ЛЕВ АННИНСКИЙ
КРЕПОСТЬ КОРЕШКОВ
Хокку
Можно нанизывать
Cколько угодно.
Но сколько можно,
Удержать...
Корешков
Валерий Корешков (по – литовски – Корешковас) – фотохудожник, расцветший
в 60 – 70 – е годы в ограде знаменитой литовской школы.
Я узнал и оценил его работы, когда в начале 80 – х писал об этой школе книгу.
Но ни слова не сказал о нём в той моей книге, на что у меня были некоторые причины.
Дело в том, что литовская фотошкола интересовала меня как место выращивания национального самосознания. Этот процесс мощно и разнообразно выявлялся в работах Суткуса и Мацияускаса, Ракаускаса и Кальвялиса, Пожерскиса и Шонты...
Корешков был как бы вне той почвы и вне той нации; он у меня ассоциировался скорее с русским озорством, чем с литовской основательностью.
Его классическая работа (ставшая чем – то вроде его визитной карточки, или,
как теперь сказали бы, брендом) – огромный белый медведь, подпрыгнувший, чтобы достать висящее на дереве лакомство – не вёл меня в глубины национального сознания, а норовил взлететь вверх... но не к небу и не в бездну (куда я бы за ним с любопытством последовал), а именно за лакомством.
И потом: какие белые медведи в Литве? Они и в России – то прописаны, наверное, как родственники бурых, а те – по аналогии с воображаемым русским характером (лень, спячка, горячка, широта души, проломный напор, покаяние и т.д.). А тут – цирковой какой – то медведь. Легкий, летящий... и одновременно массивный, тяжелый, непомерный – не поймёшь, как это он оторвался от земли... ах, да, за лакомством.
Короче говоря, остался у меня Корешков за рамками школы, но в крепком контексте ассоциативной памяти.
И потому, когда он спросил меня, не напишу ли я предисловие к его сочинению, я, для порядка поторговавшись (рынок всё – таки), согласился, что называется, не глядя.
Теперь гляжу: фотомастер, ставший издателем, вильнюсец, который последние 25 лет большую часть Времени проводит в Москве и Мире, младенец военной поры (год рождения 1941– й), доживший до свободы от тоталитаризма то ли к 50, то ли к 60 годам (в зависимости от того, что считать свободой), предстал в своей книге мастером... хокку.
Выбор этой японской поэтической модели свидетельствует о чутье литератора; дело не только в изяществе жанра, дело в той свободе, которую он обещает продемонстрировать, воспользовавшись этой моделью.
В соответствии с нынешними правилами «хорошего тона» (в данном случае лучше сказать «плохого») он заранее извиняется за «вольности» и «ошибки», то есть за слэнг и за стриптиз, духовный и физический.
Напуганные, мы и впрямь ждём чего – то демонстративно кощунственного, за гранью приличия и... с облегчением обнаруживаем, что стриптиз физический не выходит за пределы совместной выпивки – с упором не на безобразия в расхристанном виде, а на живительный утренний опохмё'л и нормальную, слава богу, закуску. Стриптиз же духа прикрыт тем, что неприличные слова всюду заменены отточиями, так что иногда строка состоит из одних точек, без всякого, впрочем, шарадного отсыла к Исаковскому («догадайся, мол, сама»).
Впрочем, и шарадные отсылы случается, например, к Есенину:
Шаганэ ты моя
Шаганэ.
Шугану я тебя,
Шугану...
А что, очень славно.
И всё – таки не эти кунстштюки* составляют главный интерес корешковского «Стриптиза», а спрятанная в нём драма. Драма эта – не совлечение покровов, а перемена мест и обретение почвы.
Катит автор по римскому шоссе, беседует с таксистом.
Тот обнаруживает неожиданное знакомство с литовскими реалиями:
– А – а, Сабонис, Марчюлёнис!
В 1997 году фамилии этих знаменитых баскетболистов ещё не выветрились из памяти европейских болельщиков.И ещё Чюрлёнис, – добавляет коварный автор.
Этого баскетболиста я не знаю, – попадается на крючок честный таксист, – но если он как Сабонис и Марчюлёнис, то... уважаю.
Однако этот фокус – ещё не главное испытание для наших чувств. Главное – разговор с другим итальянцем, уже не в такси, а в типографии (куда, видимо, и приехал на такси Корешков, чтобы договориться об издании альбома Чюрлёниса).
