МАРАЕТ
Меня презирают. И топчут
греховное тело моё,
хрустит мой раздавленный копчик,
а мясо сожрало зверьё.
Обглоданы кости – белеют
в асфальтовой буре времён,
враги безуспешные блеют.
Любители царских корон
удачу мою примеряют
на выпасе зависти к ней.
Бумагу газетчик марает,
а я захожу все с виней.
ОДЕВАЮ ПАУКИ
Я ввязался снова в драку,
по уши застрял в грязи.
Пячусь я подобно раку
и поэтому, в связи
с неизбежностью осенней,
одеваю «пауки»
из ненужности явлений,
из печали и тоски
выхожу в простор навета
суицидных маяков.
Остаётся от Поэта,
словно след от облаков,
после молнии и грома,
после дождичка в четверг.
Память, люди, невесома,
та, которую отверг
гений летнего безумства
под прикрытием дождей.
А года в печаль несутся,
понимаешь, но поздней,
после первого удара
по безверию толпы.
Ждёт неверующих кара
за неясности борьбы
в перламутровом просторе,
в серебристой синеве,
где блуждает грусть во взоре
и смятенье в голове
разливается покоем
на Душе в осенний день.
И туман по-над рекою
приглушает счастья звень.
ЗВУЧИТ
Весёлая песня изгоя,
звучавшая ранней весной
опять не дает мне покоя,
повсюду звучит на земной
поверхности плоского шара,
преследует всюду меня
под звёздами светлого Храма.
И, словно седая луна,
полощется в водной стихии,
по ней, отраженная мчит.
Не слышат её лишь глухие,
но песня изгоя звучит.
ПОД ЛЯЗГ ЖЕЛАНИЙ
Я сделал ставку на изгоя.
Не просчитался, но, увы,
конечно, это всё другое,
застенчивость иной молвы
пугает оторопью нежной
в застенках остекленных слов
и невесёлой грустью прежней
из испарившихся стихов,
исчезнувших в порыве страсти
во гневе странностей судьбы
чертили Душу мне напасти,
смеялись грубые столбы,
стоявшие в просторе хамства
на перекошенных ногах.
Сжималось некое пространство,
валялось бедное в снегах
лавиной сыпавших повсюду
из завихрений злой молвы.
И била оторопь посуду,
срывала кепку с головы,
зевавшего во тьме пройдохи
на зимней ярмарке снегов.
И где-то пели выпивохи
о славной грусти берегов
родных, оставленных когда-то
под лязг желаний и мечты –
пройтись без прочерка по датам
без неизвестной пустоты
на склоне дней забытых песен
в суровом облике зимы.
А Мир безнравственностью тесен.
О! как давно признали мы.
ПОТОК
Моё обглоданное тело
сверкало белыми костьми,
а солнце ласковое пело...
Луна беспечная из тьмы
светила серебристым бликом,
лучи скользили по костям.
Ветра взбесившиеся сникли,
ручей, бежавший по устам,
журчал и серебрился в слове,
упавшем в шёлковую травь.
Поток взвихрился в изголовье,
и приходилось многим вплавь
переправляться надо мною,
истлевшем на песчаном дне
под ясноглазою луною
и в солнечно густом огне.