для последнего, кажется, важен малейший пустяк:
вот, казалось бы, мирно стоишь на железнодорожных путях,
но мешает считать то-ли стук из груди, то-ли стук паровоза.
и на миг замещаешь себя на божественный вид,
и она тебе вкрадчиво нежное в ухо твердит,
а ты никак не возьмешь в толк надежда в словах ее или угроза.
то, что перьями выбито вряд ли набьет Ундервуд,
жгут уже не поможет когда по квартире идут,
и один из них точно с ключом от треклятой квартиры.
и бабочка крутится по барабану в руке:
каждой рыбе молчание не по часам на песке,
а в количестве дырок.
и ящик почтовый разродился по письму за два дня:
одно с подписью лайнера легшего где-то на донных камнях,
а второе письмо от его потопившего немца.
и не в силах держать за рукой беспокойную грудь
пока нечего думать и не такт по течении гнуть,
или плюнуть, пытаться согреться.
чайник в свист, я сгоняя ленивую сонную тень,
наблюдаю за зеркалом озеро, в озере край деревень,
где на каждом крыльце то-ли с Цельсия, то-ли с недавней
головы улыбается рот, шире всякого кто рядом спит,
и молчал бы себе, но ведь громко, зараза, молчит,
и плюет на перила крыльца из молочного камня.
так бы ночь растаскать на созвездия, и по кривой
я тянусь к фитилю, а фитиль не вертит головой,
но успешно целует запал самых дальних моих воскресений.
открывая начало недели недельным концом,
я целую холодным и в меру тяжелым свинцом,
но не держат следа в себе сени.
взять бы вывернуть брюки и выйти в вокзальную тень,
но опасность стучания жизни железнодорожных путей
не прельщает сужая истоптанный ход к плевку мной в древо коды.
так по строчке последней идет с первых двух паровоз
и под нервной прелюдией мерно текущих колес
растворяются годы.