Не знаю такого художника, – говорит и этот честный итальянец. – Верю тебе, что Великий, Но ты скажи мне:
где в России находится эта Литва?
О господи, подумал я. Хорошо ещё, что подобную глупость, от которой может позеленеть любой литовец, сморозил римлянин, а не какой – ни будь наш сибиряк или, чего доброго, ещё и москвич, – не избежать бы ему клейма оккупанта и тоталитарного насильника.
Ладно, на сей раз, пронесло. Но проблема – остаётся.
Корешков формулирует, заявляя своему литовскому приятелю:
«Я живу в мире, а ты в Литве!!!»**
(Три восклика – обычный сигнал, что хокку завершается).
*Кунстштюк – немец. – проделка, ловкая штука, фокус.
**Лев Александрович получил для рецензии рукопись «футуристического порядка», которую оный Корешков издал тиражом 500 именных комплектов. Из них, 400 первых и последних комплектов выставил на «продажу – обмен на деньги в виде интеллектуальной взятки для VIP персон», в магазине «Москва», что на Тверской, в отделе эксклюзивных изданий (с 15.12.2011 по 15.01 2012).
Купи,
Не хочу…
(ремарка автора «Стиший)
Перебравшись в Москву, гражданин мира следующим образом повернет этот афоризм, сидя перед телевизором и глядя репортажи с европейского футбольного первенства:
«Русские поехали Родину защищать, а европейцы... в футбол играть!!!»
Тут у меня вопрос: а литовцы – тоже в футбол играть?
Или всё – таки Родину защищать, но уж не необъятный нерушимый Союз, а свою маленькую Литву? А может, прав был Ландсбергис, когда в 1988 году, оставив любимого Чюрлёниса, возглавил сепаратистов и не успокоился до тех пор, пока не выскочил из московской клетки на европейскую свободу?
Он в Европарламенте ведь не в футбол, играет, он представляет Литву.
Родную.
А Корешкову она уже не родная. Там теперь литы, за них литовцы душу заложат, а у него что?
Из зала:
Представьтесь...
Не литовец
Не русский
И даже
Не еврей.
Так себе
Былинка в поле
Валерий Корешков,
Издатель...
«Издатель»... В 1988 году, на заре «Саюдиса», никто ещё не числил его издателем, а знали как знаменитого фотографа. Тогда Ландсбергис спросил, почему столь «талантливый объектив» не фиксирует «исторические события» (имелось ввиду, разваливание Советского Союза).
Корешков ответил: отныне я не фотограф, я – издатель.
А подумал, наверное: «Никто не знает, Время это или межвременье.
Это ещё надо пощупать».
Ландсбергис – то пощупал, после чего и полетел в Брюссель.
Корешков, нащупывая почву, полетел... то ли вверх (как тот медведь?), то ли вбок... одним словом, в Россию.
– Ты зачем сюда приехал? – спросил его знакомый московский фото – кино – критик.
Ответ:
«Я приехал не за славой, не за деньгами, а в поисках душевного спокойствия!!!»
Это – если, в сверхзадаче радость. А если – печаль, которая, как выясняется, неотвратима? Большой дождь возникает как проблема, когда нет большого пожара, то есть дом не сгорел от молнии, что случилось бы, если б громоотвод не сработал.
«В большом пламени меньше возможности... обжечься».
Вот это уже почти по – нашенски.
Всё учтено: русская широта, русская бесшабашность, русский задний ум, русская воля, бурлящая под русским же волевым (но дырявым) прессом.
Надо понимать ситуацию!
В России
Ничего нельзя.
Но Всё,
Можно...
Надо только понять, что «у русских есть Душа».
Как?! А разве деньги, рынок, базарное политиканство не сожрали у русских их пресловутую Душу?
Нимало! – отвечает Корешков и аргументирует:
«Времена Добужинского, Бенуа, Рудомино в России
продолжаются, несмотря на Время Денег».
Интересно подобраны имена, символизирующие русскую Душу, – они не вырастают из толщи русской жизни, загадочной и непрозрачной, а вырисовываются по контуру, очерчивающему Россию из Европы.
