботы сгибали их хрупкие плечи и шеи,
Только пламя не гасло… А в этом и есть правота!
Каратинский язык, на обычаи предков помножен,
Пронесли сквозь века, а в нем слово высокое:«Честь!»
Нам родимое слово в беде и в удаче поможет,
Только помни его… А секрет, может, в этом и есть?
Все три тысячи лет каратинцы характер ковали
И не знали позора… И в Лету струилась вода…
Старики, уходя, молодым свою честь завещали –
Так идет сквозь столетья…А в этом и есть правота!
Снова ветер шумит… Снова звезды гуляют по крышам.
Снова аист приносит в селенье счастливую весть.
Так давайте же мы и потомкам об этом напишем -
Больше нету секретов, лишь память и Родина есть!
***
На языке восторга и любви
Ты – Франция моя, моя Венеция.
Строений римских ближе мне твои,
А древностью равна ты Древней Греции…
Ты все в себя вобрала, Карата…
Во Франции мне некого любить,
В Италии себя изгоем чувствую,
А Греция сама порвала нить
С поэзией античной, златоустою.
Ты этих стран превыше, Карата…
***
Где радуется сердце больше глаз?
Лишь в Карата, где воздух чище света,
Где Красота над Мудростью воздета,
Где видишь сердцем в сумеречный час.
Гляжу на небо, будто в гладь пруда
И в темный пруд гляжу, как будто в небо.
Нет ничего вкуснее корки хлеба,
Когда одарит хлебом Карата.
Здесь колыбель моя средь черных скал,
Мой оберег от сумрачности мира.
Вовек не сотворял себе кумира…
Ты – мой кумир, родная Карата!
***
Немало я песен пропел и прослушал,
Немало запало их в сердце и душу.
Раздольная, звонкая, плачет и льется –
Конечно же, русскою песней зовется.
Усталость снимала, печаль отгоняла –
В тот миг белорусская песня звучала.
Задорно смеялся, забыв про седины,
Под песню, что с вольной пришла Украины.
Казалось, что нету на свете чудесней
Молдавской – азартной, пленительной песни.
На миг заставляли забыть о разлуке
Грузинской мелодии страстные звуки.
Как будто бы жизнь начиналась сначала,
Когда здесь армянская песня звучала.
Глядишь, рубцевалась сердечная рана
Под песню прекрасного Азербайджана.
И мудрость являлась, рассвета прелестней,
Коль мир озарялся арабскою песней.
Казались не страшными горные спуски
От песни испанской, от песни французской…
Но только в одной моей жизни начало –
В той горской, что в детстве под пандур звучала.
Жажда
Всё рвусь, но лишь напрасно рвусь –
Порой мне жутко, --
С душой на пару нахожусь
В плену рассудка.
Еще бы дерзости чуток,
Чтоб росной ранью
Вдруг сделать маленький шажок,
И ты – за гранью.
Ты выше догмы и ума,
И всех смятений.
На миг – ты истина сама,
На миг – ты гений.
Маме
Даже песня конечна, как строчка ни лейся,
Даже скалы конечны, конечна волна…
Было два у меня дорогих «эдельвейса»,
Были мать и отец… Нынче мама одна.
Два цветка друг на друга всю жизнь опирались,
Провожали детей за отцовский порог.
Но вдруг охнул один – без отца мы остались,
Следом охнул другой в страхе: «Не уберег…»
И закрыл мой отец свои ясные очи,
Утопил в горной речке от счастья ключи.
Одиноки мы все… Только мать – одиноче,
Одинокий цветок в одинокой ночи.
Одиноко нести одинокое тело,
Одиноко мести одинокий порог,
Больно видеть мне, мама, цветок пожелтелый,
Одиноко твердящий, что он одинок.
Ты вели – эдельвейс окроплю я водицей,
Окуная лицо в золотой аромат.
Только, мама, болеть и стареть – не годится…
И прости, если в чем-нибудь я виноват.
Ты растила плоды – мое сердце взрастила,
Ты учила меня: «Ничего не таи!..»
Ослабела?.. Возьми же сыновние силы,
Эти руки сыновние – тоже твои.
