Женщина опрокинута в себя
и забита
В кричащее одиночество
серости стен,
В неумолимую тину быта,
проклятого быта! –
Презауряднейшего…
И это взамен
Яркости встреч, то случайных,
то нарочитых,
Звонкости шабашей,
пропускаемых через ум! –
Было ли!?
Память, да не кричи так! -
Ни к чему в одиночке
тревожащий шум.
Лики, лица…
Глаза нестерпимо преданные,
И свеченье доселе непонятых глаз…
Где же те губы,
след целовавшие – и предавшие?
Руки – друзей ли? – где,
прочь отлетевшие враз
Стайкой тёплых на ощупь
летучих мышек,
Вспугнутых светом
красы ли, ума ли?
В кувыркании действ
и чужих затаённых мыслишек
Заблудилась она,
а её не спеша предавали.
Предавали те первые руки,
кольцами срубов
Замыкая в объятьях податливость плеч;
Предавали в улыбке безмолвной
любимые губы
Выжидательными паузами
меж немотою встреч;
Языки, славословя легко
и бессовестно,
Предавали,
заглазно в юродство трубя…
На глазах у толпы
белокурая женщина
той весной,
Опрокидывалась в себя.
И всё реже
средь прочих
венчаясь на царство
В золотистом сияньи
короны пушистых волос,
Вдруг, мгновенно прозрев,
расстоянием в целое государство
Отделила себя
от дурманного облака грёз,
От пророчеств пустых
о своём непременном величье,
От друзей,
поглощавших усердно и душу, и мозг
И забывших придти попрощаться
хотя б для приличья,
С ней, из сердца и знаний
для них же построившей мост.
И теперь, завернувшись в обрывки
чужого, нелепого быта,
Лишь осколками глаз
выдавая взведённость души,
Молча стонет одна,
словно раненный зверь недобитый,
И суровый декабрь
снегом волосы ей порошит.