Добужинский, «мирискусник», стянувший своими штрихами Достоевского и Андерсена, Бенуа, тоже «мирискусник», очертивший Россию через европейский «век восемнадцатый».
Рудомино – основательница Всесоюзной Государственной Библиотеки
иностранной литературы...
Триумвират, уводящий Россию из Времени Денег (Желтого Дьявола и т.п.) в мир европейского одухотворения. То, что эти фигуры (первые две) стилистически изысканно – декоративны, тоже понятно:
Корешков художник, чувствительный к стилистическому изяществу.
В данном случае три восклицательных знака, венчающие у Корешкова хокку, хорошо оттеняют это самое спокойствие.
Но как тут будешь спокоен, когда еще Энгельс припечатал:
«Ни одна революция в Европе и во всём мире не может достигнуть окончательной победы, пока существует теперешнее русское государство».
Вопрос: нужна ли теперь миру окончательная победа революции и не помешает ли она играть в футбол на мировых первенствах?
Может, поискать у Энгельса другое хокку? Насчёт того, что и для России наступит время какого – то и пока ещё неясного и спорного, но великого назначения?
«Что такое Россия на этой земле?»
Вообще – то с такими вопросами лучше обращаться не к основоположникам научного коммунизма, а к пастырям духовным. Например, архимандриту Свято – Троицкой – Сергиевой лавры – Феогносту.
Владыка
А что если
Россия
Громоотвод,
На этой земле...
Феогност, немало помедлив, сказал:
Наверное,
Вы правы Валерий...
Интересно, однако: какие ожидаются в этом мире регулярные и бесконечные грозы, чтобы возникла нужда в таком громоотводе, и чтобы целая страна была отдана под удары стихии.
Не опасно ли в таком случае перебираться из маленькой Литвы (где тебя уже на второй день после отъезда «забудут») в непомерную Россию (где тебя и на второй год пребывания – «не знают»)?
Неужто безопасности ищет существо, перебегающее из – под маленького зонтика под большую крышу?
И ведь знает, что теряет:
«Иногда маленькая капля приносит больше радости, чем большой дождь!»
Главное – вопрос, исстари мучающий европейцев при взгляде на русских: что в России декорация, а что – реальность?
Наполеону хотелось «поскрести русского» – вдруг там татарин? Иностранец эпохи Кюстина читал российские вывески и соображал, что это: а вдруг только вывески, за которыми таится все та же беспросветная дикость?
Корешков переворачивает зеркало: а что, если эта самая дикость – только вывеска, прикрытие, внешний декор, а внутри там спрятано... что же?
«Я знаю тридцать шесть языков, но хамство слышу только по – русски».
А если в тридцати пяти случаях ты его не слышишь, то не оттого ли, что там и нет того контраста, когда надо вслушиваться, чтобы пробиться из слоя в слой, из декоративного – в потаённый, как в России?
Тут уж только вживаться. Если угодно, «обрусевать».
Ещё одна вывеска:
«Русского легче убить, чем заставить работать».
Понятно, почему Корешков жалуется: он – то именно и пробует «заставить работать» – то есть издавать роскошные коллекционные альбомы, вроде «Русские иконы в драгоценных окладах».
Но что верно, то верно: заставить русского человека работать можно лишь при том условии, что он захочет работать – решит это сам в глубине 'души; в противном случае наткнёшься либо на услышанное Корешковым хамство, либо на лукавство, которое тоже описано – в следующем эпизоде:
«Иду по – Поварской в Литовское посольство.
В руке: чёрная сумка, плакат, завёрнутый в полиэтилен. Останавливают милиционеры. «Что несёте?» – «А что сейчас можно нести? В сумке тротил, пластид с запалом... Видите?» – «Какое посольство будешь взрывать?» – «Литовское!» – «Ну, тогда проходи!!!»
«В то время в Москве прошла серия террористических актов», – поясняет Корешков, опасаясь, как бы мы не приняли анекдот за правду. А правда состоит в обострённом чувстве русской реальности, где анекдотом прикрыта потаённая беззащитность.
Анекдотичность русской жизни – это середина, цивилизационный её уровень; правда же – в безднах: верхней или нижней.
То есть: или ввысь, или вглубь.
«Русские годятся или в космос летать, или улицы подметать!!!»
Насчёт космоса – правильно. Туда и «поехали», когда сил хватало. До Бога не долетели.