Нет красивей тебя! И добрей тебя нету!
Пусть я, мама, в другие уехал края,
Для меня нет на свете дороже планеты,
Чем любимая, тихая мама моя!
Если что, прибегу… Головою повинной
Припаду, добротой твоей очи слепя.
Чтоб вовек не сработались чудо-рубины –
Те, что в ходиках сердца скрипят у тебя…
Письмо отцу
Ночь. Бессонница. Месяц над крышей…
О отец, ты ушел молодым.
Но услышал меня… Но услышал…
Так давай с тобой поговорим!
Только стоит средь ночи проснуться –
Я к тебе уже в мыслях лечу.
Как хочу я к тебе прикоснуться,
По-сыновьи прижаться к плечу!
Рассказать, улыбаясь повинно,
Что прибор твой и кресло стоят
И на свадьбе у младшего сына,
И в дни прочих торжественных дат.
Что седею, я тоже седею,
И летами равняюсь с тобой…
Только с каждой минутой роднее
Всё, чего ты касался рукой.
Ты ушел, не обмолвясь ни словом,
Что уходишь, что счастью – конец…
Ночь… Бессонница мучает снова…
И мне некому молвить: «Отец…»
***
О высоком мечтал,
И мольберт водрузив на треножник,
Я не слушал отца
и не слушал советов семьи:
«Работа – учитель, работа – кузнец и сапожник,
А разве работа – «мазюкалки» эти твои?
Но что-то будило,
Волной подступало под горло,
И нес по стремнине меня
вдохновения чёлн.
Искусство вливало мне в сердце мелодию горна,
И в формах летучих являлась мелодия волн.
Какой там Бертольдо,
Какой там еще Гирландайо?..
Но жажда познания – это превыше всего.
И если сегодня, седея, я что-нибудь знаю,
То лишь потому, что тогда я не знал ничего.
Давно я – художник,
Давно уже выросли дети,
Но часто тревожит щемящее чувство вины –
Вдруг прав был отец, и сегодня «мазюкалки» эти,
В жестокое время опять никому не нужны?
Осень
Кружатся листья, нехотя летя,
Тропинки сада ржавью устилая.
Беру листок… Зазубринка у края…
О, старец-лист, недавний лист-дитя…
Как всё похоже!.. Люди и листва…
Тот крепок был, да вот сорвался рано.
Другой иссох, весь в трещинках и ранах,
Но держится, хоть сил – едва-едва…
И мой отец – упавший рано лист,
В другом листочке зрится профиль мамы.
О, сколько их!.. Покладисты… Упрямы…
Срываются, под ветра долгий свист.
Листочек слева – кажется, мой брат…
Двоюродный кружит чуток правее.
И, устилая парки и аллеи,
Родных и близких образы летят.
Вот с этим я за партою сидел,
А с тем на танцах в юности подрался.
Тот мрачен был… А этот все смеялся…
Тот сдюжил всё… А этот не сумел.
Кто песни пел, да так, что шла молва,
Кто тыкал в небо тощими перстами…
Мне чудятся могильными крестами
Безлистые, больные дерева.
И я – листок… Пока – живой на вид,
Но помню, что иссякнут силы в теле.
Они уже на землю полетели,
А мне все это только предстоит.
Петербург
Чуть приехал в Питер –
Шумно, маята.
Глядь – знакомый свитер,
Друг из Карата.
Как не повстречаться –
Удаль в голове?
Холодно купаться
В ледяной Неве.
Ресторан осенний,
Тени между плит.
Чудилось – Есенин
Рядышком сидит.
И шептал, робея,
Как полунемой:
«Александр Сергеич,
Стих примите мой…»
Денег нет… Прореху
Прячу под плащом,
Зная, не уехав,
Что вернусь еще…
***
Береза в шали полинялой
Старухой выглядит усталой.
Скосились, выгорели травы –
На осень нет у нас управы.
Леса пусты и редкобровы…
Мы тоже в спячку впасть готовы.
Забыв, под ливни и раздоры,
Что счастье – жить в любую пору.
Перевел с каратинского языка А.Аврутин
Еще о многом другом в книге "Проблески таинства"