Но хоть Бога не допрыгнет русский медведь, но на дыбы встанет, на цыпочки, на ходули какого – нибудь заёмного «коммунизма». Лишь бы от земли оттолкнуться.
А вот насчёт улицы – типично западная аберрация. Это в Голландии улицы моют и метут с удовольствием, или в Литве, там, где она не обрусела.
А в России... Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» усовещал соотечественников: пора каждому научиться мести свой кусочек – улицы!
Не получается. В России надо ещё сначала улицы построить, а прежде просеки пробить в чащобах немеряных, а ещё до того с медведями в чащобах как – то ужиться.
У Корёшкова медведь вроде приручён. Оно из ограды прыгает. Вверх!
Но: «Кто поднялся на цыпочки, не может долго стоять». (Конфуций)
Так и стих его – хокку – вверх прыгает, в философские выси, но японского изящества не удерживает, потому что тянет его вниз реальная земная тяжесть.
Возникает интересный поэтический эффект: чисто русское противостояние рая в земном устроении и ада души при таком устроении; или: рая души – при адской неустроенности земного существования.
«Если вы хотите найти Рай в небе, найдите сначала его на земле», – сопротивляется Корешков.
В конце концов, он отдаётся завораживающей русской некрофилии:
«Кладбище – это бездонный Колодец жизни...»
«Чтобы найти День, надо его потерять...»
«Всё, что Человек мог потерять, он потерял при рождении...»
«Отправляясь в путь, Себя не забудь...» – этот афоризм особенно интересен
в контексте вечной русской тяги на край света.
«Мы ищем Прекрасное за долами и морями, а ведь Оно за окном...» – отлично! Заодно можно посмотреть, выметена ли улица.
«У порога кафе...» – космический русский Порог, увековеченный когда – то Тарковским в финале его «Соляриса», неожиданно совмещается у Корешкова с патентованным прибалтийским комфортом; куда ни свернёшь – вход в кафе.
Пожалуй, я разверну этот эпизод полностью – в нём все:
почва и полёт, укром и ветер, асфальт и корни:
У порога входа в кафе
Пробился росток клёна
Башмак ехал
Прямо на него.
Но подул ветер
Башмак проехал,
Мимо...
Даже то, что едет мимо, помогает поэтическому прорастанию.
Если корешок крепок.
Лев АННИНСКИЙ
P.S.
Важен не Шекспир.
А комментарий,
К нему...
Александр Соколов
Пост скриптум к статье «Крепость Корешков».
Через два года неутомимый Корешков попросил меня посмотреть афоризмы, добавленные им к книге, и сказать, что в его мироконцепции изменилось.
Я посмотрел. И говорю, что если и переменилась почва, от которой отталкивается его взлетающий медведь, то неизменно угощение, за которым он прыгает.
Это угощение – истина, раскусываемая в то мгновенье, когда звучит строка в стиле «ХОККУ».
Урывками в Москве
Я видел Жизнь.
И как всегда
Я Ею,
Восторгался...
Любовь моя,
Жизнь...
Значит, Москва не исчезла в «рынке» буржуазности и «базаре» гласности?
А опасность была ...
У сильных
Зла не бывает.
Бывает,
Необходимость...
Отрадно узнать это от вильнюсца, привыкшего слышать, что медведь только и берёт силой.
Кто спрыгнул
С поезда
То уже,
Не полетит...
Это про что?
Про Литву, спрыгнувшую с советского поезда?
В таком случае не соглашусь.
Полетит.
Но по новой,
Траектории...
Когда Дух плотен
То Плоть,
Не существует...
И какое тело выдержит
Если Дух,
Упал...
Так это не Тело медвежье прыгает на знаменитом фото?
Это Дух взлетает?
В таком случае – от имени Русского Медведя – спасибо!
Аннинский Лев Александрович.
Литературный критик и публицист.
Был широко читаем в 60 – 70 – 80 – е годы.
Затем выпал из литературного процесса, потому что литературный процесс выпал из старых рамок.
Постскриптум Корешкова, на постскриптум Аннинского…
Мне бы
На такие Высоты
Хотя бы на серединку,
Забираться...
P.S.
Говоря словами Корешкова...
Ребята
Не меняйте руку.*
И вовремя делайте,
Похмелку...
*Рука – принципы.